Преданность

ТЕО

Он вышел из школы: нужно было пройтись, продышаться, сразу идти домой после выпивки слишком рискованно.

Минут через двадцать хмель стал рассеиваться, на выдохе изо рта вылетало легкое облачко пара, алкоголь улетучивался.

Около семи часов вечера он открыл дверь квартиры, удостоверился, что территория свободна. Уже несколько месяцев, как мать ходит по пятницам вечером заниматься гимнастикой. Это избавляет обоих от нервотрепки в момент расставания, полный немых запретов и наказов. Обычно он потом посылает ей сообщение, что добрался. Она в ответ отбивает: «ОК».

На неделю связь прерывается.

Отбой.

Он искал треники везде, но они куда-то запропастились. Даже заглянул в корзину с грязным бельем и посмотрел, не сушатся ли они после стирки.

Остальные вещи на неделю Тео собрал за несколько минут. Всюду погасил свет и, выйдя из квартиры, запер дверь на ключ.

Доехал по надземной линии метро до площади Италии.

Подошел к высотной многоэтажке.

Как здорово было бы сохранить в дальнем закутке мозга хоть долю хмельного отупения, а потом, когда понадобится, открыть дверцу и выпустить. Он пытается отыскать в себе былую приглушенность. Хочет снова почувствовать хмель и вызванные им замедленные движения, сонливое оцепенение, найти хоть каплю, хоть малый остаток, но все исчезло. Он остался без панциря, без брони. Все выгорело в зимнем воздухе. Он опять ребенок, который нажимает кнопку лифта и чувствует, как душа уходит в пятки, — он ненавидит в себе этого ребенка. Страх вытесняет оцепенение, терпкий привкус которого уже не ощутим, страх расползается по телу и заставляет сердце частить.

Тео звонит в дверь, — пройдет несколько минут, пока отец откроет. В прошлый раз мальчик прождал почти полчаса, он слышал, что отец дома, или, вернее, чувствовал его присутствие, дыхание или шорохи, но тот был не в состоянии открыть, принять его; Тео теперь все дольше тянет время при подходе к двери, словно чтобы успеть вернуться в человеческий облик. Сегодня во время ожидания на лестнице он вдруг догадывается, что все это время нужно отцу, чтобы собраться с духом и встретить сына. У Тео есть «таблетка» от нижнего кодового замка, но нет ключа от засова, который отец задвигает, когда хочет, чтобы его точно не беспокоили. И Тео садится на ступеньки — ждать. И встает каждые полторы минуты, потому что свет выключается автоматически и нужно снова нажимать на кнопку.

Наконец появляется отец, и хотя Тео весь день ожидал этого зрелища и даже мысленно представлял его десятки раз, чтобы подготовиться, и уже много месяцев знает, что найдет его в таком состоянии, — он с трудом подавляет инстинктивное отвращение, тело отшатывается само — от страха или брезгливости, потому что каждый раз все оказывается еще хуже, чем неделю назад, словно человеческое падение беспредельно и дна не существует. За долю секунды Тео замечает все: отцовскую пижаму с подтеками яйца или мочи ниже пояса, щетину, вонь, голые ноги в шлепанцах, нестриженые ногти, глаза с расширенными зрачками, которые пытаются приспособиться к присутствию другого человека.

А потом отец улыбается, но как-то криво, горько. Раньше он притягивал Тео к себе, обнимал, теперь не осмеливается. Он понимает, что от него плохо пахнет.

Потом снова ложится или садится к компьютеру и нечеловеческим усилием выдавливает из себя несколько вопросов. Тео мог бы описать в малейших деталях это медленное усилие мыслительного механизма с его винтиками и шестеренками, он прямо слышит их невыносимое ржавое клацанье. Сколько времени нужно отцу, чтобы придумать вопросы, а потом их выговорить? Сбиваясь с завода, он спрашивает новости о школе, о команде гандбола (Тео уже почти год как оттуда ушел), но не способен сконцентрироваться на ответах. Тео в конце концов раздражается, потому что отец дважды спрашивает одно и то же или явно не слушает ответ. Иногда он пытается его подловить или уличить в отсутствии внимания, просит повторить, что он только что сказал, и отец, начав с нескольких слов, которые его мозг поверхностно зарегистрировал, путается и вязнет в тщетной попытке реконструкции. И тогда Тео волей-неволей улыбается и говорит: «Ничего, не страшно, я тебе в другой раз это расскажу».

Потом он будет разбирать холодильник, сортировать остатки еды. Выкинет то, что протухло или заплесневело, проверит срок годности. Перестелит отцу кровать, откроет окна, чтобы проветрить. Если накопилось грязное белье, запустит стиральную машину. Включит посудомойку. Или сначала зальет тарелки водой, потому что иногда объедки так присохнут, что сразу не отходят.

Потом спустится с отцовской картой и пойдет к банкомату. Попробует для начала снять пятьдесят евро. Если автомат их не выдаст, снова вставит карту и попросит двадцать. Варианта в десять евро в меню нет.

Потом отправится в самый дешевый магазин и что-нибудь купит.

Вернувшись домой, он попробует уговорить отца встать, помыться, одеться. Поднимет электрические жалюзи и пойдет к нему спальню, чтобы поговорить. Попытается вывести на улицу, чтобы тот хоть немного размялся. Несколько раз будет звать его выйти в гостиную, чтобы вместе посмотреть по телевизору фильм или какую-нибудь передачу.

Или ничего этого не сделает.

Может, сегодня ему не хватит сил.

Может, он пустит все на самотек, и будь что будет, и не надо ничего исправлять и налаживать. Может, он просто сядет в темноте и будет болтать ногами на стуле, потому что не знает, что сказать, что сделать, потому что понимает, что ему со всем этим не справиться, у него не хватит сил.

Сколько времени отец не работает, Тео уже не помнит. Два года. Или три. Он знает, что когда-то дал ему слово никому не говорить. Потому что, если мать узнает, что отец сидит без работы, она подаст в суд и лишит права брать сына. Так отец сказал.

Он пообещал ему молчать и поэтому ничего не сказал бабушке, отцовской матери, которая иногда звонит.

Раньше отец очень много работал. Возвращался из офиса поздно, проводил за компьютером все вечера, ночами не спал. А потом его взяли и сократили. Тео навсегда запомнил это слово: «сократили». Он сразу представил себе, как отец, такой маленький, лежит на земле, а рядом — начальник болыпой-болыпой и попирает его сапожищем. На самом деле это означало, что отец теперь не ходит в офис и не имеет доступа к своим папкам и компьютеру. Может, он что-то напутал? Серьезно провинился? Тео был слишком маленький, и отец не стал объяснять ему, что произошло, но ощущение унижения, раздавленности отца осталось.

Несколько месяцев тот искал работу. Он пошел на курсы, чтобы расширить профессиональную квалификацию, снова занялся английским. Он ходил на встречи, у него были собеседования.

А потом мало-помалу контакты отца с внешним миром стали реже. А после все, что еще связывало его с другими и давало надежду хоть когда-нибудь снова вернуться к работе, все, что заставляло выходить из дома, исчезло. Тео не сразу осознал это, потому что в тот период, в отличие от развода, когда родители месяцами изничтожали друг друга через адвокатов, ведя огонь без передышки на глазах у немого и обреченного свидетеля, ребенка, все происходило без надлома, без шумихи. Вначале отец просто стал дольше оставаться дома — и утром, и днем. Тео обожал проводить с ним время. Они отправлялись кататься на машине, отец держал руль одной рукой, так легко, так раскованно, и говорил ему: «Вот нам с тобой здорово вдвоем, ведь правда?» Планировал свозить сына в Лондон или в Берлин, когда снова заведутся деньги. А потом перестал водить машину, потому что кончился бензин. А потом перестал выходить из дома. А потом продал машину. А потом сократил до минимума вставание с кровати или с дивана в гостиной. Теперь отец за сто евро в месяц пересдает соседу место в паркинге, и это главная часть его доходов.

Сколько уже прошло времени, как они перестали гулять, играть в настольные автогонки или в лошадки, сколько уже времени отец не готовил еду, не включал духовку, сколько времени сам не поднимал жалюзи, не стирал, не выносил мусор, — Тео не знает. Сколько уже времени не приходили бабушка, дедушка, дядя и тетя, сколько времени, как отец ест таблетки, весь день дремлет, практически не моется, сколько уже времени, как они, бывает, всю неделю питаются на двадцать евро, — тоже неизвестно.