Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести)

ЭРА МИЛОСЕРДИЯ

Учительница средней школы Ирина Петровна была в том счастливом возрасте, когда чугунное чувство реальности еще не перебивает смутной жажды дел хороших и добрых. Даже необычайных. И преподавала она не что-нибудь, а литературу, тайно ощущая себя более причастной к братству муз и гениев, чем к коллективу коллег-учителей, считавших ее предмет чуть ли не второстепенным. Особое раздражение, почти неприязнь питала она, конечно, к преподавателю физкультуры, мужчине вызывающе здоровому, даже в феврале румяному и обветренному, как торговки пирожками у метро. Физкультурник круглый год ходил по школе в тренировочных штанах, отчего Ирину Петровну при его приближении бросало в краску. К тому же, по дикому совпадению, фамилия у этого человека была Чацкий, да, буквально Чацкий, что приводило женщину в тупое отчаяние. Бывало, в худые минуты вдруг лезла ей в голову дикая мысль, будто бы тот, настоящий Чацкий, крикнув карету, пойдя искать, «где оскорбленному есть чувству уголок», плутал, плутал по свету и вот ничего лучшего не нашел, как ходить круглый год в тренировочных штанах, напоминавших Ирине Петровне соседское нижнее, беспардонно сушившееся на их коммунальной кухне. Вдобавок в седьмом «б» его урок стоял в расписании перед ее уроком. Дети являлись на литературу шальные и потные, слушали Ирину Петровну, а видели перед собой «козла», через которого Чацкий из года в год, изо дня в день всю школу нещадно гонял. Все это казалось учительнице едва ли не главной причиной того, что дети никак не хотели тянуться к прекрасному, и, сколько она ни подыскивала ключик к их юным сердцам, как ни подбиралась туда с Пушкиным, Лермонтовым, Блоком и Есениным, сердца эти неумолимо попадали во власть рок-групп, какого-то Виктора Цоя и прочих пророков, глубоко ей чуждых.

С приходом демократии и гласности Ирина Петровна слегка растерялась и вместе воспряла. Как хотелось ей не отстать от времени, быть с лучшими, страждущими! Хотелось прижаться к журналам «Огонек», «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», быть неразлучно с ними, а не с педагогическим своим коллективом, впавшим в новые Дрязги, нынче демократические.

Субботним вечером, проверив тетради с очередным сочинением, она забралась со свежим журналом на диван и, посасывая печеньице, стала вслух — себе и маме — читать статью за статьей. Как Ирина Петровна, так и ее мама относились к печатному слову с благоговением, свойственным, наверное, уже только таким вот женщинам и некоторым мужчинам с женской душой. Было оно для них событием, как бы лучом света посреди обложивших со всех сторон слов изустных. Оно будто бы все еще обещало какое-то воздаяние за неспособность лгать, переть, отталкивать, отъедать и грабить. Все грезилось, настанет при жизни день, когда кто-то воскликнет: «Ба, да вот же они, настоящие люди, Ирина Петровна и ее мама! Наконец-то мы их отыскали! Пойдемте-ка, пойдемте, дорогуши, скромницы, терпимицы, настал и ваш черед…»

И вот читали они статью о людском милосердии, в боях и победах позабытом. Угадал, угадал автор все их мысли, все до одной, и своих еще прибавил. Мама кивала, приохивала согласно, штопая какую-то материю, а Ирина Петровна все читала, то и дело пережидая, когда отпустит гортань благодарное удушье. Снова, как частенько в последнее время, казалось ей: ничего не переменись в будущем, останься все, как было, сделайся даже еще хуже, даже стань Чацкий инспектором роно или министром высшего и среднего образования, все равно уже что-то замечательное случилось, не так бездарна жизнь, коли пришлась на нее такая статья. С этим славным чувством ложилась Ирина Петровна в тот вечер спать. С ним и уснула.

Проснувшись в воскресенье, она первым делом вспомнила позапрошлогоднее лето. Вернее, и не само лето, а стариков Сапуновых, Марью Ильиничну и Василия Степановича, у которых задешево снимали они с мамой веранду. Полтора часа езды на электричке, три километра пешком от платформы, глухая деревенька о десяти домах с чудным названием Раздольное, маленький домишко, глубокие старички Сапуновы, Марья Ильинична и Василий Степанович, одинокие, если вычесть сына, проживавшего где-то под Новгородом, и дочь во Владивостоке, жену военнослужащего. Весь день Ирина Петровна была во власти этой картины и своей мысли, утром родившейся. Поделилась с мамой, та поддержала. Хотелось еще чьего-нибудь совета — вроде отцовского, но отец с ними давным-давно не жил, с детства был для Ирины Петровны скорее негодяем, чем отцом, потому мысленно обратилась она к Льву Толстому, который, понятно, поддержал.

В седьмом «б» в понедельник как раз была литература, и учительница, изрядно волнуясь, поведала ученикам свою идею, благоразумно утаив тот факт, что старики не полные сироты. Потные дети почему-то не загорелись, кроме пары девочек-отличниц, от филькультуры навечно освобожденных. Тогда Ирина Петровна зачитала кусок журнальной статьи, сделала это с выражением и страстью, после чего предложила, чтобы каждый подумал, зачем он живет, хочет ли быть в старости немощным, одиноким и забытым. Дети стали думать, но, кроме тех же двух отличниц, немощным, одиноким и забытым представить себя никто не смог. По классу пошел жизнелюбивый ропот. Кто-то резонно заметил, что не обязан в тринадцать лет думать о таких вещах.

— Вы бы, Ирина Петровна, еще попросили, чтобы я в гробу себя представил!

— Разве мы виноваты, что у стариков такая пенсия?!

— Что у них в сельпо ни фига нету?!

— Кто виноват, тот пусть и едет!

— Конечно, вы не виноваты, — согласилась Ирина Петровна, — это не приказ, не обязанность, а дело вашей совести. Кто захочет, тот и поедет в субботу после пятого урока.

На следующий день девочки-отличницы подстерегли учительницу в коридоре и доложили, что они уже готовы ехать, родители пообещали подобрать что-нибудь из ненужных вещей, достать продукты. Девочки интересовались, любят ли Сапуновы шотландскую селедку в винном соусе. Ирина Петровна строго попросила не впутывать в это дело родителей, не тратить лишних денег, не брать деликатесов, только самое простое и необходимое, и вообще постоянно помнить: важно внимание, людям необходимо знать, что о них помнят.

— А кто-нибудь еще собирается?

Нет, кажется, никто больше не собирался. Да и девочки говорить об этом не очень хотели, ревнуя учительницу к остальным и мечтая поехать втроем.

Конечно, было Ирине Петровне обидно за жестокосердие детей, им ведь строить будущее, страну из кризиса выводить.

В среду девочки доложили, что есть две банки китайской ветчины, что папа одной из них согласился отдать Василию Степановичу свой старый финский плащ и летние мокасины, а другая выпросила у мамы непочатый флакон духов «Быть может» для Марьи Ильиничны и теперь ведет борьбу за японский зонтик. Как бы между прочим, девочки упомянули, что хотят ехать еще двое, пусть, конечно, едут, им не жалко, но сильно сомневались, будет ли от тех двоих польза.

Четверг толкнул сюжет в сторону вроде бы приятную и отрадную, толкнул, правда, чересчур резко. Явившись в седьмой «б» на свой урок, Ирина Петровна обнаружила учеников в сильном возбуждении. Количество желающих поехать к старикам Сапуновым подскочило до пятнадцати. Что и говорить, учительница была почти счастлива и, кое-как утихомирив класс, с повлажневшими глазами поблагодарила всех откликнувшихся. Это прекрасно, это по-человечески. Оставалось только решить, кто поедет помогать старикам в эту субботу, а кто в следующую или через субботу, вообще всем вместе составить график очередности поездок. Но тут случилось неожиданное. Все без исключения жаждали выполнить долг совести как можно скорее, не позднее субботы этой. По воскресеньям Ирина Петровна с мамой ходили в народный университет искусств, но ради такого дела. . словом, она предложила отвезти ребят в Раздольное группами: одну в субботу, другую в воскресенье. Нет, все хотели только в субботу. Впрочем, тайна такого нетерпения открылась совсем скоро. Когда Ирина Петровна, уже не столько обрадованная, сколько растерянная, вышла со звонком из класса, ее опять подстерегли у туалета девочки-отличницы. Оказывается, на филькультуре Чацкий объявил, чтобы в субботу все пришли с лыжами и мазью, — после уроков седьмой «б» поедет за город сдавать нормы ГТО, дистанция пять километров. Конечно (тут девочки, докладывая, не избежали некоторого ехидства), многие сразу вспомнили про Ирину Петровну, ее предложение и стали без зазрения совести орать Чацкому, что в субботу они не могут, у них очень важное дело и, если Чацкий не читал последний журнал «Огонек», пусть возьмет и почитает! Причем, как заметили девочки, добрыми и милосердными вдруг стали именно те, кому пять километров на лыжах в жизни не пройти, да и без лыж тоже.

Надо же, опять дорогу Ирине Петровне перебегал Чацкий! Гуманитарный ее ум пытался распутать клубок непредвиденных обстоятельств. Это не удавалось, к вечеру у учительницы разболелась голова, она приняла анальгин, снотворное и с зыбкой надеждой на утро легла пораньше спать.

В пятницу седьмой «б» был на производственной практике, о чем Ирина Петровна как-то забыла, и те призывающие к благоразумию слова, что репетировала она по дороге в школу, не пригодились. По причине гордости и некоторого упрямства, всегда гордости сопутствующего, посоветоваться с кем-нибудь, с завучем или директрисой, она не сочла возможным. Да и хотелось совершить благородную акцию тихо, как и подобает совершать подобные вещи, говорящие сами за себя. Вечером, помогая дочери собираться, выпекая для Сапуновых оладушки, всячески подбадривая дочку, которая все сильнее впадала в волнение и по преимуществу неподвижно стояла посреди комнаты, потирая виски, — будто раскрученная для игры в «жмурки», мама вдруг высказала сомнение, живы ли старики, ведь прошло полтора года, а они тогда сильно хворали. Эта мысль окончательно Ирину Петровну добила. Пришлось ей даже выпить валерьянки, а маме подбодрить дочь предположением, что не могли же помереть оба, если, не дай Бог, остался уже один, подмога тем более необходима. Тут как раз началась информационно-развлекательная программа «Вгляд». Между двумя музыкальными видеоклипами показали сюжет про богадельню, как бы намекая такой оригинальной композицией: «Сограждане, берегите стариков, они еще у нас не все видеоклипы поглядели!» А Ирина Петровна укрепилась духом, съела оладушку и стала примерять мамины валенки — по возрасту чуть ли не довоенные, чудом сохранившиеся.

Денек в субботу выдался славный. Солнце, морозец в меру и безветрие. В такие деньки живется охотнее, бодрее, какая-то благосклонность разлита в пространстве. Даже городские трубы, ядовитые и бесчеловечные, своим медленным прямым дымом нет-нет да и шепнут прохожей душе позабытую сказку о горячей печке, березовых дровах, уютном дыме, стоящем дозором над толстой белоснежной крышей.

Первый, кого встретила Ирина Петровна в школе, был, конечно, Чацкий. С лыжами, в шерстяной шапочке и нелепом полуперденчике он стоял у гардероба. Завидев учительницу, Чацкий оскалился, словно заверяя своим оскалом, что бросает ей вызов или ее вызов принимает. Никакого желания объясняться со столь недалеким человеком у Ирины Петровны не было, и, раздевшись, с баульчиком она пошла наверх. Около учительской колоритно одетая в разного рода курточки, джинсы, «варенки» группа из седьмого «б» бросилась к ней и сообщила: едут двадцать человек! Ирина Петровна от ужаса раскрыла было рот, но сказать ничего не смогла — детские лица заверяли, что не простят измены, что, начни она сейчас объяснять, просить, умолять, все рухнет и она, а вместе с ней и великая русская литература на любовь и даже доверие седьмого «б» могут уже не рассчитывать. С этого момента Ирина Петровна стала как бы отправлять в Раздольное мысленные послания, ну такие телепатические телеграммы примерно следующего содержания: «Марья Ильинична, Василий Степанович, дорогие, крепитесь, поймите нас правильно, не судите слишком строго, заранее простите, если что не так, в конце концов, милосердие — вещь обоюдная, всего доброго, до скорой встречи…»

После пятого урока с поклажей все собрались в вестибюле. Учительница пересчитала народ: вместе с ней было двадцать три человека. Неподалеку с лыжами дожидались Чацкого те, кто отдавал предпочтение силе физической, а не нравственной. Ирина Петровна не хотела еще раз встречаться с физкультурником, видеть его оскал и по-быстрому повела своих, уже затеявших перебранку с людьми Чацкого, в сторону метро.

На вокзале к ним присоединилась мамаша одной девочки. Нет, Ирине Петровне она доверяла п против милосердия ничего не имела, просто полгода назад как раз по это?! дороге она ехала в поезде, который сошел с рельсов, и теперь объясняла свое желание ехать вместе с дочерью странным доводом, будто дважды снаряд в один поезд не попадает. Учительница попыталась объяснить мамаше наивность такого суеверного рассуждения, та согласилась, но сказала, что одну дочку в поезд все равно не пустит, а дочка стала плакать. Ирина Петровна вспомнила, что у девочки этой нет отца и, сжалившись, подумала: одним человеком больше, одним меньше… особого значения это уже не имело.

До отхода электрички оставалось меньше минуты, когда в вагон ворвались четверо лыжников из группы Чацкого. Физкультурник совсем сбрендил, объяснили они, в последний момент решил увеличить дистанцию до десяти километров да еще пригрозил, что поблажек, как раньше, в застойные времена, не будет, кто не уложится в положенное время, будет бегать, пока не уложится.

— Пусть сам бегает, пока не уложится, — заключили они.

Электричка тем временем уже набирала ход.

Марья Ильинична и Василий Степанович Сапуновы проснулись в тот день «с петухами». Вернее, осталась память о петухах, их побудном крике, осталась и привычка просыпаться, а самих петухов, кур, прочих домашних птиц и животных в Раздольном давно не держали. Держали дачников, да и тех лишь в летнюю пору и понемногу. Летом деревенька оживала, появлялись дети, чьи звуки, повадки за осень, зиму и весну местные жители успевали забыть. Впрочем, и жителей-то этих было пять человек, включая Сапуновых. То есть они и три старухи, хозяева остальных домов проживали в городе.

Что и говорить, жилось Сапуновым не слишком комфортабельно. На непривычный взгляд, даже ужасно жилось, если не принять во внимание, что примерно так жили они всегда, а то и хуже, что было им теперь под восемьдесят, что чужая жизнь вообще есть в некотором роде тайна за семью печатями, что, наконец, все зависит от того, с чем эту жизнь сравнивать. Сами Сапуновы если еще и сравнивали, так с теми райскими временами, когда был в деревне продуктовый ларь, когда послабее болели ноги, когда хватало у Марьи Ильиничны сил пехать дважды в неделю, а то и чаще, в поселок — за пенсиями, на почту, за хлебом, крупкой, макаронными изделиями, пряниками мятными… До ноябрьских пособлял новый сосед, бородатый художник, купивший год назад избу напротив, возивший к себе на машине различных женщин, — скорее всего, потому и пособлявший. Но Марья Ильинична от помощи не отказывалась. Продукты из города привозил, дровишек достал, напилил даже. Вышло ей это боком, да еще каким. Бородатый уехал в город, а Прокофьевна, с которой чаек по вечерам попивали, на лавочке сидели, взвилась, озлилась на ее дружбу с чужаком, «сектентом» и «блядуном», заодно и остальных старух против настроила. Остальные ладно, а Прокофьевну жаль: рассудительная, язычок острый и, главное, ноги здоровые, бывало, пойдет в магазин и всегда на их с Василием Степановичем долю хлеба захватит, чего другого.

Однако жили. Иногда доползала Марья Ильинична до поселка, получала пенсию свою и Василия Степановича и, сколь ни скудна была общая сумма, половину регулярно отправляла сыну Георгию под Новгород. Знала, конечно, что посылает она ему деньги на вино и водку, что пьянствует ее сын давно и упорно, что ушла от него жена Ольга с двумя детьми. Все знала и аккуратнейшим образом посылала каждый месяц, так как был Георгий ее сыном, родным и кровным. И, спасибо веранде, летние деньги тоже посылала ему, ровно половину. А в последний раз, как бы в отместку Прокофьевне, которая аналогичного сына прокляла и не вспоминала, послала Марья Ильинична своему на двадцатку больше.

И тот субботний день был для стариков такой же, как тысячи. Поднялись, чего-то поели. Побродив чуток, старик лег. Старуха прибрала в комнате, затопила печку, чего-то еще поделала, закапала в глаза капли и села к окну — маленькому, снаружи заснеженному, и отправилась знакомым маршрутом: сперва к Георгию, потом к дочери Нинке на Дальний Восток, потом снова к Георгию. Зимний день короток, и совсем вскоре стало за окном блекнуть, загустевать. Уже почти что стемнело, когда разгавкался с чего-то Прокофьевнин Полкан.

Услыхав голоса на крыльце, стук в дверь, Марья Ильинична перекрестилась и стала будить Василия Степановича. Тот хоть и был глуховат, но звуки услышал, слез с кровати и кинулся искать заветный чемоданчик с парой белья, который когда-то всегда держал наготове. Очень старый был Василий Степанович, времена в его голове перепутались, уже и чемоданчика того давно не было, и второй пары белья, а, как в случае с петухами, рефлекс остался. Марья Ильинична тем временем взяла кочергу и тихонько вышла в сени, куда чуть позднее притопал и Василий Степанович с поленом. Вот так, готовые к отпору, не шевелясь и не переговариваясь, стояли старики в своих сенях, отгадывая, кто бы это мог быть, и надеясь, что дверь их выдержит, если только не пойдут на нее с ломами или прикладами и не будут стрелять. То обстоятельство, что голоса снаружи были как будто детские, страху только прибавило: год назад детишки из поселка сожгли для забавы дом на краю деревни, что было для его хозяев, приехавших в июне на летний отдых, большим сюрпризом.

— Дымок из трубы идет, значит, Марья Ильинична и Василий Степанович куда-то вышли, — после очередного стука рассудил женский голосок на крыльце. — Обождем, ребята.

Марья Ильинична, Василий Степанович. . Старики решительно ничего не понимали. Может, Нинка с Дальнего Востока приехала с детьми? Нет, голос не ее, и Нинка разве бы так стучала, да и с чего бы ей приехать, да и детей, похоже, целый выводок. . И продолжали Сапуновы в оцепенении стоять, пока не начал босой Василий Степанович переминаться и поплясывать с поленом от холода. Верно, прошло минут десять, когда старуха вдруг спросила из устоявшейся тишины:

— Кто там?

— Свои! Свои! — радостно отозвался тот же голосок. — Так вы дома?! Марья Ильинична, откройте, это я, Ирина Петровна!

В сенях вновь затихло. Никакой Ирины Петровны они не знали.

— Помните, Марья Ильинична, а позапрошлом году мы с мамой у вас снимали! Ленинградцы! — не унимался голосок.

Мало ли кто снимал у них за эти годы, и все ленинградцы, что с того.

— И чего надо? — спросила, однако, старуха, показав Василию Степановичу, чтобы кончал мерзнуть и шел в комнату, обулся.

— Понимаете, Марья Ильинична, мы решили вам помогать. Что-то вроде шефста. Нет, шефство — нехорошее слово. . Просто привезли продукты, кое-какие вещи. . Конечно, бесплатно. Откройте, пожалуйста, не бойтесь, — голосок почти умолял.

Продукты, вещи… Старуха подумала, что красть у них нечего, авось не убьют, а убьют, так уж, значит, судьба такая, и, сжимая покрепче кочергу, стала открывать.

Увидав женщину — заиндевелую, красноносую, в наползшей на глаза шапочке, может, чем-то и напоминавшую позапрошлогоднюю дачницу, каких-то заснеженных девчонок за ее спиной, Марья Ильинична, кажется, поняла, что грабить, ссылать, загонять в колхоз сегодня не будут. Проходя потихоньку в сени, пришельцы вежливо с ней здоровались, все как один называя ее по имени-отчеству, стараясь не наследить, будто даже заискивали, точно были перед хозяевами в неоплатном долгу.

— Вам от мамы огромный привет! — сказала Ирина Петровна, но и тут не заметив на старухином лице отзыва, стала торопливо вынимать из баула вещественные доказательства благонамеренности, милосердия.

Остальные последовали ее примеру.

Народ тем временем все входил, входил, входил, забивая сени, и неизвестно, чем кончилось бы это шествие, в какой момент очнулась бы Марья Ильинична и с какими очнулась словами, если бы не кучки подарков: промтоварная и продуктовая, обе они росли, особенно вторая, совершенно старуху заворожив. Что и говорить, родители седьмого «б» постарались, поднатужились. И может, подумалось Марье Ильиничне, что, пока они здесь со стариком кукуют, наступил в остальной стране окончательный коммунизм. Тут открылась внутренняя дверь, и на пороге возник Василий Степанович, все еще с поленом. Пробравшись глазами сквозь толпу, он нашел старуху, чтобы через нее понять, что происходит, как быть, пригодится ли боевое полено.

— Здравствуйте, Василий Степанович! — крикнула Ирина Петровна, памятую о его глухоте, и добавила еще громче: — Как ваше здоровье?!

Старик не отвечал. Старуха тоже молчала. Пауза становилась все глупее, обиднее, абсурднее. Ирина Петровна лихорадочно подыскивала слова и, как назло, ничего не находила. Совсем другого она ждала, пусть не радости, но все-таки хоть искорки… Всем сердцем она заклинала хозяев смилостивиться, улыбнуться, сказать что-нибудь хорошее — не ей, детям. Нет, никакого ответа, лишь испуг и непонимание. Было такое ощущение, что заехали они с седьмым «б» в какой-то глухой, безответный век, где и нет ничего, кроме безмолвия, сна и страха.

— Ну, извините, пожалуйста, всего вам доброго, до свидания, — произнесла Ирина Петровна механически, все еще на что-то надеясь и с места не двигаясь.

— До свидания, до свидания, — так же механически сказала старуха.

И со словами «До свидания, Марья Ильинична, до свидания, Василий Степанович!» толпа стала вываливаться наружу.

Что сказать ученикам, учительница не знала. По дороге на станцию было ей стыдно и холодно. Казалось, дети со своим неверием куда умнее ее и сейчас справедливо смеются над ней, а послезавтра смеяться будет вся школа. Понятно, кляла Ирина Петровна за все себя, себя, дуру и кулему, кого же еще.

Закрыв дверь, Марья Ильинична перекрестилась и стала торопливо подтирать тряпкой пол, донельзя загаженный.

— Из райсобеса? — спросил Василий Степанович.

Старуха терла молча, а потом застыла над подарками. Некоторое время она боялась к ним прикоснуться. Все же осмелилась, вещи, пока не разбирая, мигом запихала в кладовку; принялась за продукты. Нет, не верила Марья Ильинична своим глазам, да и трудно было так с ходу поверить. Одних консервов мясных и рыбных насчиталось банок пятнадцать. Три пачки чая со слонами. Две палки колбасы — одна твердая, одна помягче. Три коробки конфет, мармелад фруктовый, зефир, джем, макароны, лапша яичная… Три кило гречи, столько же риса, шмат масла сливочного, яблоки, апельсины, три лимона и Бог знает что еще в кульках, кулечках, пакетах, свертках… Были какие-то банки и баночки вовсе не понятные, неизвестного содержания, с нерусскими наклейками. Их старуха сразу решила послать посылкой Георгию, он-то уж разберется. По-быстрому, словно боясь не успеть, рассовала Марья Ильинична продукты по ящикам и полкам, почти все упрятала, как вдруг заверещала во дворе калитка. Старуха обмерла. Кончилось наваждение? Не зря не верила она своим глазам?

— Не пущу, не отдам, — подумала она, — а если что, мясную тушенку все равно не отдам. Две банки хотя бы запрячу, скажу, уже нету, съели.

— Ильинична, — послышался за дверью знакомый голос.

Зайдя в сени, Прокофьевна поклонилась, улыбнулась, но в прищуренных, острых, как сверлышки, глазах было заверение, что ничего от них не утаилось и не утаится впредь, так и знайте.

— Доброго здоровья, Василий Степанович, — сказала Прокофьевна, пройдя в комнату и тщательно ее инвентаризируя.:— И кто это вас навещал?

— Из райсобеса, — объяснил старик, начищая орден.

— Да Нинка, Нинка через людей посылочку передала! — Марья Ильинична вышла в сени и принесла пачку индийского чая рязанского развеса. — Возьми.

— Спасибо… — Соседка качала головой, косясь на слонов.

Нет, Марья Ильинична хорошо знала Прокофьевну, тайны ее интонации и мимики, потому опять вышла в сени, достала коробку конфет, среднюю по величине. Помедлив, прибавила пачку риса.

Теперь Прокофьевну проняло. Так, во всяком случае, Марье Ильиничне показалось.

— Ну, приходи чай пить, — вполне дружелюбно сказала соседка.

— И ты приходи.

В сенях Прокофьевна замешкалась, как бы позабыв, где выход, зыркнула по углам и только после этого пошла восвояси, прижимая к фуфайке гостинцы.

Старуха приблизилась к образку и послала куда положено свои благодарения, попросив на этот раз, чтобы никто больше не приходил, а если, упаси Господи, нагрянут, чтобы оставили тушеночку, две банки, нет, три.

Она вновь все обглядела, в том числе промтовары, решив и это отослать Георгию, им-то куда. Взялась за кульки, пакетики, свертки. Обнаружила какие-то оладушки, которые, поколебавшись, обнюхав, понесла греть на ужин.

Почти беззубый, Василий Степанович с орденом на груди ел не столько медленно, сколько торжественно, в самом деле полагая, что испекли это для него в райсобесе. Чудные были оладушки. Воздушные, нежные, с каким-то особенным, вроде бы знакомым вкусом. И вот, съевши четвертую штучку, вспомнила вдруг Марья Ильинична двух дачниц, пожилую и молоденькую, помещавшихся вместе с керосинкой на веранде; как все сидела молоденькая с книжкой в саду, как отбивалась веточкой от комаров и мошкары, как лезла на ней кожа, как тащила она ведро с водой из колодца. Оладушки… Точно. Та, пожилая, пекла и приносила им в двух тарелках, чтобы не остыли, угощайтесь. И уж непонятно, почему заскребло у старухи на душе, затомило незнакомо и пятая оладушка не полезла ей в рот. В угрюмости, будто потерявшись в родной избе, проползала она еще часок, гаркнув на старика, уколовшего палец при снятии ордена, и легла спать. Но и сон не шел, лезли в глаза оладушки — те и эти, замерзшее личико на крыльце. Долго ворочалась старуха с боку на бок, стараясь отвернуться от бесполезных видений. Уснула.

По городскому времени было еще не поздно, около восьми, когда послышался в доме Сапуновых стук. Что и говорить, многовато для одного дня, но стук в дверь повторился, не яростный, но-довольно энергичный. Старуха лежала. Постучали еще, еще.

— Кто?

— Марь Ильинична, извините ради Бога, это мы. . ну… шефы… на железной дороге произошла авария, где-то под Новгородом, товарный поезд с рельсов сошел, электрички не ходят, до утра не будут. . Хоть погреться пустите! Мы тут больше никого не знаем…

Подумала старуха о странном поезде, который никогда не сходил и вдруг сошел. Врут.

— Лучше бы я с Чацким поехала! Уже бы дома была! Телек смотрела… — сказала девочка, едва не плача.

— Я говорил, не откроет, облом, — сказал голос мальчишеский. — Сталинисты! — Давайте в тот дом постучим, где собака!

И тогда старуха стала поспешно открывать дверь, потому что представила, как идут они к Прокофьевне, как та уличает ее во лжи и скупости, как плюсуется это к обиде прежней, как становится бывшая подруга лютым ее врагом, а похоронить-то их больше некому, не художник же будет это делать со своими бабами.

Орава уставших, замерзших, частично переругавшихся людей заполнила дом. Было уже не до извинений и церемоний, все это забылось, как забылась и первоначальная цель визита, злоба на старуху, которую успели прозвать Кабанихой, и литераторшу, прозванную давно и довольно безжалостно.

Облепили печку, присели, приткнулись, затихли, размариваясь от слишком продолжительного пребывания на чистом воздухе и домашнего тепла. Лишь родительница, поехавшая вместе с дочкой, не предалась истоме: известие об аварии на железной дороге почему-то сильно ее взбодрило, она чувствовала себя как бы оракулом, в некотором роде именинницей, несмотря на жалость к товарняку. Привычная к тому же к физическому труду, она уже подтерла в сенях пол, узнала у Марьи Ильиничны, где колодец, как к нему пройти, и пошла за водой, чтобы перво-наперво напоить детишек горячим чаем.

Дети-детишки. . Странный у них все-таки нрав, неверный, переменчивый. Скоро отогревшись, они ожили, воспряли. Недавний страх сменился азартом незапланированного приключения, любопытством к деревенской экзотике — печи, образку, лампадке, фотографиям на стене, а вскоре лютым голодом, все прочие чувства и интересы пересилившим, — свои завтраки съели еще в электричке. Конечно, вопрос был очень деликатный. Ирина Петровна понимала, что ученики проголодались, но по причине собственной скромности и бездетности надеялась, что все-таки обойдутся они чаем, как она. Может, так бы и было, зайди они в случайный дом, перетерпели бы, скрепились в понимании, как трудно полунищим, одиноким старикам, отрезанным от последнего снабжения, накормить столько ртов. Но ведь здесь, у Сапуновых, таился где то целый спецраспределитель. Достоверное знание об этом все сильнее мытарило желудки, напрочь перешибая потенциал, так сказать, нравственно-культурный, несъедобный. Казалось, если с минуты на минуту не выдаст Марья Ильинична продукты добровольно, голод возьмет свое, произойдет ужасное: ее раскулачат. Ирина Петровна уже трагически понимала, что голод и милосердие— вещи едва ли совместимые, во всяком случае сегодня, и мысленно в поисках подсказки лихорадочно листала учебник литературы и хрестоматию. Все сидя в уголке под образком, как-то по-птичьи устроившись на краешке стула, она глядела в пол, в жиденький убогий половичок, чтобы не встретиться глазами с детьми, с Марьей Ильиничной, ставившей на плиту большой медный чайник. На подмогу пришла родительница, явно литературы не знавшая.

— Давайте-ка, Марья Ильинична, детей кормить! Раз уж такое случилось. . Не каждый день поезда с рельсов сходят! Продукты, слава Богу, есть, а в следующую субботу новые привезем, — ; сказала она старухе и, заработав на железнодорожной почве бзик, добавила: — Если, конечно, доедем…

— Привезем! Клянемся! Сколько съедим, столько и привезем! Дурак, в два раза больше привезем! В три — орали дети.

Подала Марья Ильинична на стол посуду. Приволокла картошки, которую родительница с дочкой стали чистить. Стала — не выбирая, все подряд — таскать из сеней продукты. Вот только, да простится ей, пачку чая и банки тушенки перепрятала подальше, за поставец.

Радостные дети тем временем, чтобы как-то скоротать эти минуты до- кормежки, изъявили желание поглядеть, где Ирина Петровна в позапрошлом году жила. Решив не напрягать лишними вопросами Марью Ильиничну, учительница повела учеников через сени, через крохотный коридорчик. Дверь была открыта, и двадцать два человека стали с интересом рассматривать полупустую холодную верандочку.

— Вот здесь стояла у нас керосинка, вот здесь раскладушка. . — объясняла Ирина Петровна, наполняясь воспоминаниями.

Вдруг она почувствовала, что пол под ногами уж как-то очень проминается, глухо подвывает и застыла, не решаясь сделать шаг.

— Ребята, по-моему, что-то с полом… Идемте-ка обратно… Сказала она это, вероятно, зря, потому что двое парней тотчас стали исследовать насколько пол крепок, другие тоже соблазнились. Вряд ли, сооружая лет тридцать назад эту пристроечку, Василий Степанович рассчитывал, что когда-нибудь станет она музеем, мемориалом, что пройдутся по полу сорок четыре ноги одновременно, да еще будут синхронно подпрыгивать повыше, испытывая его работу, прочность перекрытия и досок, порядком подгнивших.

— Нормально, нормально, Ирина Петровна! Вон Кравцов, самый толстый человек в мире, любой пол проломит, и то ничего, выдерживает! — заверяли дети, все прыгая.

— Тише, назад, выходим!.. — кричала шепотом учительница, осторожно, точно по первому льду, пробираясь вместе с девочками к двери.

В этот момент Кравцов, желая раз и навсегда доказать, что он не толстый, наоборот, при своих восьмидесяти пяти килограммах даже легкий, пружинистый и ловкий, подпрыгнул повыше, и две доски с треском проломились. Все — кто с хохотом, кто с хохотом и ужасом — бросились к выходу, а Кравцов напирал на толпу сзади, жутко испугавшийся и все же счастливый, что оказался в центре внимания и не сломал ноги.

Прикрывая дверь на верандочку, Ирина Петровна ощущала страшный грех и, к греху еще большему, понимала: сказать Марье Ильиничне правду она не сможет, не хватит у нее духу, по крайней мере сейчас.

— Да починим, Ирина Петровна! Попросим у Василия Степановича досок и починим! Все равно бы сломался! — успокаивали ее ребята, сладострастно пиная и тиская Кравцова.

— А я-то чего, все прыгали, — лениво защищался тот, к тисканью привыкший, без него даже скучавший.

Поели как следует, от пуза. Поддавшись стихии, не удержалась, закусила и учительница. Родительница, жившая с дочерью на девяносто рублей, кусок антикварной твердой колбаски ела с картошкой, не кусая — посасывая. И чаю, конечно, напились, уговорив Марью Ильиничну съесть зефиринку. Посреди трапезы проснулся Василий Степанович, как во сне, мутными глазами оглядел общество. Увидев крупномордого измаслившегося Кравцова, подчищавшего жирную банку, Василий Степанович сказал ему: «Здравствуйте», — видно, принял его за большого начальника, может быть, начальника райсобеса, — и принялся спать дальше.

Теперь — по закону сытости — хотели дети гулять, петь и веселиться. Кое-кто, правда, на улицу не пошел, в том числе девочки-отличницы. Они помогали взрослым мыть посуду, укоряя в сердцах остальных, что самозабвенно играли в снежки, валяли друг дружку в чистоснежных сугробах, пели вместе с Полканом песни из репертуара группы «Наутилус Помпилиус», любовались двурогой луной, безымянными звездами, которых в городе как-то не замечали.

Спать устроились на полу, на стульях. От обилия впечатлений, возбуждения, непривычности и жесткости спальных мест долго не могли угомониться. Каждая реплика, слово в темноте вызывали общий хохот. Учительнице пришлось несколько раз напоминать, что завтра нужно встать пораньше, побыстрее ехать домой — там родители с ума сходят, что Марья Ильинична устала, устроили ей денек. Все же затихли.

— Ирина Петровна, Ирина Петровна, — позвала из сеней родительница.

Учительница, только-только задремавшая на лавочке у окна, выбралась в сени. Мамаша была бледна, как снег, руки ее чернели от сажи и дрожали.

— Ой, Ирина Петровна, — она все еще не могла отдышаться, держалась за сердце, — еще бы десять минут — и все. Хорошо, что я по-маленькому во двор не пошла, больно холодно. Верандочка чуть не сгорела! И дом тоже! Ирина Петровна…

— Как?..

— А вот так. Кто-то покурил на верандочке, окурки в угол бросил, там ящик с тряпьем… Зашла я туда, извините, присесть еще не успела, как чую запах, дым… Окно открыла, ящик в снег, обожглась вон… Ой, Ирина Петровна, еще бы чуть-чуть… — Мамаша закрыла руками лицо.

— Вы только Марье Ильиничне не говорите… — Учительница тоже закрыла руками лицо.

— Не, Ирина Петровна, я только вам. Как представлю, что сейчас горели бы все…

Учительница сделала шаг, прижалась мокрой щекой к щеке спасительницы и горько разрыдалась.

Марья Ильинична, притулившись рядом со стариком, пыталась надумать предстоящее объяснение с Прокофьевной. Но слишком хитра была Прокофьевна, и разболелись ноги, и Василий Степанович храпел прямо в ухо. Однако проклясть лешего, который наслал на нее эту тьму, почему-то не решалась или просто не успела, потому что разлаялся вдруг Полкан. Потом голоса какие-то.

— Светопреставление, — успела отчетливо подумать старуха.

В дверь постучали.

На сей раз голос был мужской, твердый, и то обстоятельство, что полон дом народу, показалось старухе хорошим. Нет худа без добра.

— Понимаете, хозяюшка, сперва заблудились, потом кое-как на железную дорогу вышли, до платформы дошли, а поезда не ходят, авария где-то под Новгородом. Плутали, плутали, не в лесу же ночевать, вот к вам и постучали. Пустите на ночь, хозяюшка!

— Занято у меня, ночуют.

— Я вам паспорт покажу, деньги заплачу.

— Некуда, через дорогу в дом постучите.

— Там собака, подойти не дает.

— В конце улицы живут, туда идите.

— Были, не открывает никто. Да что же у вас, хозяюшка, на полу, что ли, места не найдется?!

— И на полу нету.

— Ну, товарищи… Ну земляки. . Значит, в конце двадцатого века в лесу замерзай… У вас сердце-то есть, бабушка?! Мы же люди, а не погремушки какие-то!

Ирина Петровна, все же решившая прилечь и из противопожарных соображений лежавшая ближе всех к двери, слушала разговор, затаив дыхание. Голос на крыльце казался ей все более знакомым, а когда мужчина сказал «земляки» и «погремушки», она поднялась с пола и, дрожа, вышла к старухе.

— Марья Ильинична, откройте, пожалуйста, это, кажется, наши, — сказала Ирина Петровна, глядя на хозяйку с героической готовностью прямо сейчас заплатить за все.

Встреться сейчас Чацкому, его группе живой медведь или волк, они бы меньше удивились, чем от встречи с литераторшей. Последовала, так сказать, немая сцена. Ирина Петровна крепко прижимала ко рту палец и показывала на дверь, за которой спала остальная часть седьмого «б». Она боялась, что сейчас разразится гогот, начнется обмен впечатлениями, братание, тисканье, песни ансамблей «Кино», «Алиса», а этого хозяева, да и она сама, могут уже не выдержать. Бедная Марья Ильинична и так ничего не соображала, застыла с кочергой у двери, будто дожидаясь кого-то еще.

К счастью, у Чацкого царила дисциплина прямо-таки военная. Мигом составили в угол лыжи, сняли ботинки и на цыпочках, почти ни на кого не наступив, пробрались к печке. Также без слов, даже без блаженного чавканья, съели тушенку, которую вынула старуха из тайничка и чуток разогрела на теплой еще плите.

— Все, погремушки, спать, исчезли! — скомандовал Чацкий, и его подопечные действительно исчезли, пропали в темноте.

Ирина Петровна, Чацкий сидели на лавочке у окна, глядя на зиму, на снег, на светлую лунную ночь. Казалось учительнице, что попала она в какую-то знакомую повесть, только не могла сообразить, в какую, есть ли она в школьной программе.

— Понимаете, — тихо говорил Чацкий, — жизнь проходит, а хочется что-то сделать. . И никто тебя не понимает, никто. Чужие кругом. Как жить?..

— Да, да, — кивала Ирина Петровна, ощущая от мужского голоса странный и приятный покой. «И вовсе он не дурак, если размышляет о главном — смысле жизни, и мужчина видный. .» — думала она.

— Вот возьму арендный подряд и поеду в деревню. Бычков откармливать буду, — сказал Чацкий, будто кому-то пригрозив.

Его большой хронометр со светящимся циферблатом показывал половину четвертого — глухой неведомый час, точно и обнаруженный впервые.

. — Звезда упала, — Ирина Петровна подалась к окошку, — Надо загадать желание.

И стала она выбирать из многих желаний одно. А хотелось, и чтобы здорова была мама, и чтобы в понедельник не разнесли родители седьмого «б» школу, и чтобы Чацкий или кто-нибудь из папаш починил на верандочке пол, и чтобы нормализовалась обстановка и в Армении, и в Азербайджане, и в Литве, и в Эстонии, и в Грузии, и чтобы полюбили дети литературу, как любила ее она, ибо другого пути к милосердию не знала…

«Чтобы хоть новый инвентарь купили, — загадал, слегка подумав, Чацкий, — через старого „козла" уже и прыгать опасно».

Родительница, лежавшая прямо под лавкой, тоже не спала и загадала сразу, еще до звезды:

«Только бы без аварии до города доехать».

Не спала и старуха, но про звезду не слышала, так как была в это время в пути: возвращалась с Дальнего Востока от Нинки, жены военнослужащего, к Георгию, который жил под Новгородом и работал на железной дороге путевым обходчиком.