Прах к праху

Глава 18

Линли выбрал первый Бранденбургский концерт Баха, потому что эта музыка напоминала ему о детстве, о беспечной пробежке, наперегонки с братом и сестрой, по парку в семейном поместье в Корнуолле — к старому лесу, который защищал Хоуэнстоу со стороны моря. В отличие от русских композиторов, Бах, по ощущениям Линли, не предъявлял к нему никаких требований. Бах был мороз и воздух, идеальный компаньон для того, чтобы погрузиться в мысли, ничего общего с музыкой не имеющие.

Они с сержантом Хейверс расстались после ужина в Кенсингтоне. Хейверс спустилась в метро, чтобы вернуться за своей машиной к Нью-Скотленд-Ярду, а Линли снова посетил Стэффордшир-террас. Концерт послужил фоном для его оценки как визита, так и собственного беспокойного состояния.

Мириам Уайтлоу опять провела его наверх, в гостиную, где только латунный торшер бросал конус света на кресло. Лампа почти не рассеивала темноты в огромной, похожей на пещеру гостиной, и Мириам Уайтлоу — в черном жакете и брюках — почти терялась в полумраке.

— В последнее время я, кажется, больше не переношу света, — пробормотала она. — Как только вижу его, начинает болеть голова, боль перерастает в мигрень, и тогда я уж ни на что не годна. А это уж и вовсе лишнее.

Медленно, но уверенно передвигаясь по заставленной мебелью комнате, она включила стоявшую за кабинетным роялем лампу под абажуром с бахромой. Потом другую — на сервировочном столике. Света они давали мало, так что в целом освещение осталось приглушенным, похожим, должно быть, на газовое, дедовских времен.

Она вернулась в свое кресло с подголовником, в котором, увидел Линли, лежал старый крикетный мяч, приткнувшийся к персидской подушке. Мириам Уайтлоу села и таким привычным жестом сомкнула пальцы вокруг мяча, что Линли понял: вероятно, до его приезда она так и сидела в полумраке с мячом в руках.

— Сегодня во второй половине дня мне позвонила Джин, — проговорила Мириам. — Она сказала, что вы забрали Джимми. Джимми. — Руки у нее задрожали, и она крепче стиснула мяч. — Я обнаружила, что все-таки состарилась, инспектор. Я больше ничего не понимаю. Мужчины и женщины. Мужья и жены. Родители и дети. Ничего не понимаю.

Линли воспользовался данным вступлением, чтобы спросить, почему она не рассказала о визите своей дочери в ночь смерти Флеминга. Минуту она молчала, потом пробормотала упавшим голосом:

— Значит, вы разговаривали с Оливией.

Он дважды беседовал с Оливией, и поскольку в первый раз она солгала о том, где находилась в ночь убийства Флеминга, ему стало интересно, о чем еще она может лгать. И о чем может солгать, если уж на то пошло, мать Оливии, которая, как выяснилось, тоже солгала.

— Я намеренно опустила данный факт, — произнесла миссис Уайтлоу. — Я не солгала.

Она продолжала говорить, практически повторяя слова своей дочери, хотя более спокойно и сдержанно, что ее визит не имел отношения к делу, что обсуждение его с Линли нарушило бы права Оливии на частную жизнь. А у Оливии было такое право, заверила миссис Уайтлоу. Это право — одно из того немногого, что ей оставалось.

— Я потеряла их обоих. Кена… Кена сейчас. А вскоре… — Она прижала мячик к груди, словно он помогал ей продолжать. — А вскоре уйдет и Оливия. И таким страшным образом, что когда я думаю об этом… с трудом заставляю себя это делать… лишиться контроля над своим телом, утратить гордость, но до последнего вздоха полностью сознавать эти унизительные утраты… Потому что она была такой гордой, моя Оливия, такой высокомерной, она была необузданным существом, которое годами коверкало мою жизнь, пока я уже больше не могла этого выносить и благословила тот день, когда она наконец оттолкнула меня так, что я нашла силы окончательно порвать с ней. — Казалось, Мириам Уайтлоу сейчас потеряет самообладание, но она взяла себя в руки. — Нет, я не сказала вам об Оливии, инспектор. Я не смогла. Она умирает. Мне и так было достаточно тяжело говорить о Кене. А разговор еще и об Оливии… Я бы этого не вынесла.

А сейчас вынесла, подумал Линли. И спросил, зачем приезжала Оливия. Помириться, ответила миссис Уайтлоу. И попросить о помощи.

— Которую будет гораздо легче оказать ей теперь, когда Флеминга не стало, — заметил Линли.

— Почему вы мне не верите? — устало спросила миссис Уайтлоу, отвернув от него голову, покоившуюся на подголовнике. — Оливия не имеет отношения к смерти Кена.

— Возможно, не сама Оливия, — сказал Линли и подождал ее реакции. Реакция выразилась в застылости — голова по-прежнему повернута в сторону, рука все так же прижимает к груди крикетный мяч. Прошла почти минута, отсчитанная дедовскими часами, прежде чем Мириам Уайтлоу спросила, что он имеет в виду.

Тогда он сказал ей, что Крис Фарадей тоже уезжал на целую ночь. Знала ли об этом миссис Уайтлоу?

Нет, не знала.

Линли не добавил, что у Фарадея есть алиби. Но именно алиби Фарадея не давало Линли покоя с тех пор, как они с Хейверс покинули баржу в первый раз.

Рассказ Фарадея о том, где он был и что делал в среду ночью, звучал слишком уж заученно. Он излагал его почти без запинки. Список присутствовавших на вечеринке, список взятых напрокат фильмов, название и адрес видеомагазина. Сама легкость, с которой Фарадей рассказывал о проведенном вечере, отдавала старательностью предварительной заготовки. Особенно памятливость в отношении названий фильмов: ведь это была не голливудская продукция для большого экрана, а мелкие порнографические поделки, типа «Бетти покоряет Бангкок» или «Страсти на Диком Западе» или какие там еще фильмы перечислял Фарадей. И сколько он их перечислил без всякого усилия? Десять? Двенадцать? Сержант Хейверс не верила, что они смогут проверить все это в магазине, если у Линли возникнут трудности с подтверждением истории Фарадея. Но Линли не сомневался, что магазинные записи покажут — эти фильмы действительно были взяты напрокат или Фарадеем, или одним из его приятелей из приведенного им списка. Что и являлось главной проблемой. Слишком уж идеальное алиби выстраивалось.

— Друг Оливии? — переспросила миссис Уайтлоу. — Но почему вы задержали Джимми? Джин сказала, что вы увезли Джимми.

Только для беседы, объяснил ей Линли. Иногда разговор в Нью-Скотленд-Ярде помогает освежить память. Происходило ли еще что-нибудь в среду вечером, о чем миссис Уайтлоу хотела бы сейчас сообщить? Что-нибудь, о чем она умолчала во время их предыдущих бесед?

Нет, ответила она, ничего. Теперь он знает все.

Линли больше ничего не сказал, пока они не подошли к входной двери, где лампа светила ей прямо в лицо. Он уже взялся за дверную ручку, когда, осененный внезапным воспоминанием, повернулся и спросил:

— А Габриэлла Пэттен вам не звонила?

— Я не разговаривала с Габриэллой несколько недель. Бы нашли ее?

— Да.

— Она… Как она?

— Не в том состоянии, в каком ожидаешь найти женщину, потерявшую мужчину, за которого собиралась замуж.

— Что ж, — заметила она. — Это же Габриэлла, не так ли?

— Не знаю, — ответил Линли. — Это Габриэлла?

— Габриэлла не стоила грязи на обуви Кена, инспектор, — заявила миссис Уайтлоу. — Я только хотела, чтобы Кен сам это увидел.

— Он был бы жив, если бы увидел это?

— Думаю, да.

В ярком свете прихожей Линли разглядел на лбу миссис Уайтлоу свежий порез. Пластырь был налеплен у самой кромки волос. Сквозь марлю проступила капля крови — запекшаяся, темно-коричневая, словно злокачественная родинка. Миссис Уайтлоу провела по пластырю пальцами со словами:

— Это было легче.

— Что?

— Причинить себе эту боль. Чем терпеть другую. Линли кивнул.

— Так всегда бывает.

Линли поудобнее устроился в своем кресле в гостиной на Итон-террас, Вытянул ноги и задумчиво посмотрел на графин с виски, стоявший рядом со стаканом. На время сдержал желание выпить, подперев подбородок пальцем и разглядывая узор эксминстерского ковра. Он думал о правде, полуправде и лжи, о вере, за которую мы цепляемся и которую публично исповедуем, и о том, какой пугающей, безжалостной, неумолимой силой может стать любовь, когда отдаешься ей с излишней страстью, когда отвергнуто некогда взаимное чувство или же когда оно остается вовсе без ответа.

Убийства же, как правило, в качестве искупительной жертвы слепая любовь не требует. Подчинить себя личности и воле другого человека можно множеством других способов. Но когда безоглядная преданность становится неодолимой, последствия пренебрежения бывают катастрофическими.

Если именно это лежало в основе убийства Кеннета Флеминга, тогда его убийца должен был одинаково любить и ненавидеть его. И лишение его жизни было для убийцы способом соединиться с жертвой, установить нерасторжимую связь с его телом и душой, навсегда слившись с умершим в смерти так, как этого нельзя было достичь в жизни.

Но все это, однако, как сознавал Линли, не снимало вопроса о Габриэлле Пэттен. То есть вопроса — кто она была, что сделала и сказала — избежать было нельзя, если он вообще хотел добраться до истины.

Дверь гостиной приоткрылась, и в комнату заглянул Дентон. Встретившись с Линли глазами, он скользнул в комнату и неслышно подошел к его креслу. Безмолвно спросив и получив в ответ кивок хозяина, налил тому виски и убрал графин на буфет. Линли улыбнулся этому ненавязчивому контролю над потреблением им крепких напитков. Дентон свое дело знает, сомнений нет. Пока он рядом, алкоголизм Линли не грозит.

— Что-нибудь еще, милорд? — Дентон повысил голос, чтобы быть услышанным. Линли знаком попросил убавить громкость. Бах стих, преобразившись в приятный музыкальный фон.

Линли задал вопрос, который задавать не требовалось, так как, судя по молчанию слуги, он уже знал ответ.

— Леди Хелен не звонила?

— С тех пор как ушла утром, нет. — Дентон прилежно стряхнул пушинку со своего рукава.

— И когда это было?

— Когда? — Дентон обдумал вопрос, подняв глаза к потолку работы Адама, как будто ответ находился там. — Примерно через час после вашего с сержантом отъезда.

Линли взял стакан и поболтал в нем виски. Дентон тем временем достал из кармана носовой платок и протер и без того чистую поверхность буфета. Потом перешел к одному из графинов. Линля прочистил горло и заставил свой голос звучать непринужденно.

— И как она вам показалась?

— Кто?

— Хелен.

— Показалась?

— Да. По-моему, я выразился ясно. Как она вам показалась? Вы знаете, что мы поссорились. Я не обвиняю вас в подслушивании у замочной скважины, но поскольку вы явились, можно сказать, к финалу, вы знаете, что у нас вышла размолвка. Так что ответьте на мой вопрос. Как она вам показалась?

— Ну вообще-то, она показалась мне такой, как всегда.

Хотя бы хватило великодушия изобразить сожаление, подумал Линли. Но Дентон был не силен в распознавании оттенков женского настроения, как доказало бы любое исследование его в высшей степени пестрой любовной жизни. Поэтому Линли продолжил расспросы. — Она была не в настроении? Не выглядела… — Какое слово он хотел употребить? Задумчивой? Грустной? На что-то решившейся? Раздраженной? Несчастной? Озабоченной? В данный момент подходило любое из них.

— Она выглядела как всегда, — сказал Дентон. — Выглядела как леди Хелен.

А это, как было известно Линли, означало невозмутимость. Что, в свою очередь, являлось сильной стороной Хелен Клайд. Умение владеть собой было для нее оружием не хуже винтовки Парди. Они не раз затевали словесную перестрелку, и никогда не изменявшая ей выдержка приводила Линли в бешенство.

Ну и черт с ним, подумал он и выпил виски. Ему хотелось добавить: «И с ней черт», но он не смог этого сделать.

— В таком случае, это все, милорд? — спросил Дентон. Его лицо утратило всякое выражение, а голос изобразил величайшую и раздражающую покорность — эдакое «чего изволите, сэр» и все такое прочее.

— Бога ради, оставьте Дживса[10] на кухне, — сказал Линли. — И да — это все.

— Очень хорошо, ми…

— Дентон, — прервал его Линли. Тот ухмыльнулся.

— Конечно. — Он вернулся к креслу, в котором сидел Линли, и ловко завладел пустым стаканом. — Я сейчас ложусь спать. Как вам подать яйца на завтрак?

— Приготовленными, — ответил Линли.

— Неплохая идея.

Дентон вернул концерту Баха его первоначальную громкость и оставил Линли с его музыкой и его мыслями.

Линли изучал утренние газеты, разложив их на столе, когда к нему в кабинет пожаловал суперинтендант Малкольм Уэбберли, сопровождаемый едким запахом сигарного дыма, который опережал его на несколько футов, так что Линли, не отрываясь от газет, пробормотал: «Сэр», — здороваясь с начальником, прежде чем тот заговорил. Он сравнивал материалы в «Дейли мейл», «Таймс», «Гардиан» и «Дейли миррор», ему еще предстояло ознакомиться с «Индепендент», «Обзервер» и «Дейли телеграф» — пока что все газеты балансировали на тонкой грани, отделявшей их от явного неуважения к следствию. Ни одной четкой фотографии Джимми Купера. Ни единого упоминания имени шестнадцатилетнего подростка, который «помогал полиции в ее расследовании». Лишь сдержанное перечисление подробностей, представленных в таком порядке, что любой человек, обладающий хоть каплей ума, мог прочесть правду между строк.

— Кто контролирует поток информации? — спросил Уэбберли.

— Я, — ответил Линли.

— Не напорти. — Уэбберли взял «Дейли миррор», ознакомился и пробормотал: — Стервятники. Послушай, сынок. Я беспокоюсь. — Линли поднял голову. Уэбберли продолжал: — Если ты не проявишь осторожности, то потопишь свое же дело, прежде чем оно дойдет до суда.

— Я буду действовать осмотрительно, — ответа Линли. — Но это вопрос основ физики, нравится нам это или нет.

— То есть?

— Если увеличивать давление, изменится температура, — сказал Линли.

— Жидкости, Томми, а здесь — люди. Людей сварить нельзя.

— Вы правы. Их можно сломать.

Со словами: «Вот, раздобыла!» в кабинет влетела задыхающаяся Доротея Харриман с пачкой газет в руках.

— «Сан», «Экспресс», вчерашний «Телеграф» и вчерашняя «Мейл». — Обращаясь к Уэбберли, она заметила: — Зигмунд Фрейд выкуривал по двенадцать сигар в день. Вам известно об этом, суперинтендант Уэбберли? И закончил раком горла.

— Но готов поспорить, умер он с улыбкой на устах, — парировал Уэбберли.

Харриман выразительно закатила глаза.

— Что-нибудь еще, детектив-инспектор Линли?

— Это все, Ди.

— Сэр? — В дверях появилась сержант Хейверс. — Мальчика привезли.

Линли посмотрел на часы. Четыре минуты одиннадцатого.

— Отлично, — произнес он, снимая очки. — Я сейчас приду. Его адвокат с ним?

— Тип по фамилии Фрискин. Говорит, что на этот раз нашему Джимми больше нечего сказать полиции.

— Да? — Линли снял пиджак со спинки кресла и вынул из-под газет папку с материалами по делу Флеминга. — Посмотрим.

Он отправился в комнату для допросов, Хейверс засеменила рядом. Сверяясь с блокнотом, она сообщила последние новости. Нката проверял видеомагазин на Бервик-стрит, а другой констебль собирал сведения в Клэпеме, где в среду ночью якобы состоялся мальчишник. От инспектора Ардери по-прежнему не было сообщения о выводах ее экспертов относительно улик. Нужно ли позвонить в Мейдстоун и тряхануть этот курятник?

— Если они не дадут о себе знать до полудня, — сказал Линли.

— Хорошо, — отозвалась Хейверс и помчалась в дежурку.

Едва Линли открыл дверь в комнату для допросов, как Фрискин вскочил ему навстречу, попросив уделить ему минуту, и вышел в коридор.

— У меня серьезные возражения против вашей вчерашней беседы с моим клиентом. Судебные правила требуют присутствия гражданского взрослого. Почему это правило не было соблюдено?

— Вы слышали запись, мистер Фрискин. Мальчику предложили адвоката.

Серые глаза Фрискина сузились.

— Скажите честно, вы всерьез надеетесь представить это смехотворное признание в суде?

— В настоящий момент суд меня не заботит. Меня заботит раскрытие обстоятельств смерти Кеннета Флеминга. Его сын имеет к этому отношение…

— Косвенное. Только косвенное. У вас нет ни одной весомой улики, доказывающей, что мой клиент находился в среду вечером в коттедже, и вы прекрасно это знаете.

— Мне бы хотелось услышать, что он может сказать о своих передвижениях и местах пребывания в среду вечером. Пока у нас картина неполная. Как только он дорисует остальное, мы будем знать, в какую сторону нам плыть. А теперь, можем мы начать или вы желаете еще подискутировать?

— Как вам будет угодно.

Фрискин толкнул дверь и вернулся в комнату.

Джимми понуро сидел на своем вчерашнем месте, теребя отпоротый край все той же футболки. Все в нем было прежним, за исключением обуви. Сейчас он был обут в незашнурованные кроссовки вместо «Мартенсов», изъятых в качестве улик.

Линли предложил ему чего-нибудь выпить: кофе, чай, молоко, сок. В знак отказа Джимми мотнул головой влево. Линли включил магнитофон и, садясь на стул, назвал время, дату и перечислил присутствующих на допросе.

— Позвольте высказаться ясно, — сказал мистер Фрискин, сразу же ухватившись за представившуюся возможность. — Джим, ты можешь больше ничего не говорить. Полицейские пытаются представить дело так, словно, привезя сюда, они тебя задержали. Они просто запугивают тебя. По правде же, ты не арестован, обвинения против тебя не выдвинуто, тебе только зачитали предупреждение. Между этими двумя позициями большая юридическая разница. Мы здесь для того, чтобы помочь полиции в той степени, в какой сочтем нужным, но не для того, чтобы выполнять все, что она потребует. Ты понимаешь? Если ты не хочешь говорить, можешь не говорить. Тебе вовсе не обязательно что-либо им говорить.

Джимми сидел, опустив голову, но изобразил что-то похожее на кивок. Закончив свою речь, Фрискин ослабил узел цветастого галстука и откинулся на стуле, предложив Линли начинать, но выражение его лица говорило о том, что инспектор проявит благоразумие, оставив уровень своих ожиданий на нуле или даже ниже.

Линли пересказал все, что Джимми поведал им накануне, и закончил так:

— Ты сказал, что сигарета была «Джей-Пи-Эс». Ты сказал, что сунул ее в кресло. На этом мы закончили. Ты это помнишь, Джим?

— Да.

— Тогда давай вернемся к тому, как ты зажег сигарету, — сказал Линли.

— А что такое?

— Ты сказал, что зажег ее от спички.

— Да.

— Пожалуйста, расскажи об этом.

— О чем?

— О спичке. Откуда она? Спички были при тебе? Или ты останавливался по дороге, чтобы их купить? Или они были в коттедже?

Джимми потер под носом и спросил:

— А это важно?

— Вообще-то, я не уверен, что это важно, — непринужденно ответил Линли. — Возможно, и нет. Но я пытаюсь составить полную картину происшедшего. Это часть моей работы.

— Осторожно, Джим, — вмешался Фрискин. Мальчик плотно сжал губы.

— Вчера ты прикуривал здесь, тебе понадобилось четыре спички, чтобы зажечь сигарету. Ты помнишь это? Мне интересно, возникли у тебя подобные трудности в коттедже в среду вечером. Ты зажег ее одной спичкой? Или использовал больше?

— Что я, не могу прикурить с одной спички? Я что, придурок что ли?

— Значит, ты использовал одну спичку. Из книжечки? Из коробка? — Мальчик, не отвечая, сменил позу. Линли зашел с другой стороны. — Что ты сделал со спичкой, когда зажег «Джей-Пи-Эс»? Это ведь была «Джей-Пи-Эс», так? — Кивок. — Хорошо. А спичка? Что с ней произошло?

Джимми зыркнул из стороны в сторону. Вспоминает факты, видоизменяет их или что-то придумывает — этого Линли сказать не мог. Наконец мальчик растянул в усмешке губы:

— Унес с собой, вот что. В кармане.

— Спичку.

— Ну да. Не хотел оставлять улик, понятно?

— Значит, ты зажег сигарету одной спичкой, положил спичку в карман и что сделал с сигаретой?

— Ты хочешь отвечать на этот вопрос, Джим? — перебил мистер Фрискин. — В этом нет необходимости. Ты можешь промолчать.

— Да ладно. Могу и сказать. Он и так уже знает.

— Он не знает ничего из того, что ты сам ему не сказал.

Джимми задумался. Фрискин опять спросил:

— Могу я переговорить со своим клиентом? Линли уже потянулся выключить магнитофон, когда Джимми сказал:

— Послушайте, я зажег эту чертову сигарету и сунул в кресло. Я вчера это говорил.

— В какое именно кресло?

— Осторожней, Джим, — вставил мистер Фрискин.

— Что вы имеете в виду — «какое кресло»?

— Я имею в виду — в какое кресло и в какой комнате?

Джимми завернул руки в подол футболки и на дюйм приподнял от пола передние ножки стула. Под нос себе он пробормотал: «Проклятые легавые», и Линли продолжал:

— Там имеются кухня, столовая, гостиная и спальня. Где именно стояло кресло, которое ты поджег, Джим?

— Вы знаете, что это за кресло. Сами его видели. Чего пристали с расспросами?

— С какой стороны ты засунул сигарету в кресло? Мальчик не ответил.

— Ты сунул ее слева или справа? Или сзади? Или под сиденье?

Джимми покачивался на стуле.

— И, кстати, что случилось с животными миссис Пэттен? Ты видел их в коттедже? Ты забрал их с собой?

Мальчик хлопнул ножками о пол и сказал:

— Слушайте, вы, я это сделал. Прикончил отца, а потом прикончу и ее. Я вам это уже сказал. Больше я ничего не скажу.

— Да, вчера ты это сказал. — Линли раскрыл папку, принесенную из кабинета. Среди фотографий, предоставленных инспектором Ардери, он нашел увеличенный снимок кресла. Всю фотографию занимал обгоревший край и край оконной занавески над ним. — Вот, — сказал Линли. — Это не освежит твою память?

Джимми бросил на снимок угрюмый взгляд, буркнув:

— Да, это оно.

Мальчик уже почти отвел глаза, когда заметил торчавший из пачки уголок другой фотографии. На ней безжизненная рука свисала с кровати. Линли заметил, как Джимми сглотнул, увидев руку.

Линли понемногу вытаскивал фотографию, наблюдая как меняется выражение лица мальчика, по мере того, как яснее обнаруживаются очертания отцовского тела. Рука, плечо, часть лица. Кеннета Флеминга можно было принять за спящего, если бы не неестественное покраснение кожи и нежная розовая пена, пузырившаяся в уголке его рта.

Фотография заворожила Джимми, словно взгляд кобры. Он опять завернул руки в край футболки.

— Что это было за кресло? — тихо проговорил Линли. Мальчик ничего не сказал. — Что случилось в среду вечером? — спросил Линли. — С начала и до конца. Нам нужна правда.

— Я же вам сказал. Сказал.

— Но ты же не все нам говоришь, верно? Почему так, Джимми? Ты боишься?

— Конечно, боится, — сердито сказал Фрискин. — Уберите фотографии. Выключите магнитофон. Беседа окончена. Сейчас же. Я не шучу.

— Ты хочешь закончить беседу, Джимми? Мальчик наконец оторвал взгляд от снимка.

— Да. Я сказал, что сказал, — ответил он.

Линли выключил магнитофон, не торопясь собрал фотографии, но Джимми уже больше на них не смотрел.

— Мы будем на связи, — сказал Фрискину Линли, предоставляя адвокату провести клиента сквозь толпу журналистов и фотографов, которые к этому времени, без сомнения, ждали в засаде у всех выходов из Нью-Скотленд-Ярда.

Сержанта Хейверс он встретил по дороге в свой кабинет — сдобная лепешка в одной руке, пластиковая чашка в другой. Она сказала с набитым ртом:

— Биллингсгейт подтверждает. Джин Купер была на работе утром в четверг. Вовремя.

— И во сколько же?

— В четыре утра.

— Интересно.

— Но сегодня ее там нет.

— Нет? И где она?

— Внизу, как передал оттуда дежурный. Скандалит, пытается прорваться сквозь охрану. Вы с мальчиком закончили?

— Пока — да.

— Он еще здесь?

— Только что ушел с Фрискином.

— Плохо, — сказала Хейверс. — Звонила Ардери. Она дождалась, пока они дойдут до кабинета, прежде чем изложить сведения, полученные от инспектора Ардери. Следы масла на листьях плюща с общинного луга в Малом Спрингбурне совпали с аналогичными на волокнах, найденных рядом с коттеджем. И обе разновидности — со следами масла из мотоциклета Джимми Купера.

— Отлично, — сказал Линли.

Хейверс продолжала. Отпечатки пальцев Джимми Купера совпали с отпечатками на утке из сарая, но — и это интересно, сэр, — нигде в коттедже его отпечатков не оказалось, ни на подоконниках, ни на дверях. Других отпечатков много.

Линли кивнул. Он бросил папку с делом Флеминга на стол. Придвинул следующую пачку газет и достал очки.

— Вы как будто не удивлены, — заметила Хейверс.

— Нет, не удивлен.

— Тогда, полагаю, вас не удивит и остальное.

— Что же это?

— Сигарета. Эксперт Ардери получил ее сегодня в девять утра. Он идентифицировал сигарету, сделал снимки и закончил свой отчет.

— И?

— «Бенсон энд Хеджез».

— «Бенсон энд Хеджез»?

Линли развернул кресло к окну. Его взору предстала унылая архитектура Министерства внутренних дел, но видел он не ее, а сигарету, к которой подносят огонь, потом череду сменяющих друг друга лиц, за которыми последовал завиток дыма.

— Абсолютно точно, — сказала Хейверс. — «Бэ энд Ха». — Она поставила пластиковую чашку на его стол и села. — Это портит нам всю картину, а?

Он не ответил, вновь принявшись за мысленную оценку того, что было им известно о мотивах и средствах, и вновь пытаясь приложить их к возможности.

— Ну и? — напомнила о себе Хейверс, когда прошла почти минута. — Да или нет? «Бэ энд Ха» все портит?

Линли наблюдал за стаей голубей, которые взмыли в небо с крыши Министерства. Образовав треугольник, они устремились в направлении Сент-Джеймсского парка. Наступало время кормления. На пешеходном мостике, переброшенном через парковое озеро, по форме напоминающее омара, выстроятся туристы, протягивая на ладонях семечки воробьям. Голуби намеревались урвать свою долю.

— Действительно, — произнес Линли, наблюдая за полетом птиц, безошибочно следующих своим курсом, потому что за их полетом всегда стояла одна и та же цель. — Она дает новый поворот всему делу, сержант.