Прах к праху

Глава 17

С непередаваемым наслаждением Барбара Хейверс на секунду раньше Линли дотянулась до тарелки с закуской и подцепила последнее колечко calamari fritty. Она помедлила над приятным выбором: в каком соусе утопить кальмара — маринара, оливковое масло с травами или сливочное масло с чесноком. Остановилась на втором.

Когда Линли предложил для начала взять на двоих порцию calamari, она сказала;

— Отличная идея, сэр. В смысле, calamari.

И уставилась в меню, пытаясь придать своему лицу в меру искушенное выражение. Наиболее значительным знакомством Барбары с итальянской кухней была редкая тарелка spaghetty bolonese, съедаемая в том или ином кафе, где спагетти брали из пакета, а соус из жестянки. В этом меню spaghetty bolonese вообще отсутствовали. Как и перевод на английский язык. Конечно, можно было попросить меню на английском, но тогда пришлось бы расписаться в своем невежестве перед старшим по званию, говорившим по меньшей мере на трех, черт бы их побрал, иностранных языках, и это лишь те, которые Барбара еще могла как-то распознать, и с большим интересом изучавшим меню и беседовавшим с официантом о каком-то cinghiale. Поэтому она заказала не глядя, коверкая произношение, изображая знатока и молясь, чтобы случайно не выбрать осьминога.

Calamari, как она обнаружила, недалеко от него ушли. Хотя, надо признать, на головоногих они не походили. Щупальца с тарелки не свешивались. И первый же кусочек успокоил Барбару. Второй, третий и четвертый она опускала в соусы со все возрастающим энтузиазмом, думая о том, что ведет слишком консервативный в кулинарном отношении образ жизни. Атакуя художественно выложенные нежные колечки, она вдруг обратила внимание, что Линли даже не пытается за ней угнаться. Однако она продолжила начатое, потом с триумфом разыграла последнего обеденного туза и теперь ждала замечания Линли насчет своего аппетита либо манер.

Но замечания не последовало: Линли устремил взгляд на свои пальцы, крошившие кусок лепешки-фокачча. Линли и Барбара сидели в итальянском ресторане «Капаннина ди Санте», предлагавшем континентальный ужин на свежем воздухе всего в нескольких шагах от Кенсингтон-Хай-стрит.

Барбара отправила в рот последнее колечко, прожевала, проглотила и вздохнула, ожидая il secondo, которое вот-вот должны были подать. Она выбрала его исключительно за сложность названия: tagliatelle fagioli uccelletto. Все эти буквы. Все эти слова. Как бы они ни произносились, она была уверена, что блюдо окажется шедевром шеф-повара. Если нет, за ним последует anatra albicocche. А если обнаружится, что и это ей не нравится — чем бы оно ни было, — Барбара не сомневалась, что ужин Линли останется в основном несъеденным и будет отдан ей. По крайней мере, пока что сложившаяся ситуация это предвещала.

— Ну? — спросила она у него. — Еда или общество? Он невпопад ответил:

— Вчера вечером Хелен для меня готовила. Барбара взяла кусочек лепешки. Линли надел очки, прочитал этикетку на винной бутылке и кивнул официанту, чтобы тот наливал.

— И жратва оказалась такой незабываемой что сейчас вы есть не можете? Боитесь вытеснить воспоминание? Вкус еды? Поклялись, что больше ничто не попадет к вам в рот иначе как из ее рук? Что? — спросила Барбара. — Сколько этого кальмара вы съели? Мне-то показалось, у нас будет праздник. Мы получили признание. Что еще вам нужно?

— Она не умеет готовить, Хейверс. Хотя, думаю, с яйцом справилась бы. Если его варить.

— И что?

— Ничего. Просто вспомнилось.

— Что? Кулинарные упражнения Хелен?

— Мы поссорились.

— Из-за готовки? Это, черт возьми, дискриминация женщин по половому признаку, инспектор. А дальше вы потребуете, чтобы она пришивала вам пуговицы и штопала носки?

Линли снял очки, убрал их в футляр и спрятал футляр в карман. Потом поднял бокал и полюбовался цветом вина, прежде чем сделать глоток.

— Я предложил ей решать, — сказал он. — Мы делаем шаг вперед или расходимся. Я устал умолять и пребывать в неопределенности.

— И она решила?

— Не знаю. С тех пор мы не разговаривали. Честно говоря, до этого момента я даже не вспоминал о ней. Как думаете, что это значит? Есть у меня шанс прийти в себя, когда она разобьет мне сердце?

— Там, где дело касается любви, мы все, так или иначе, в себя приходим.

— Да?

— В любви сексуальной? Это так. Романтической? Да. Но что до прочей, от этого мы никогда не исцеляемся. — Она помолчала, пока официант менял тарелки и приборы. Потом долил вина Линли и минеральной воды ей. — Он говорит, что ненавидел его, но я этому не верю. Мне кажется, он убил его из-за того, что не мог вынести своей любви к нему и той боли, которую причиняло предпочтение ему Габриэллы. Потому что Джимми именно так себе это представлял. Дети обычно так это видят. Будто бросили не мать, а их самих. Габриэлла забрала его отца…

— Флеминг уже несколько лет не жил дома.

— Но до тех пор это не было необратимым, не так ли? Всегда оставалась надежда. Теперь надежда умерла. И что бы уж совсем все испортить, чтобы отвергнуть его более полно, отец откладывает путешествие в честь дня рождения Джимми. И почему? Чтобы поехать к Габриэлле.

— Чтобы разорвать их отношения, по словам Габриэллы.

— Но Джимми-то этого не знал. Он думал, что отец поехал в Кент развлекаться с ней. — Барбара подняла стакан с минеральной водой и задумалась над составленным ею сценарием. — Постойте. А если разгадка в этом? — спросила она скорее себя, чем Линли, который послушно ждал.

Принесли следующее блюдо, к которому предложили сыр романо или пармезан. Линли выбрал романо, Барбара последовала его примеру. Она попробовала свою пасту с томатами и фасолью. Не совсем то, чего она ожидала от названия, но вовсе недурно. Она досолила.

— Он ее знал, — сказала она, неумело орудуя вилкой на краю тарелки. Официант предусмотрительно подал ей и ложку, но Барбара не могла сообразить, как пользоваться ею в данном случае. — Он ее видел. Даже общался с нею, так? Иногда в присутствии отца, но иногда… Видимо, нет. Отец уезжал с двумя другими детьми и оставлял Джимми с Габриэллой. Потому что Джимми был крепким орешком. Двух других завоевать было легко, но только не Джимми. Поэтому она старалась ему понравиться. Флеминг мог даже поощрять ее в этом. В какой-то момент она должна была стать мальчику мачехой и хотела нравиться ему. И Флеминг этого хотел. Было важно, чтобы Джимми ее полюбил. А она, скажем, хотела большего, чем просто симпатии с его стороны.

— Хейверс, вы что, предполагаете, что она совратила ребенка?

— Почему нет? Вы же видели ее сегодня утром.

— Что я видел, так это Моллисона, которого она завоевала, причем за короткий срок.

— Но она же любит завоевывать мужчин. Об этом говорил ее муж, Моллисон, да и она сама продемонстрировала это достаточно явно. Она бы и на вас испробовала свои чары, если бы вы не были на службе. — Линли подцеплял на вилку креветки и молча жевал. — Как она могла противиться возможности соблазнить Джимми, если бы ей представилась такая возможность?

— Честно? — спросил Линли.

— Честно.

— Потому что он омерзителен. Немытый, патлатый, возможно, вшивый, бог знает, какую заразу можно от него подцепить.. Герпес, сифилис, гонорею, дерматит, СПИД. Габриэлла Пэттен может с удовольствием испытывать на мужчинах свое сексуальное мастерство, но она не показалась мне абсолютно безмозглой. Ее первейшей заботой в любой ситуации будет она сама, Габриэлла Пэттен. Мы слышали это, Хейверс, от ее мужа, от миссис Уайтлоу, от Моллисона, да и от самой Габриэллы.

— Но вы судите о нынешнем Джимми, инспектор. А до этого? Не всегда же он был таким мерзким на вид. С чего-то все начиналось.

— А ухода отца из семьи вам недостаточно?

— Вас же это не сбило с пути? Или вашего брата? — Барбара увидела, как он быстро поднял голову, и поняла, что зашла слишком далеко. — Извините. Я допустила бестактность. — Она снова принялась за свою пасту. — Он говорит, что ненавидел его. Говорит, что убил его из ненависти — такой он был негодяй — и что он заслуживал смерти.

— Это не кажется вам достаточным мотивом?

— Я просто говорю, что за этим могло стоять нечто большее, и этим большим могла оказаться Габриэлла. Соблазнив Джимми, она привлекла его на свою сторону, но привлекла чрезмерно. Он хочет сыграть на поле отца, он в горячке из-за сексуальной ревности и, распознав возможность, убивает отца и ждет, что Габриэлла достанется ему.

— Вы не учитываете того факта, что он думал, будто Габриэлла тоже находится в коттедже, — заметил Линли.

— Это он так говорит. А как же иначе. Он не станет признаваться нам, что прикончил отца, желая забраться в постель к своей будущей мамочке. Но что его отец там, он знал точно. Он видел его в кухонном окне.

— Ардери не нашла следов под окном.

— И что? Он же был в саду.

— В глубине сада.

— Он был в сарае, мог увидеть отца оттуда. — Барбара сделала паузу, чтобы накрутить на вилку пасты. Теперь она поняла, как трудно набрать вес, если есть подобную пищу каждый день. Приходится затрачивать огромные усилия, чтобы донести эту еду от тарелки до рта. Она проанализировала выражение лица Линли. Оно было замкнутым, слишком замкнутым. Ей это не понравилось, и она спросила: — Вы же не отказываетесь от версии мальчика? Бросьте, инспектор, у нас же есть его признание.

— Неполное признание.

— А чего вы ожидали от него с первой попытки? Линли сдвинул свою тарелку к центру стола.

— Инспектор…

— Вечер среды, — проговорил Линли. — Что вы делали после работы?

— Что я делала? Не помню.

— Постарайтесь вспомнить. Вышли из Ярда. Вы были одна? С кем-то? Поехали на машине? На метро?

Она сосредоточилась.

— Мы с Уинстоном пошли выпить, — сказала Барбара. — В «Королевский герб».

— Что вы пили?

— Лимонад.

— А Нката?

— Не помню. То, что обычно.

— А потом?

— Я поехала домой. Что-то поела. Смотрела по телевизору фильм. Легла спать.

— А, отлично. Какой фильм? В котором часу вы его смотрели? Когда она начался? Когда закончился?

Она нахмурилась.

— Кажется, после новостей.

— Каких новостей? На каком канале?

— Черт, я не помню.

— Кто играл?

— Титры я не видела. Никого из известных там… Нет, кажется, в нем играл кто-то из Редгрейвов, из младших. И то не наверняка.

— О чем фильм?

— Что-то про шахты, точно не помню. Я уснула.

— Как он назывался?

— Не помню.

— Вы смотрели фильм и не помните его названия, сюжета, имен актеров? — уточнил Линли.

— Да, так.

— Поразительно.

Она ощетинилась в ответ на его тон и двойное его значение — изначального превосходства и снисходительного понимания.

— А что? Я должна была помнить? В чем вообще дело?

Линли кивком разрешил официанту забрать его тарелку. Барбара отправила в рот последнюю вилку норовистых тальятелле и тоже подала знак официанту. Тот начал готовить стол для основных блюд, добавляя приборов.

— В алиби, — ответил Линли. — У кого оно есть, а у кого — нет.

Прибыли основные блюда, и Линли вооружился ножом и вилкой. Но Барбара даже не взглянула на свою тарелку, продолжая спор и не обращая внимания на поднимавшийся от тарелки ароматный пар.

— Вы просто спятили, инспектор, и знаете это. Нам не нужно проверять ничье алиби. У нас есть мальчишка.

— Он меня не убедил.

— Тогда давайте доберемся до истины. Джимми признался. Оттолкнемся от этого.

— Признание неполное, — напомнил ей Линли.

— Давайте получим полное. Снова возьмем этого юного хулигана, привезем в Ярд, допросим как следует, надавим и будем давить, пока он не расскажет всю историю от начала и до конца.

Линли принялся за еду. Он ел, пил, Барбара ждала. Она знала, что он перебирает факты и лица, и пока не имело смысла спорить с ним дальше. Тем не менее, она не смогла удержаться, чтобы не добавить со всем спокойствием, какое допускала сила чувств, вызываемая этим делом:

— Он был там, в Кенте. У нас есть волокна, следы и моторное масло, Мы взяли у него отпечатки и отправили их Ардери. Нам осталось узнать только марку сигареты.

— И правду, — сказал Линли.

— Господи боже, инспектор! Что вам еще требуется?

Линли кивнул на ее тарелку.

— Еда остынет.

Барбара на нее посмотрела: какая-то дичь в каком-то соусе. Она ткнула вилкой в мясо, гадая, что это такое она заказала.

— Утка, — сказал Линли, словно читая ее мысли. — В абрикосовом соусе.

— Хоть не курица.

— Определенно, нет. — Он занялся едой. До них доносились разговоры других посетителей ресторана. Бесшумно скользили официанты, останавливаясь, чтобы зажечь свечи по мере того, как сгущались сумерки. — Я бы перевел, — сказал он.

— Что?

— Меню. Вам нужно было только попросить. Барбара отрезала кусочек утки. Непривычная еда. Мясо какое-то темное.

— Мне нравится испытывать судьбу.

— Даже когда в этом нет необходимости?

— Так интереснее. Острота жизни и все такое. Словом, вы понимаете.

— Но только в ресторанах, — отозвался Линли.

— Что?

— Испытывать судьбу. Рисковать. Руководствоваться интуицией.

Она положила вилку.

— Значит, я сержант Зануда. Допустим, но кто-то же должен иногда судить здраво.

— Не могу не согласиться.

— Тогда почему вы отбрасываете Джимми Купера? Что, черт побери, не так с Джимми Купером?

Он снова углубился в еду. Допил вино, взглядом заставил официанта подскочить к столу, наполнить бокал и исчезнуть. Барбаре было ясно, что Линли тянет время, обдумывая следующие шаги. Она приучила себя держать язык за зубами, знать свое место и принимать то, что считает он. Когда же Линли заговорил, она с трудом заставила себя поверить, что действительно победила.

— Доставьте его в Ярд завтра к десяти утра, — сказал Линли. — И чтобы с ним обязательно был адвокат.

— Да, сэр.

— И передайте в пресс-службу, что мы вызываем того же шестнадцатилетнего подростка для повторной беседы.

У Барбары отвисла челюсть. Она резко закрыла рот.

— Пресс-служба? Но они же сообщат об этом нашим неугомонным журналистам…

— Да, верно, — задумчиво произнес Линли.

— Где его ботинки? — был первый вопрос Джинни Купер, когда мистер Фрискин привез Джимми домой.

Она задала этот вопрос визгливым, требовательным голосом, потому что с того момента, как детективы из Скотленд-Ярда увезли ее сына, внутри у нее все сдвинулось и что-то стало твориться со слухом, так что она больше не слышала себя со стороны.

Единственным полезным действием, предпринятым ею в первые же пятнадцать минут после отъезда Джимми, был звонок единственному человеку из всех, кого она знала, который мог ей сейчас помочь. И хотя ей совершенно не хотелось этого делать, потому что за последние шесть лет, когда Мириам Уайтлоу снова вошла в жизнь Кенни, эта женщина стала для нее источником всех страданий, только она одна, как это думала Джинни, могла в половине шестого воскресным вечером раздобыть из ниоткуда адвоката. Оставалось лишь надеяться, что Мириам Уайтлоу захочет сделать это для Джимми.

И она это сделала. И теперь адвокат стоял перед ней, за спиной Джимми и чуть левее, и она снова спросила:

— Где его ботинки? Что они сделали с его ботинками?

В правой руке ее сына болтался пластиковый пакет, но, судя по форме пакета, «Мартенсов» в нем не было.

Мистер Фрискин, которого она воображала мужчиной средних лет, сутулым, в угольно-черном костюме и лысым и который оказался молодым и стройным, с ярким цветастым галстуком, сбившимся набок, в голубой рубашке и с гривой темных волос, ниспадавшей до плеч, как у героя любовного романа, ответил за ее сына, но не на заданный его вопрос.

— Миссис Купер… — начал он.

— Мисс.

— Простите. Да. Джим говорил с ними до моего приезда. Он дал полиции признание.

Перед глазами Джин все побелело, потом почернело, словно в комнату ударила молния. Мистер Фрискин продолжал рассуждать о том, что будет дальше, говоря, что Джимми нельзя выходить из дому, а общаться с кем бы то ни было, даже с членами семьи, можно только в присутствии адвоката. Он говорил что-то о видимом принуждении и употреблял слова «подростковый» и «запугивание» и все говорил и говорил, но она ничего не слышала, потому что гадала, действительно ли она ослепла, как тот святой в Библии, только там было, кажется, наоборот — он прозрел? — нет, она не могла вспомнить. Впрочем, все равно это выдумки. Библия по большей части — полная чушь.

Из кухни донесся скрип отодвигаемого стула, и Джинни поняла, что это встал ее брат, который, без сомнения, не пропустил ни единого слова мистера Фрискина. Она тут же пожалела о том, что на втором часу пребывания Джимми в Скотленд-Ярде позвонила родителям.

С родителями она говорить не стала, потому что их любовь к Кенни ее даже пугала, по их мнению, только Джинни была виновата в том, что Кенни вообще когда-то попросил дать ему время и место, чтобы пожить вне семьи и разобраться в том, в чем разбираться, как они считали, не требовалось. Поэтому она позвала к телефону Дера, и он примчался, изрыгая как раз то количество проклятий в адрес полиции, выражений полного ей недоверия, а также призывов к мести, которые Джинни необходимо было услышать.

Зрение ее прояснилось, когда заговорил Дер:

— Что? Ты сбрендил, Джим? Ты разговаривал с этими ничтожествами?

— Дер, — сказала Джинни.

— Эй! — он повернулся к мистеру Фрискину. — Разве ты был там не для того, чтобы он молчал в тряпочку?

По-видимому, привыкший к общению с клиентами, переживающими эмоциональное потрясение, мистер Фрискин объяснил, что Джимми, судя по всему, сам захотел говорить. И, похоже, говорил добровольно, о чем свидетельствует магнитофонная запись, сделанная во время допроса, запись, которую по его настоянию дали прослушать. Никаких признаков принуждения там не…

— Черт бы тебя побрал, Джим! — Дер влетел в гостиную. — Ты позволил этим недоноскам записать себя на пленку?

Джимми ничего не сказал. Он стоял в такой позе, что казалось, будто у него тает позвоночник. Голова повисла, вместо живота — впадина.

— Джим, я же тебя просила. Я же просила. Почему ты меня не послушал? — Да он даже и на человека-то не похож, подумала Джинни, так, грязная надувная кукла, из которой понемногу через дырочку выходит воздух. Он стоял молча, предоставляя Деру всласть поиздеваться над собой, так как знал, что его молчание поможет быстрее закончить разговор. — Ты что-нибудь ел, Джим? — спросила Джинни.

— Ел? Ел? Ел? — Голос Дера так и взвился. — Он ничего не получит, пока не ответит на наши вопросы. И немедленно. — Он схватил мальчика за руку, и Джимми дернулся вперед, безвольно, как соломенная кукла. Джинни увидела, как вздулись мышцы на руке брата. — Отвечай, придурок! — Дер уставился племяннику в лицо. — Говори с нами, как ты говорил с легавыми. Отвечай, и как следует!

— Это ничего не даст, — сказал мистер Фрискин. — Мальчик пережил потрясение, от которого с трудом оправился бы и взрослый.

— Я тебе покажу потрясение, — прорычал Деррик, приближая свое лицо к самому лицу мистера Фрискина.

Адвокат и бровью не повел. Спокойно и в высшей степени вежливо он произнес:

— Мисс Купер, пожалуйста, примите решение. Кому вы желаете доверить ведение дела вашего сына?

— Дер, — примирительно сказала Джин. — Оставь Джима. Мистер Фрискин знает, как лучше.

Деррик выпустил руку Джимми, безвольную, как желе.

— Кретин чертов, — бросил он. Брызги слюны попали Джимми на щеку. Он сморщился, но слюну не вытер.

Джинни сказала брату:

— Иди наверх к Стэну. Его беспрерывно рвет, как увезли Джимми.

Краем глаза она заметила, что ее старший сын поднял голову при этих словах, но когда Джин к нему повернулась, голова его опять была опущена.

— Да, хорошо, — ответил Дер и, бросив злобный взгляд на Джимми и мистера Фрискина, стал подниматься по лестнице, крича: — Эй, Стэн! Ты все еще от унитаза оторваться не можешь?

— Извините, — сказала Джинни, обращаясь к адвокату. — Дер частенько сперва скажет, а потом подумает.

Мистер Фрискин принялся уверять, что, дескать, дело обычное: ничего страшного, если дядя подозреваемого наседает на адвоката, пыхтя как разъяренный бык. Он объяснил, что Джимми отдал ботинки по просьбе полиции, что сам разрешил взять у него отпечатки пальцев, сфотографировать его, срезать у него несколько прядок волос.

— Волос? — Она устремила взгляд на спутанную шевелюру сына.

— Они или сравнивают их с волосками, найденными в коттедже, или делают анализ на ДНК. В первом случае, их специалисты дадут заключение через несколько часов. Во втором — мы получим несколько недель.

— Что все это значит?

Они ведут следствие, пояснил мистер Фрискин. Полного признания они еще не имеют.

— Но разве они не получили всего, что им было надо?

— Чтобы задержать его? Предъявить обвинение? — Мистер Фрискин кивнул. — При желании.

— Тогда почему они его отпустили? Ведь, значит, все закончилось?

Нет, ответил ей мистер Фрискин, это не конец. У них в рукаве какой-то козырь. Мисс Купер может быть уверена, что они еще наведаются. Но когда это случится, он будет рядом с Джимми. Больше полиции не удастся допрашивать мальчика, оставаясь с ним один на один.

— У тебя есть вопросы, Джим? — спросил он, и когда Джимми вместо ответа наклонил голову набок, подал Джинни свою визитку со словами: — Постарайтесь не волноваться, мисс Купер, — и ушел.

Едва за ним закрылась дверь, как Джинни окликнула сына:

— Джим? — Она взяла у него из рук пакет и положила на кофейный столик с такой осторожностью, словно в нем было стекло ручной работы. Джимми остался на месте — вес тела перенесен на одну ногу, правая рука стискивает локоть левой. Поджал ступни, будто от холода. — Дать тебе тапочки? — спросила его Джинни. Он поднял и опустил плечо. — Я подогрею суп. У меня есть томатный с рисом, Джим. Идем.

Она ожидала сопротивления, но он последовал за ней на кухню. Не успел он сесть к столу, как задняя дверь со скрипом отворилась и вошла Шэр. Закрыв дверь, она прислонилась к ней спиной, не выпуская ручки. Нос у девочки был красный, стекла очков в пятнах слез. Молча, вытаращив глаза, она смотрела на брата. Потом сглотнула, и Джинни заметила, как дрогнули ее губы в попытке произнести слово «папа». Джинни повела головой в сторону лестницы. Шэр, казалось, хотела воспротивиться, но в последний момент всхлипнула, бросилась вон из кухни и затопала верх по лестнице.

Джимми тяжело опустился на стул. Джин открыла жестянку, вылила суп в кастрюльку, поставила ее на плиту и нажала на кнопку поджига, но после двух попыток ей так и не удалось зажечь газ.

— Черт, — пробормотала она.

Джинни знала, как драгоценна эта минута наедине с сыном. Понимала, что малейшего сбоя в ходе этой драгоценной минуты достаточно, чтобы все погубить. А этого допустить было нельзя, пока она не узнает.

Она услышала, что Джимми шевельнулся, скрипнул отодвигаемый стул. Надеясь удержать его, Джин торопливо произнесла:

— Надо покупать новую плиту. — И добавила: — Сейчас все будет готово, Джим.

Но он не ушел, а достал из ящика коробок спичек и зажег газ. Спичка догорела в его пальцах до конца, как вечером в пятницу. Только в отличие от пятницы Джинни была ближе к нему, поэтому успела задуть пламя, пока оно не добралось до кожи.

Он уже перерос ее, вдруг осознала Джинни. Скоро догонит отца.

— В полиции тебя не били? — спросила она. — Не мучили? — Он покачал головой, повернулся, чтобы уйти, но Джинни удержала его за руку. Он попытался вырваться, но она держала крепко.

Два дня страданий — достаточно, решила она. Два дня мысленных причитаний: «Нет, я не хочу, нет, я не могу», не принесли ей ни знания того, что случилось, ни понимания, ни, более того, душевного покоя. Каким образом я потеряла тебя, Джимми? — спрашивала она себя. Где? Когда? Я хотела быть сильной для всех нас, но кончила тем, что оттолкнула тебя, когда ты во мне нуждался. Я думала: если я покажу, что могу выдержать все удары и не сломаться, вы трое тоже научитесь держать удар. Но из этого ничего не вышло, да, Джимми? Все получилось совсем не так.

И поскольку она поняла, что наконец-то достигла такой степени осознания, какой никогда не достигала раньше, она нашла в себе мужество.

— Расскажи мне, что ты говорил в полиции, — попросила она.

Лицо его застыло — сначала глаза, потом рот и челюсть. Он не сделал новой попытки вырваться, но отвел глаза.

— Расскажи мне, — повторила она. — Поговори со мной, Джимми. Я делала ошибки, но я хотела как лучше. Ты должен знать это, сын. И еще ты должен знать, что я тебя люблю. Всегда любила. Ты должен сейчас со мной поговорить. Мне надо знать о тебе и вечере в среду.

Он сильно вздрогнул — словно судорога прошла по телу. Джинни с осторожностью чуть сильнее сжала его запястье, и на этот раз Джимми не стал вырываться. Ее рука с запястья поползла вверх, она погладила его руку, плечо, осмелилась коснуться волос.

— Скажи мне, — взмолилась она, — поговори со мной, сынок. — И добавила то, что должна была добавить, но во что ни на минуту не верила и не знала, как выполнить: — Я никому не позволю тебя обидеть, Джим. Мы как-нибудь из этого выпутаемся. Но мне нужно знать, что ты им сказал.

Она ждала естественного вопроса: «Зачем?», но он его не задал. От кастрюльки пошел запах, и она, не отводя глаза, помешала суп. Страх, понимание, неверие и отрицание забурлили в ней, как в забродившем супе, но Джинни постаралась не дать этому отразиться на ее лице и в голосе.

— Когда мне было четырнадцать, я начала встречаться с твоим отцом, — сказала она. — Мне хотелось походить на сестер, а они все время крутили романы с парнями, так что я подумала — а почему же я не могу, я ничем не хуже их. — Джимми все смотрел мимо нее. Джинни помешала суп и продолжала: — Нам было хорошо, да только мой отец узнал, ему сказала твоя тетя Линн. Поэтому однажды вечером, когда я пришла домой после гулянки с Кенни, отец выпорол меня на глазах у всей семьи. Я не плакала. Но я его возненавидела. Желала ему смерти. И была бы рада, если бы он помер на месте. Может, даже помогла бы этому.

Она достала из шкафчика тарелку и, наливая суп, бросила на сына взгляд:

— Хорошо пахнет. Хочешь к нему тост, Джим? На его лице отразились настороженность и смущение. Она видела, что Джимми не понял.

Джинни поставила суп на стол, налила сыну молока, сделала тост. Жестом пригласила к столу, но Джимми остался стоять у плиты.

Она произнесла единственное, что могла придумать, и слова, в которые она сама не верила, но которые нужно было втолковать Джимми, если она хотела узнать правду.

— Теперь важно то, что станется с нами, — сказала она. — С тобой и со мной, со Стэном и Шэр. Вот так-то, Джим.

Он перевел взгляд с матери на тарелку. Снова она жестом пригласила его сесть, а сама заняла место напротив. Не разгибая пальцев, Джимми вытер руки о боковые швы джинсов.

— Ублюдок, — проговорил он таким тоном, словно приглашал к беседе. — Он начал трахать ее в прошлом октябре, и она крутила им как хотела. Он говорил, что они только друзья, потому что она жена того богача, но я-то знал. Шэр его спрашивала, когда он вернется домой, и он отвечал, что через какое-то время, через месяц или два, когда поймет, кто он и что он. Он говорил, что волноваться не о чем, а сам все время думал, как бы трахнуть ее при первом удобном случае. Он лапал ее за задницу, когда считал, что никто не видит. Обнимал ее, а она терлась о его член. И все время было понятно, что на самом деле они только и ждут, чтобы мы ушли, и они могли этим заняться.

Джинни хотелось заткнуть уши. Не этого рассказа она добивалась, но сейчас она заставила себя слушать. Усилием воли она сохраняла на лице выражение невозмутимости и говорила себе, что ей все равно. Что она уже знала это, и новые подробности уже не могут ее тронуть.

— Он больше не был прежним папой, — сказал Джимми. — Он на ней свихнулся. Она звонила, и он срывался, чтобы трахнуть ее. Выполнял любое ее желание, лишь бы она была счастлива. И далее когда он с ней порвал бы, он бы… — Джимми умолк, глядя на суп, словно в тарелке разыгрывался финал исчерпавшего себя романа.

— И даже когда он с ней порвал бы… — напомнила Джинни сквозь пронзительную и такую знакомую боль.

Ее сын насмешливо фыркнул.

— Ты же знаешь, мама. — Он, наконец, сел за стол напротив нее. — Он лгал. Он был негодяем. И мерзавцем. — Он опустил ложку в суп, поднял ее к подбородку, задержал и впервые с момента возвращения посмотрел матери в глаза. — И ты хотела, чтобы он умер. Ты хотела этого больше всего на свете, мама. Мы ведь оба это знаем.