Прах к праху

Оливия

Я представляю, как Кеннет Флеминг хранил от жены свою самую сокровенную и самую выстраданную тайну, ночное дитя надежды и фантазии. Она имела мало общего с их повседневной жизнью. Все время Джин отнимало домашнее хозяйство, дети и работа на Биллингсгейтском рынке. Вероятно, она высмеяла бы мысль о том, что Кеннет когда-нибудь добьется чего-то большего, чем доброе имя в типографии Уайтлоу, и со временем, возможно, пост управляющего. Эти ее сомнения произрастали не из неспособности или нежелания поверить в мужа. Они проистекали из трезвого осмысления имеющихся фактов.

Весь опыт Кеннета состоял из игры в школе, с собственными детьми, а также с работниками типографии; те же, кто надеялся со временем играть за Англию, шли совсем другим, освященным традицией путем.

На этом пути Кеннет сделал только первый шаг — играл в крикет в школе, но и только.

Сама мысль о Кеннете — профессиональном игроке — вызвала бы у Джин беззлобную насмешку. Она сказала бы:

— Кенни, милый, ты витаешь в облаках.

Она стала бы поддразнивать его и спрашивать, сколько, по его мнению, ему придется ждать, пока капитан английской сборной и те, кто выбирают игроков, соизволят прийти на матч между типографией Уайтлоу и мастерской Купера по гарантийному ремонту электробытовых приборов. Однако поступая так, она совсем не принимала в расчет мою мать. И кстати, в том, что Кеннет не рассказывал Джин о своей мечте, думаю, не обошлось без матери.

Если вы знаете начало восхождения Кеннета Флеминга к славе и богатству, тогда вам известно и продолжение. Занимаясь частным образом с Кеннетом, Хэл Рэшедем ждал удобного случая. Потом он пригласил главу комитета спонсоров команды графства Кент посмотреть тренировку на учебном поле. Он настолько подогрел интерес главы, что тот пожелал прийти на матч в Майл-Энд-парк, где парни из типографии Уайтлоу мерились силами с командой Машиностроительного завода Восточного Лондона. По окончании матча Кеннета Флеминга представили аристократу из Кента. Со стороны Кента последовало предложение выпить пива, Кеннет составил им компанию.

Мать постаралась держаться на расстоянии. Приглашая главу комитета спонсоров графства на данный матч, Рэшедем действовал с подачи матери, но об этом никто не должен был знать. Никто не должен был даже заподозрить, что в действие запущен Великий План.

За «Гиннесом» глава Кентского комитета предложил Кеннету приехать на тренировку и познакомиться с командой. Что тот и сделал в сопровождении Рэшедема однажды в пятницу утром, когда мать сказала: «Поезжай в Кентербери, Кен. Работу наверстаешь потом. Это не проблема», и понадеялась на лучшее. Рэшедем заранее посоветовал ему надеть форму. Кеннет спросил, зачем. Рэшедем ответил:

— Просто сделай, как я говорю, сынок. Кеннет сказал:

— Но я буду чувствовать себя полным идиотом. На что Рэшедем ответил:

— Посмотрим, кто будет чувствовать себя идиотом к концу дня.

И когда день закончился, Кеннет получил свое место в команде Кента, вопреки традициям и тому, «как делаются дела». С того дня, как Хэл Рэшедем впервые наблюдал за игрой парней из типографии Уайтлоу, прошло без двух дней восемь месяцев.

В связи с игрой Кеннета за Кент возникли всего две проблемы. Первая — деньги: платили ему чуть ли не в половину меньше его заработка в типографии. Второй стал его дом: Собачий остров был слишком далеко от игрового и тренировочного полей в Кентербери, особенно для новичка, насчет которого у команды имелись сомнения. По словам капитана, если он хотел играть за Кент, нужно было переехать в Кент.

В общих чертах, тогда и закончился Первый Этап плана матери в отношении Кеннета. Необходимость переезда в Кент составляла Второй Этап.

Кеннет делился с моей матерью всеми подробностями разворачивающейся драмы. И наверняка спросил ее, как и себя, каким образом можно разрешить проблемы, связанные с его игрой за команду Кента. Он не мог перевезти туда семью. Джин работала на Биллингсгейтском рынке, и, ухватись он за представившуюся возможность, деньги Джин стали бы главной статьей дохода в их бюджете. Кроме того, все ее родные оставались на Собачьем острове. Друзья детей тоже были там. Но главной была проблема денег. Потому что — даже продолжай Джин работать на рынке — как они выжили бы, если бы Кеннет стал приносить в семью меньше, чем зарабатывал в типографии? Возникало слишком много финансовых опасений. Расходы на переезд, на поиск подходящего жилья, на автомобиль… Денег попросту не хватало. Я могу представить себе разговор между ними — между Кеннетом и моей матерью. Он приходит к ней в кабинет с очередным контрактом, и мать, сняв очки и потирая виски, говорит:

— Я тут подумала, Кен…

— Я составил оценочный план на заказ для министерства сельского хозяйства. Думаю, мы его получим, — говорит он и передает ей бумаги.

Она кладет их на стол и отвечает:

— О чем я думала, так это о тебе. И о Кенте.

Он поднимает руки и опускает их жестом, означающим «да что тут обсуждать». Он выглядит покорным и смирившимся.

Мать спрашивает:

— Ты еще не дал им ответа?

— Все оттягиваю этот момент, — отвечает он. — Не хочется оставлять мечту, пока можно.

— Когда им нужен ответ?

— Я сказал, что позвоню в конце недели.

Она наливает ему чаю. Она знает, как он любит — с сахаром и без молока, — и передает чашку. В углу кабинета, где потемнее, есть столик, и мать ведет его туда и предлагает сесть. Он говорит, что ему надо идти, что Джин будет волноваться, не случилось ли с ним чего, сегодня они идут на ужин к ее родителям, он и так опаздывает, она, вероятно, взяла детей и уехала без него… Но он не делает попытки уйти. Мать говорит:

— Она очень независимая женщина, твоя Джин.

— Она такая, — соглашается он. Помешивает чай, но сразу не пьет. Ставит чашку на столик, медлит.

— И что, нет совершенно никакой возможности найти для нее работу в Кенте? — говорит мать.

— Да нет, найти можно, — отвечает он. — Но ей придется работать в магазине или в закусочной. Она потеряет в деньгах, а траты предстоят большие.

— У нее нет… никаких навыков, Кен? — Мать, естественно, знает ответ на этот вопрос. Но хочет, чтобы он сказал это сам.

— Вы имеете в виду профессиональных? — Кеннет поворачивает чашку на блюдце. — Только те, которые она получила в закусочной в Биллингсгейте.

А этого маловато, — вот настоящий ответ. Что она умеет — подавать на столики, записывать заказ, выбивать счет, отсчитывать сдачу.

— Да. Понятно. Это несколько осложняет ситуацию, а?

— Это делает ее неразрешимой.

— Это делает ее… скажем, трудной?

— Трудной. Сложной. Неразрешимой. Рискованной. И все это одно к одному, не так ли? Можете не напоминать мне, с чего все пошло. Любишь кататься…

Мать, возможно, не прибегла бы к подобной метафоре. Поэтому быстро прерывает его:

— Мне кажется, есть еще один вариант, который не внесет такого раскола в вашу семью.

— Я мог бы попытать счастья в Кенте. Мог бы поездить каждый день туда-обратно и доказать, что это не проблема. Но что касается денег… — Он отодвигает чашку. — Нет. Я большой мальчик, Мириам. Джин отказалась от своих детских мечтаний, а теперь настало и для меня время поступить так же с моими.

— Она просит тебя об этом?

— Она говорит, что мы должны думать о детях, поступать, как лучше для них, а не для нас. С этим я поспорить не могу. Я могу уйти из типографии и годами ездить в Кент и обратно и все равно не добиться никаких успехов. Она сомневается, можно ли рисковать, когда нет гарантии.

— А если что-то было бы гарантировано? Например, твоя работа здесь.

Он задумывается.

— Я не могу просить вас держать мое место. Это было бы несправедливо по отношению к другим работникам. И даже если бы вы пошли на это ради меня, существует слишком много других сложностей, которые надо преодолеть.

Она идет к своему столу, возвращается с блокнотом и говорит:

— Давай перечислим их.

Он протестует, но нерешительно. Говорит, что нужно позвонить Джин и сообщить, что он приедет попозже. И пока он этим занимается, мать принимается за работу, выписывая «за» и «против» и приходя к решению, к которому, без сомнения, пришла в момент, когда увидела первый удар Кеннета по мячу на поле в Майл-Энд-парке. Оксфорд для него потерян, это правда, но будущее все еще открыто для него с другой стороны.

Они разговаривают. Перебрасываются идеями. Она предлагает. Он возражает. Они спорят о деликатных вопросах. И наконец покидают типографию и едут в ресторан «Под липами» на китайский ужин, за которым продолжают бороться против очевидного. Но мать придерживает в рукаве туза, из осторожности не желая предъявлять его слишком рано. Коттедж «Чистотел» в Спрингбурнах. И Кент.

Коттедж «Чистотел» принадлежит нашей семье примерно с 1870 года. И в настоящий момент в нем никто не живет.

А если, предлагает мать, Кеннет воспользуется коттеджем в качестве базы? Таким образом он сможет жить в Кенте. Что, если он подновит его, подкрасит, подштукатурит, приведет в порядок сад и вообще приложит там руку ко всему, к чему нужно? Это решит его проблему с оплатой жилья. А что, если он будет приезжать в типографию, когда сможет, и станет выполнять свои обязанности по работе в свободное время? Мать будет платить ему, и это снимет хотя бы часть денежных затруднений. Что, если Джин с детьми останутся на Собачьем острове — где Джин сможет сохранить работу, дети продолжат общение с многочисленной родней и друзьями, — а Кеннет станет привозить их в Кент на выходные? Это сведет до минимума нарушение их привычного жизненного уклада, сохранит семью и даст детям возможность бывать на свежем воздухе. Таким образом, если Кен и не получит хорошего шанса пробиться в мир профессионального крикета, он, по крайней мере, попытается.

Мать выступила в роли Мефистофеля. Это был ее звездный час. Хотя действовала она из лучших побуждений. Я и вправду верю, что в глубине души мать хотела только добра. Как, по-моему, и большинство людей в глубине души… Крис зовет:

— Ливи, посмотри!

И я откатываю кресло назад и заглядываю из кухни в мастерскую. Он закончил клетку, Феликс ее обследует. Делает неуверенный прыжок и принюхивается. Еще прыжок.

— Ему бы в саду попрыгать, — замечаю я.

— Верно. Но поскольку сада у нас нет, придется ему примириться с этим, пока он не сменит жилье.

Мы наблюдаем за кроликом: я из кухни, Крис — со своего места рядом с верстаком. По крайней мере, Крис наблюдает за кроликом. Я же наблюдаю за Крисом.

— Что-то в последнее время тихо, — говорю я. — Телефон не звонил уже несколько дней.

Он кивает.

— Значит, новой работы нет? — спрашиваю я.

— Только в Уэльсе.

— И что там?

— Питомник биглей. Если нашей группе удастся этим заняться, меня не будет несколько дней.

— Кто принимает решение? — спрашиваю я. — Заняться или нет?

— Я.

— Тогда займись.

Он накручивает на палец кусочек наждачной бумаги и смотрит на меня.

— Я справлюсь, — говорю я. — Со мной все будет хорошо. Просто отлично. Попроси Макса заглянуть. Он выгуляет собак. А потом мы поиграем с ним в карты.

— Посмотрим.

— Когда ты должен решить? Он кладет бумагу:

— Время еще есть.

— Но бигли… Что, владельцы питомника готовы их отправить?

— Они всегда к этому готовы.

— Тогда ты должен…

— Посмотрим, Ливи. Если не я, то кто-нибудь другой их заберет. Не волнуйся. В лабораторию собаки не попадут.

Он выключает лампу дневного света над верстаком. Феликс возится в клетке. Крис возвращается на кухню.

— Послушай, тебе нет нужды все время так меня опекать, — говорю я. — Ненавижу это. Чувствую себя какой-то уродкой.

Он садится рядом и берет меня за руку. Переворачивает ее и рассматривает ладонь. Сгибает мои пальцы. Смотрит, как я их разгибаю. Мы оба знаем, сколько усилий мне нужно приложить, чтобы движение получилось плавным.

— В моей группе два новичка, Ливи. Я не уверен, что они готовы к такой операции, какая требуется в Уэльсе. И я не хочу рисковать собаками, ради удовлетворения своих амбиций. — Он сжимает мою ладонь. — Вот в чем дело, а не в тебе. Не в том, что тут. Понятно?

— Новички? — переспрашиваю я. — Ты не говорил.

— Наверное, забыл. Они со мной уже около полутора месяцев.

— Кто?

— Один парень — Пол. И его сестра. Аманда.

Он так пристально, не мигая, смотрит мне в глаза что я понимаю — это она. Аманда. Ее имя повисает между нами, словно облако тумана.

Крис смотрит на меня и понимает, что я знаю. Одно мое слово, и завяжется разговор, который он, без сомнения, обещал Аманде.

Нет. Я не стану об этом думать. У Криса есть право на личную жизнь, как и у меня было право на свою. И я достаточно часто нарушала правила организации, пока была ее активным членом.

Как только я доказала Крису свою удовлетворительную физическую подготовку — бегая, лазая, прыгая, проскальзывая, ползая на животе и делая все, что он ни прикажет, — я начала посещать открытые собрания учебного звена ДСЖ. Они проводились в церквах, школах и общественных центрах, где антиви-висекционисты из десятка организаций доносили информацию до местных жителей. Таким образом я узнала о том, что и как делается во время опытов на животных. Я познакомилась с моральными и этическими аргументами обеих сторон. Читала что мне давали. Слушала что говорили.

С самого начала я хотела войти в группу штурмовиков. Я могла бы утверждать, что одного взгляда на Бинза в то утро, когда его принесли на баржу, было достаточно, чтобы сделать из меня горячую сторонницу дела, но правда в том, что я хотела стать штурмовиком из-за Криса. Из-за того, чего хотела от него и что стремилась ему доказать. О, естественно, я в том не признавалась. Дело в том, что к тому времеи я уже несколько месяцев не выходила на панель. Мне не сиделось на месте, мне нужна была хорошая доза адреналина, которую могли обеспечить неизвестность, опасность и увиливание от опасности. Участие в штурмовой группе казалось мне выходом из положения.

Штурмовая группа состояла из разработчиков и исполнителей. Разработчики подготавливали операцию — за несколько недель до нападения проникали на объект, крали документы, фотографировали животных, составляли карту местности, выявляли сигнализацию и отключали ее для проникновения уже исполнителей. Те осуществляли нападение ночью, ведомые капитаном, чье слово было законом.

Крис никогда не совершал ошибок. Он встречался с разработчиками, с руководящим звеном ДСЖ, с исполнителями. Одна группа никогда не видела другую. Он осуществлял связь между ними всеми.

Мое первое участие в операции в составе штурмовой группы произошло почти год спустя после нашей с Крисом встречи.