Предположительно

2 глава

Выдержка из «Что случилось с Алиссой?»

Автор: Стар Дэвис (стр.34)

Суд Нью-Йорка по делам несовершеннолетних сохранил юрисдикцию, несмотря на давление со стороны общества, требующего, чтобы девочку судили как взрослого и вынесли ей смертный приговор. Мэри была переведена в детское психиатрическое отделение больницы Беллвью, где находится под тщательным наблюдением.

Учитывая предоставленные косвенные доказательства и неоднозначные показания трех независимых детских психологов, судьей Мэгги Бреннер была предложена сделка со следствием, согласно которой Мэри приговаривается к заключению во взрослом исправительном учреждении на срок до десяти лет, где в строгой изоляции будет проходить курс реабилитации. Мисс Купер-Эддисон добровольно отказалась от всех своих родительских прав, передав Мэри на попечительство государства до тех пор, пока она ни достигнет совершеннолетия.

Заседание суда было строго засекречено, учитывая возраст подсудимой и многочисленные угрозы, которые стали неотъемлемой частью этого дела. Бреннер уполномочила властей штата разработать долгосрочную комплексную программу лечения.

Но Мэри не проронила ни слова, даже когда от этого зависела ее последующая судьба.

— Ооооу, он такой красивый! Ты когда-нибудь в своей жизни видела кого-нибудь столь прекрасного?

Марисоль откидывает свои длинные черные шелковистые волосы, не сводя глаз с фотографий и плакатов Трея Сонгза, которые, подобно обоям, покрывают каждый сантиметр стены, примыкающей к ее кровати. Его полный похоти взгляд всегда прикован к ней, даже когда она спит. Сейчас он смотрит и на меня, сидящую на полу, возле ее кровати, пока мисс Кармен, социальный работник, проводит обыск нашей комнаты. Низенькая, с кожей, поцелованной горячим испанским солнцем, она прочесывает мои вещи, как собака-ищейка.

— Он будет завтра на пересечении 106 и Парка. Я хочу пойти, но не могу пропустить работу.

Трей Сонгс. Это все, о чем она говорит. Его песни про секс стоят у нее на вечном повторе. Это все, о чем он поет, будто бы ничто другое ему не ведомо.

— Оооооу, если бы только я могла пойти... ему было бы достаточно просто взглянуть на меня, и он бы попал в мои сети. У меня был бы ребенок от него. Его сын!

Она прижимается грудью к его плакату и целует под доносящиеся звуки его песен. Марисоль — красавица, так что, возможно, она права. Ему достаточно будет взглянуть на ее пышную задницу и огромную грудь, чтобы попасть в ловушку. Но, если у него есть голова на плечах, он будет держаться от нее подальше. Ей семнадцать, и она все время в кого-то влюблена. Именно так она сюда и попадала: влюбившись, она делала всякие глупости по настоянию глупых парней.

— Тебе нравятся мальчишки?

Я пожимаю плечами.

— Вот и я тоже так думаю. Я предпочитаю мужчин. НАСТОЯЩИХ мужчин. Того, кто сможет о тебе позаботиться.

Мисс Кармен останавливается, одаривает ее красноречивым взглядом и говорит что-то по-испански. Марисоль закатывает глаза.

— Мэри, — обращается ко мне Мисс Кармен. — Почему все твое нижнее белье в дырках?

Я пожимаю плечами и стираю прилипшую к кроссовкам грязь. Она бормочет себе под нос ругательства и зовет мисс Штейн под играющую на фоне песню Трейя Сонгза «Снимай свои трусики». Марисоль смеется.

— Джуди, ты выдавала Мэри ее пособие? У нее все трусишки дырявые.

Мисс Штейн поднимает мои трусы, просовывает свои жирные пальцы сквозь дырки, и смотрит на меня.

— Почему ты не купила себе нижнее белье? Куда ты дела деньги?

Я пожимаю плечами.

— Да какая разница? — говорит Марисоль. — У нее все равно нет МУЖИКА, которому было бы до этого дело.

Мисс Карен снова цыкает на нее на испанском.

— Черт возьми, Мэри, — мисс Штейн начинает выходить из себя. — Ты не можешь ходить в дырявом нижнем белье. Вот тебе сейчас не стыдно?

Не особо. Меня волнует только то, что думает об этом Тед.

— Проследи, чтобы она купила себе новый комплект, — говорит мисс Кармен. — Если кто-нибудь увидит, то нас обвинят в том, что мы с ней плохо обращаемся или того хуже.

Они выходят из комнаты, причитая о том, насколько я тупая. Как только за ними закрывается дверь, Марисоль отпихивает меня от своей кровати.

— Противная puta⁷! От тебя несет, как от твоей м*нды сквозь дырки.

Я иду к своему уголку и прячу деньги, телефон и складной нож в надежное укрытие.

В программу по перевоспитанию трудных подростков входит многое. Я вспоминаю об этом каждое утро, когда открываю свой еженедельный график. В рамках программы по условно-досрочному освобождению, каждый понедельник и среду мы посещаем занятия фитнесом и групповую терапию по вторникам и четвергам. В пятницу нам выдают наше пособие в размере тридцати долларов на человека, которое должно быть истрачено на личные нужды, такие как тампоны, нижнее белье, проездные и еду вне дома. На воскресенье запланированы образовательные поездки, на которые мы никогда не ездим, и встречи с посетителями. Единственный свободный день — это суббота, после завершения работы по дому. Но, прежде, чем куда-то уйти, надо отметиться и получить разрешение.

Еще я готовлюсь к ОГЭ и постигаю основы будущей профессии в ПТУ. Это работа мисс Карен, информировать меня о всех доступных вариантах. Кажется, до нее у меня было уже семь социальных работников, но это не точно. Я сбилась со счета.

Другие социальные работники, которые раз в месяц навещали меня в детской тюрьме, если не забывали о моем существовании, приносили мне раскраски с животными, кроссворды и задания по чтению и математике. Я щелкала их как орешки. Они также приносили мне настольные игры и карты, правда, не знаю, зачем. У меня там не было друзей. И никто бы не стал со мной играть. «Детской тюрьмой» назывался мой корпус, но я была там единственным ребенком.

— Итак, Мэри, — убитым голосом спросила меня мисс Карен, вцепившись в свои четки, как ребенок в конфетное ожерелье. — Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Впервые, у меня появилась надежда. Никто не спрашивал меня о том, чего в действительности хочу, но точно знала ответ: я хотела стать учителем. Будучи маленькой, высаживала свои игрушки в ряд перед воображаемой доской и давала им уроки грамматики. Помню, как сажала Алиссу себе на коленки и учила ее алфавиту. Мама тогда всегда говорила: «Она слишком мала. Она даже не умеет разговаривать.» Но мне было все равно. Алисса должна была стать умной девочкой. Это должно было произойти на моих глазах.

Я написала на листе бумаги слово «учитель» и показала мисс Кармен. Увидев это, она усмехнулась, но это был отнюдь не радостный смешок.

— Ну... Я не думаю, что это хорошая идея.

Мисс Кармен входит в длинный список людей, которые меня недолюбливают. Что очень иронично, учитывая, что она в ответе за мое благосостояние. Думаю, ее антипатия исходит от того, что она убежденная католичка, а я убила ребенка.

Предположительно.

Она ясно дала понять, что мне никогда не позволят работать с детьми. Убийцы младенцев не могут работать в образовательной сфере. Никогда. Тогда я зачеркнула слово «учитель» и написала «медсестра».

— Ну...

Ясно. Таблетки. Меня не могут подпускать и к ним.

После часовой дискуссии о том, чем мне запрещено заниматься в мои пятнадцать с хвостиком, было установлено, что самая безопасная сфера для психически нестабильной убийцы детей — это косметология. Этот выбор был сделан за меня. Еще одно блестящее решение, принятое блюстителем закона.

Так что, на протяжении целых двух часов в день, я сижу на занятиях по ОГЭ, претворяясь, что ничего не знаю, а затем еще четыре часа обучаюсь химической завивке и работе с плойкой.

Еще большим геморроем является то, что мы обязаны отмечаться. Мисс Риба записывает время и дату нашего ухода, место, куда мы направляемся и одежду, которая на нас надета. Но она пишет безумно медленно и не дружит с грамматикой.

— Серая толстовка, синие джинсы, серые кроссовки, розовая ветровка. Уххх... подожди, как пишется «ветровка»?

Вне зависимости от дня недели, мы должны успеть вернуться в дом к девяти вечера, иначе они позвонят в полицию, где проследят местонахождение наших браслетов, которые не позволяют нам отходить от этого здания более, чем на пять километров, и кинут за решетку. Без лишних вопросов. Мисс Риба называет это «самоволкой». Без понятия, что это должно означать.

Еще одним обязательным условием моего условно-досрочного является двадцать пять часов общественно полезной работы в неделю. Меня определили сиделкой в «Дом Престарелых Гринвью», где я меняю обоссанные простыни и кормлю умирающих мороженым для диабетиков. На самом деле, это самые умиротворенные часы в моей жизни. Здесь меня никто не беспокоит, и я предпочитаю быть окруженной полумертвыми стариками, чем находиться в компании живых в групповом доме.

В «Гринвью» пять этажей: первый — для тех, кто все еще находится в мире живых, у них все еще есть их чувства, но они просто больше не хотят иметь ничего общего с окружающим миром. Учитывая, что стодолларовый счет за телефон мог бы вызвать у них инфаркт. Второй — для старых и беспомощных, их батарейки перегорают, и они превращаются в старые игрушки, с которыми больше никто не хочет играть. Третий этаж — богадельня для тех, кто уже постучался в небеса и ждет, пока кто-нибудь откроет дверку. Четвертый — чистилище, в которые попадают люди, уже забывшие, кто и что они, и пятый этаж — это ад. Иначе известный как палата слабоумия, в которой обитают демоны, вселившиеся в тела тех, кого вы однажды любили. Я предпочитаю четвертый и пятый. Чувствую себя как дома.

Пять часов. Пришло время встретиться с Тедом.

В местной столовой пахло так же, как в детской тюрьме: смесью залежавшейся столовской еды, мочи и плесени. Он сидит за нашим привычным столиком под системой вентиляции, покачивая головой в такт какой-то музыке. Вскакивает и, посмотрев по сторонам, дарит мне поцелуй. Его губы не хотят отпускать меня из своего плена, а я и не против. Падаю в его объятия, желая остаться там навсегда. В мире нет места лучше.

— Привет, — говорит он.

— Привет.

— Повеселилась сегодня на занятиях?

— Еще как!

Он ухмыляется, и мы садимся за стол. Запеканка из индейки, морковное пюре, куриный бульон и кексик. Таков наш обед.

— Детка, ты такое пропустила, — говорит он. — Дама из двести седьмой наехала на леди из сто первой за то, что та флиртовала с ее парнем.

— Под «наехала» ты подразумеваешь, что... она в прямом смысле наехала на нее на своей инвалидной коляске?

— Ага! Она бы накинулась на нее с кулаками, если бы мисс Лиджен не разняла их.

— А разве он не встречается с той, из четыреста двадцатой?

— Не-а, это было в прошлом месяце. Она увидела, как он щипает за задницы медсестер в комнате отдыха. Сейчас она и имени его не вспомнит. А сто двадцать первая таскает ему кексики с тех пор, как ему запретили поглощать столько сахара.

— Черт, двести одиннадцатый — настоящий Казанова.

Улыбка Теда блекнет, и он ставит мне на поднос пакет молока.

— Месячных все еще нет?

Я вздыхаю.

— Все еще.

У меня десятидневная задержка. Мы оба знали, что это может означать, но отказывались признавать это. Наша жизнь и без того слишком сложна.

Когда я впервые увидела Теда, он вез женщину на каталке со второго этажа в комнату для встреч. Первым делом в глаза мне кинулись костяшки его пальцев. Они были изрезаны и усыпаны шрамами, будто бы он всю жизнь пробивал кулаками кирпичные стены. Он напомнил мне конфеты «Hershey’s Kiss». Его кожа была цвета горького шоколада, а под розовой униформой виднелись пятна вазелина. Розовый цвет означал, что он такой же «доброволец» из детского дома, как и я. Нужно напрочь лишиться мозгов, чтобы выбрать это место для волонтерства. На мгновение, наши взгляды встретились. На очень долгое мгновение. Я тут же спрятала свое краснеющие лицо за книгой, потому что почувствовала это. Порхающих бабочек, о которых меня всегда предупреждала мама. Это пугало меня, но одновременно захватывало.

— Ладно, я принес тебе кое-что, — звук его голоса возвращает меня в реальность. Он копается в своем рюкзаке, достает оттуда черный пластиковый пакет и укладывает мне его на колени. В нем что-то квадратное, толстое и увесистое.

— Что это?

— То, о чем ты мечтала.

Я вытаскиваю то, что скрывается в пакете. Это книга. «ЕГЭ: теория, практика и анализ». На моем лице расцветает такая широкая улыбка, что она кажется мне почти неестественной. Я оглядываюсь по сторонам, а затем целую его.

— Спасибо.

Его грубые руки ласкают мое лицо, а взгляд его такой мягкий, такой пронзающий. Он всегда смотрит на меня так. Будто я самая удивительная находка в его жизни. Хотя, он сам не менее удивителен. Кто знал, что, среди ходячих мертвецов, смогу найти человека, который понимает меня без всяких слов.

— Ты понимаешь, что сейчас публично демонстрируешь свои чувства?

Он усмехается.

— Знаю. Точно. Виноват.

Я снова целую его, в воздухе нарастает напряжение, а его рука, под столом, опускается на мое бедро. Чувствую, что на его руках появляются новые пластыри, возможно, причиной тому учеба. Тед учится на электрика. Он отсидел в колонии шесть месяцев за преступление, о котором не хочет мне рассказывать. Он клянется, что не совершал его. Я не настаиваю. В конце концов, тоже не хочу, чтобы он знал, что я совершила.

— Итак, — говорит он, зарываясь носом в мои волосы. — Какого это быть худшей девчонкой в доме престарелых?

— Худшей?

Он смеется.

— Спокойнее, детка! Худшей в смысле «самой сексуальной». Самой красивой.

— Оу.

— Я просто не хочу драться с двести одиннадцатым за то, что принадлежит мне.

Я краснею и стыдливо прячу от него свой взгляд.

— Я уверена, ты бы победил.

Переворачиваю книгу, и вижу цену: тридцать девять долларов и девяносто пять центов.

— Ого, разве ты можешь себе это позволить?

Тед закатывает глаза.

— Об этом не волнуйся. Она же тебе нужна, так?

Еженедельное пособие Теда не больше моего. Если бы он потратил сорок долларов, то ему было бы просто не на что жить.

— Но, где ты достал деньги?

— Детка, просто...

— Ты ее украл?

Он вздыхает, играя с моими волосами.

— Ты правда хочешь знать ответ на этот вопрос?

В моей голове вырисовывались страшные картины, но я быстро оборвала их.

— Нет. Не особо.

Мы завершаем свой обед и направляемся к лифту, стоя бок о бок друг к другу, как две параллельные прямые. Он пододвигает руку чуть ближе ко мне, прижимаясь костяшками пальцев к моей руке. Я закрываю глаза: статическое электричество окутывает мои пальцы, согревая меня и лишая способности дышать. Дверь открывается. Мисс Лиджен, директор этого учреждения, выходит, и мы расходимся в разные стороны, подобно Красному морю.

Из Показаний Мисс Эллен Рю

Учительницы Мэри Эдиссон

Я могу описать Мэри лишь одним словом: «одаренная». Она самая лучшая, самая удивительная ученица на моей памяти. Читает на уровне восьмиклассников и неподражаема в математике. Однажды, я дала ей задачи, предназначенные для уровня шестого класса. Она решила их за тридцать минут, набрав девяносто баллов из ста возможных.

В книге по подготовке к ЕГЭ семьсот пятьдесят шесть страниц. Если я буду проходить по пятьдесят страниц в неделю, то к декабрю буду готова к сдаче.

Если только мыши не съедят ее к тому времени. Они уже успели погрызть края.

У нас с Тедом есть план. Поскольку он старше, то освободится раньше меня. Надеюсь, к тому времени он закончит школу, найдет работу и квартиру. Меня будут держать здесь до девятнадцати, а может и дольше. До тех пор я буду тратить только половину своего пособия, а остальное откладывать на колледж. Это по пятнадцать долларов в неделю на протяжении пятидесяти двух недель. Итого: семьсот восемьдесят долларов. Умножьте на четыре года. Получается, к началу учебного года у меня будет три тысячи сто двадцать долларов. Тед сможет позаботиться о нас, пока я буду изучать бизнес-управление. Затем, мы откроем собственный хозяйственный магазин, поженимся и забудем о нашем прошлом. Я детально изложила наш план в тетради по косметологии.

Чтобы колледжи закрыли глаза на мои грехи, я должна выполнить все с точностью в девяносто восемь процентов, на двести баллов меньше идеала. Устную часть я щелкаю, как орешки. Как-то раз прочитала словарь от корки до корки, потому что это была единственная стоящая книга. Математика будет сложнее. Конечно, я превосходно считаю в уме. Частенько пересчитывала деньги на аренду, которые мама хранила в жестяной банке над плитой. Мы всегда находились в состоянии кризиса и, если я ошибалась, мама жутко на меня орала. Правильный подсчет не выводил нас из этого состояния, но становилось чуть легче. Но в ЕГЭ есть всякие графики, фигуры и формулы, которых я в жизни не видела, а мой курс по подготовке к экзаменам включал в себя только основы. Остальное мне приходилось учить самой. Плюс ко всему, не хочу, чтобы девочки или мисс Штейн узнали над чем я тружусь. Они только все испортят. Так что, все должно остаться в секрете.

— Эу! Чем занимаешься?

Черт, я серьезно надеюсь, что Тара обращается не ко мне. В комнате повисло такое молчаливое напряжение, что можно было смело сказать: что-то грядет.

Я продолжаю сидеть спиной к ним, накрывшись простыней, будто скрываясь в палатке, и листать страницы. Может, если я просто проигнорирую ее, она уйдет.

— Эу! Психичка! Я спросила, чем занимаешься?

Она срывает с меня простыню, и книга вываливается из моих рук, с глухим стуком падая на деревянный пол. Я не успеваю достаточно быстро спрыгнуть со своей койки и схватить ее. Она меня опережает.

— Что тут у нас?

Каждая пара глаз в этой комнате прикована к нам, но я не могу думать ни о чем другом, кроме книги, подаренной Тедом, которую она держит в своих жирных руках. Сама мысль об этом заставляет каждый дюйм моего тела зудеть. Мой язык больше мне не повинуется.

— Верни, — бормочу я.

Вся комната затихает, а Тара роняет свою челюсть на пол. Они никогда прежде не слышали звук моего голоса. Кто-то бормочет: «Вот дерьмо», и Тара ухмыляется.

— А иначе? — П-Р-Р-Р! Она разрывает обложку.

— Верни, — говорю я, желая, чтобы мой голос звучал громче или, хотя бы, более угрожающе.

Смеясь, она вырывает первые страницы, сминает их в комочки и кидает на пол.

Я кидаюсь, чтобы отобрать книгу, но она поднимает ее над головой, отпихнув меня так, что я приземляюсь на свою задницу. П-Р-Р-Р! Еще одна страница.

Зуд в моем теле берет надо мной вверх, и я сметаю ее с ног. Она с криком медленно опрокидывается навзничь, как большое черное домино. Кажется, весь дом содрогается, когда она соприкасается с землей.

— Драка! Драка! Драка! — хихикая, кричат девочки. Но это как сражение Давида с Голиафом. У меня нет ни единого шанса. Поэтому я подскакиваю, хватаю книгу и мчусь на лестницу. Тара поднимается и пускается мне вслед.

— Еб*нутая с*ка! Тебе не жить!

Я умещаю книгу подмышку и лечу вниз по лестнице. Тара несется по коридору, каждый ее шаг соизмерим подземным толчкам. Я не успеваю достаточно быстро затормозить и врезаюсь во входную дверь. Закрыто. Время перевалило за девять, а это означает, что дверь заперта на ночь. Тара бежит по лестнице с оглушительным ревом. Я уворачиваюсь, проскакиваю мимо нее и мчусь в заднюю часть дома. Где мисс Риба? Разве она не слышит этот шум?

Тара у меня на хвосте. Залетаю в кухню, кидая стул прямо у нее перед ногами. Она снова падает. Дерьмо. Она зла как никогда, а я заперта в ловушке. Кидаюсь к окну, но замок на нем не поддается. Где, черт возьми, мисс Риба? К этому моменту она должна была уже проснуться. Я знаю, что она никогда не появляется вовремя, но вашу мать! Тара поднимается на ноги, став еще более разъяренной. Это наводит меня на мысль, что я сейчас на кухне, полной ножей. Не самая удачная идея, но Тара слишком глупа, чтобы догадаться до такого. Бога ради, это та же девушка, которая заколола парня ручкой!

— Чертова с*ка!

Я хватаюсь за трубу отопительного котла и протискиваюсь в уголок. Куски отвалившейся краски обжигают мои ногти. Я сворачиваюсь в клубок на полу и закрываю глаза. Тара хватается за мою рубашку, пытаясь вытащить меня, она бьет по моим рукам, надеясь ослабить мою хватку. С криком ярости, она сдается и начинает колотить меня кулаками по спине, как огромная горилла. Я сжимаю трубу и молюсь. В последний раз я так отчаянно молилась, когда дыхание Алиссы остановилось.

Почему ты перестала дышать, Алисса?

Зажигается свет и проливной дождь из кулаков прекращается. Я поднимаю глаза и вижу, как мисс Риба скручивает Тару, которая все еще тяжело дышит и горит желанием забить меня до смерти.

— Успокойся! Успокойся!

Хромая, в комнату входит мисс Штейн.

— Боже мой, что тут происходит?

Книга, покоящаяся все это время между мной и трубой, падает, когда я со вздохом облегчения отцепляюсь и опрокидываюсь на спину. Острая боль пронзает меня в то время, как я смотрю на потолок, пытаясь отдышаться.

Герберт все еще здесь и, на один безумный момент, я задаюсь вопросом: как он мог выжить в этом месте, если даже я пала, как муха?

Мисс Штейн нагибается быстрее, чем я могла бы подумать, и поднимает мою книгу, рассматривая ее как Кубик Рубика. Я сажусь, опираясь на котел. Каждое мое движение отдается невыносимой болью.

— Что это?

Весь пол покрыт сажей и водяными клопами. Я молчу. Мисс Риба тащит Тару в гостиную, пытаясь ее успокоить.

— Я убью тебя! Я у*бу тебя к х*рам!

— Мэри, я спросила, что это? — орет мисс Штейн.

Я борюсь за каждый свой вздох, но проигрываю. Дыхание убивает мои легкие, а из-за них болит спина.

— Это... это книга.

Мисс Штейн широко распахивает свои глаза и поворачивается к мисс Рибе. Они никогда прежде не слышали, как я говорю.

— Чт... секундочку. Что ты сказала?

— Это книга, — снова бормочу я.

Мисс Штейн не знает, как реагировать, я лишила ее дары речи и способности здраво рассуждать, сказав лишь пару слов. Она хмурится, а затем делает глубокий выдох, выпуская на свободу горячий вонючий воздух

— Я знаю это, тупица! Мэри, зачем тебе, к чертям, книга по подготовке к ЕГЭ? Ты устраиваешь драки и будишь людей посреди ночи из-за какой-то книги по экзамену, для которого ты слишком тупа!

Ком подступает к горлу, но я пытаюсь держаться.

Не заводись, Мэри. Не надо.

Если я убью мисс Штейн, то детской тюрьмой мне не отделаться. Я попаду в настоящую тюрьму. И никогда больше не увижу Теда.

— Тебе никогда не поступить в колледж! Они ни за что на свете не примут убийцу!

Ты не можешь убить ее, Мэри. Не. Можешь.

Мисс Штейн разворачивает книгу и смотрит на цену.

— Где ты ее взяла?

— Это... это подарок.

— Дерьмо собачье! Она не может быть подарком. Кто бы стал дарить ее тебе?

Они не могут узнать о Теде. Никому нельзя о нем знать.

Мисс Штейн ставит руку на бедро.

— Ну же?

Полагаю, мне придется врать. Я ненавижу ложь, но лгу всю свою жизнь. Нет смысла прекращать сейчас.

— Я купила ее.

— Ты КУПИЛА ее? Ты купила сорокадолларовую книгу? Ты серьезно думаешь, что я в это поверю? Ладно, хорошо. Где чек?

Я не могла соображать. Моя спина слишком сильно болела.

— Я... я не знаю. Я...

— Правило номер пять, Мэри! Покупая что-то, ты должна предоставлять нам доказательства. В данном случае, чек. Мы не можем допустить, чтобы ты воровала всякое дерьмо и тащила его сюда.

Она ухмыляется, а мой мозг все еще отказывается думать.

— Так значит, у тебя нет чека?

Я смотрю поверх ее плеча и обнаруживаю, что на кухне собрались все обитатели этого дома. Новенькая выглядит испуганной. Выхода нет. Я не смогу вернуть свою книгу. Я качаю головой.

— Ты украла книгу для которой слишком тупа и устроила из-за нее весь этот проклятый сыр-бор!

— Я ее не крала, — бормочу я, устремив свой взгляд на пол.

— Ох, да что ты говоришь? Тогда, она просто побудет у меня. Когда найдешь чек, сможешь забрать ее обратно.

Тед находит меня в морозильной камере, прижавшуюся к ледяной стене. Он вытаскивает меня оттуда и несет в пустую палату на третьем этаже. Сегодня утром тут умер пациент.

— Дай посмотрю.

Поморщившись, я поднимаю руки и даю ему стянуть мой халат и майку. Он расстегивает мой лифчик и поворачивает меня спиной. У него вырывается резкий вздох, и я счастлива, что не могу видеть его лицо.

— Черт, детка...

— Я в порядке.

— У тебя вся спина фиолетовая.

Я вздыхаю и это приносит нестерпимую боль. Комната пахнет пеленками, старыми ботинками и смертью.

— Просто... приляг, — говорит он. — Скорее, у нас не так много времени. Мисс Лиджен скоро спохватится.

Я забираюсь на кровать, с каждым новым движением из меня вырывается жалостливый стон, и плюхаюсь на живот. Тед выбегает и возвращается через несколько минут с парой пакетиков льда. Он оборачивает их влажным полотенцем и аккуратно укладывает мне на спину. Лед адски обжигает мою кожу, но это лучше, чем ничего. Он залезает на тесную двухместную кровать, так близко ко мне, что кончики наших носов целуются. Я начинаю исцеляться просто от того, что он рядом со мной.

— Ты в порядке?

— Она отобрала мою книгу.

Он хмурится, но не давит на меня. За это я любила наши отношения. Никаких вопросов, никаких объяснений. Перекатывается на спину и тянет меня за собой. Теперь мы лежим грудь к груди, я дышу с ним в унисон, а биение его сердца отдается в моих ушах. Его подборок покоится у меня на макушке, а руки играют с моими волосами.

— В этом нет ничего страшного, ты же знаешь. Ты можешь плакать при мне.

— Я никогда не плачу.

Его пальцы нежно поглаживают мою щеку.

— Ты ужасная лгунья, М.

Я делаю вдох, пытаясь успокоиться, и закрываю глаза.

— Даже, если бы я плакала, то не стала бы делать это здесь.

Двумя днями позже, Тед нашел чек на дне своего рюкзака. Все-таки, он ее не крал. Я задалась вопросом: как он смог ее себе позволить? Но я так и не спросила об этом. Кинулась домой перед ужином и швырнула чек на стол мисс Штейн. Мы уставились друг на друга. Пришло время для ее извинений, но я их не получила. Вместо этого, она открыла свой шкаф и молча вручила мне мою порванную книгу. Я сжала ее в своих объятиях и направилась прямиком в свою комнату. Может, нам с Тедом нужен новый план, потому что я должна к чертям убираться из этого места. И поскорее.

Недостроенный подвал был точно такого же размера, как комната для посетителей, находящаяся над ним, с запасным выходом, ведущим на заброшенный задний двор. Темный, влажный и всегда холодный. Я ненавидела это место. Ненавидела терапию.

— Здравствуйте, леди! — говорит мисс Вероника своим гнусавым голосом. Она всегда напоминала мне героиню сериала «Моя прекрасная няня», который я так любила смотреть с мамой. Даже внешность ее идентична: непослушные, пышные черные волосы и наибелейшая кожа с тонной косметики. Мы сидим в кругу на складных железных стульях, пока она извергает на нас свой словесный понос.

— Как у всех прошли выходные? Чем вы, дамы, занимались? Кто хочет поделиться? Что-нибудь интересное? У меня, например, в субботу был потрясающий ужин с моим муженьком. Мы впервые попробовали индийскую кухню.

Прежде всего, позвольте мне рассказать вам о мисс Веронике. Она самый неподходящий человек, переступавший порог этого дома. САМЫЙ. Ей здесь не место. Но каждый вторник и четверг она проводит с нами групповую терапию. Наши занятия посвящены гневу, попыткам заставить нас говорить о своих чувствах и поиску того, что она называет «покоем». В групповом доме нет такого понятия, как «покой».

Почему она такая «неподходящая»? Потому что она всегда чертовски счастлива, до безумия оптимистична. По ее мнению, все, что нужно сделать — щелкнуть пальцами, и все в мире будут жить долго и счастливо. Это мило, но не реалистично. Кое-кто из сидящих здесь до сих пор использует свои пальцы, чтобы считать.

— Окей, леди, давайте заглянем в наши журналы. Кто хочет поделиться первым?

Наши журналы чувств. Трижды в неделю мы обязаны записывать наши «чувства» в эти тетрадки. Никто в них не пишет. Здесь ни у кого нет чувств.

Мисс Вероника начинает говорить о грусти, о том, какого это, грустить, и как грусть вынуждает нас делать ужасные вещи. Как-то раз я слышала, как мисс Штейн говорила про нее. Она из Стейтен-Айленда, замужем за молодым и богатым мужчиной, так что эта терапия, своего рода, ее хобби.

— Итак, кто-нибудь хочет рассказать о временах, когда вы грустили? Когда вам было очень-очень грустно?

Какое-то время все молчат, а затем Чина поднимает руку. Она всегда вызывается первой.

— Моя мама... она вышвырнула меня из дома, когда застукала с девушкой. Она была милой, хрупкой и светленькой, с копной курчавых волос...

Она смотрит на меня, и я отвожу взгляд, уставившись на пол. Келли закатывает глаза и произносит: «Фу».

Чина — самый мужественный человек в этом доме. Она не носит ничего, кроме мальчишеской одежды, в ее гардеробе даже присутствуют боксеры. На мой взгляд, это немного перебор. Мама бы содрогнулась, увидев «противную лесбиянку» с которой я живу. Она ненавидит все, чего нет в Библии. А это почти все на свете.

— Давно ты такая заядлая любительница кунилингуса?

— Джой! Это неприемлемо, — говорит мисс Вероника дрожащим голосом.

Джой закатывает глаза, а остальные пускаются ржать.

— В общем, она вышвырнула меня из дома, и я оказалась, вроде как, на улице. Потом меня подобрала одна шайка.

— Банда, — поправляет ее Келли.

— Кровавыеили Калеки⁸? — спрашивает Киша.

— Она Кровавая.

— БЫЛА Кровавой. Теперь нет.

Комната погружается в тишину. Мисс Вероника, с широко распахнутыми глазами, кивает, призывая ее продолжить.

— Короче, я попала в эту шайку и начала вникать в их дела. А потом, типа, через пару месяцев, столкнулась с парнишкой, мы жили раньше в одном квартале. Он сказал, что мамка в больнице. Так что я решила проведать ее, она лежала в комнате со всеми этими трубочками и аппаратами, подключенными к ней. Выглядела паршиво. Доктор сказал, что у нее рак. Потом она проснулась и начала орать: «Выкините эту с*ку отсюда. Чтоб глаза мои ее не видели!» Типа, ох*реть, чуваки. Она не желала видеть меня даже на смертном одре. Спустя месяц, она померла. У нее не было страховки, которая покрыла бы лечение. Это разрывает меня, понимаете? Потому что я всегда заботилась о ней. Она не блистала умом, поэтому ни на одной на работе ее долго не держали. Спустя неделю после ее смерти, меня поймали.

— Что ты натворила? — спрашивает Новенькая, и все взгляды в комнате тут же обращаются к ней. Она впервые заговорила. Думаю, она сама этого от себя не ожидала.

— Чина любит калечить людям лица. Чисто по приколу, — хихикает Келли.

— Слышь, не лезь не в свои гр*банные дела!

— А ты заставь меня, лесбийская тварина!

— Воу, воу, воу, дамы! Следите за своим языком! Мы же говорили об этом.

Комната взрывается криками, но я не двигаюсь с места. Думаю о том, как заботилась о своей маме. За ней необходимо было присматривать. Особенно, когда наступали особенные дни.

Я упала с крыши небоскреба.

По крайней мере, чувствовала себя именно так. Слетев со своей койки, прямо навстречу верной смерти. Вот только я не упала, меня скинули. Мои ноги сильно ударяются о пол, утратив свою способность удерживать равновесие, глаза все еще сомкнуты в полудреме. Я с трудом поднимаюсь на ноги, а затем меня вытаскивают из комнаты.

— Иди сюда, сейчас же!

Мисс Штейн настолько сильно сжимает мою руку, что там остаются следы полумесяцев от ее ногтей. Кровь под ними пульсирует, готовясь в любой момент прорваться сквозь тонкую кожу. Она закидывает меня в ванную, я все еще щурюсь, пытаясь сбросить остатки сна. В одной руке у меня оказывается черная швабра, а в другой — заплесневелая волосатая губка. А ведь солнце еще даже не встало.

— Ну, не стой, как истукан, — выкрикивает она из коридора. — Давай, за уборку!

Мы, не отрываясь, смотрим друг на друга, потому что она знает, что на этой неделе я дежурная по кухне. Она знает, что я не должна мыть ванну. Но это наказание. Она должна была что-то сделать. Она не может позволить мне перехитрить себя. Не на виду у остальных.

— Поживей! Я хочу, чтобы этот сартир сиял!

Мои руки сжимают швабру, готовые в любой момент запихать ее в ее жирный рот. Но потом я вспоминаю свою камеру в детской тюрьме и медленно поворачиваюсь к унитазу и поднимаю сидение. Кольцо из дерьма крупными брызгами покрывает весь ободок. На мгновение, когда эти зловония ударяют по моему чувствительному носу, я испытываю резкий приступ тошноты.

— Оххх, избавь меня от своего нытья! Это твоя же чертова еда! Вот, добавь немного отбеливателя.

Она заливает какое-то моющее средство в тазик, и оно летит на мою пижаму. Мой ужин поднимается все выше и выше по моему горлу, хот доги и брокколи. Моя спина выгибается, когда начинаю счищать губкой дерьмо и чувствую, что это не к добру. Мои глаза настолько слезятся от внезапного приступа кашля, что почти ничего не вижу. Здесь слишком душно... Мне нужен свежий воздух.

— Помой губку. Ей хорошо ванны прочищать. И вынеси этот мусор. Ну, и несет же здесь! Быстрее, Мэри, я не могу торчать здесь весь день!

Мусор пропах старыми прокладками с запекшейся кровью и пустыми банками из-под крема Киши. Эта смесь наносит сокрушительный удар по моему желудку, и я напрягаюсь так сильно, что в груди начинает болеть. БУМ! Розово-белая рвота извергается на мои босые ноги. Склизкая масса просачивается сквозь мои пальцы, даже несмотря на то, что не переварившиеся кусочки все еще свисают с моих губ.

— Фуу! Мэри, это отвратительно! Ладно, тебе в любом случае нужно было помыть пол. Вот, используй это моющее средство. И давай, чтобы полы сияли!

Интервью с офицером по исправительным вопросам в Бедфорд-Хиллс: Анонимно

Маленькая черная девчонка, которая убила какую-то белую малютку? Мужик, да этот ребенок был звездой. Ее лицо красовалось в каждом чертовом выпуске новостей! В этом и заключалась проблема. Она не могла оставаться в следственном изоляторе для подростков, и к взрослым ее поместить было нельзя. Что вы прикажите делать с ребенком, который убил младенца? Куда ее отправить? Чем ее кормить и когда? Никто не знал. И как отпустить десятилетнюю девочку скакать по тюремному двору? Так что да, она провела кучу времени в карцере, но если они не знали, куда ее деть, то откуда это было знать нам? Не похоже, что она стала безумнее, чем уже была. Если спросите меня, мы сделали ей одолжение.

Пришло время ужина. Сегодня у нас макароны с сыром, приготовленные с помощью порошкообразной смеси и воды. Это напоминает мне о моей первой трапезе в детской тюрьме. Подается с консервированным горошком и морковью на голубой квадратной пластиковой тарелке. Проще говоря, еда быстрого приготовления. Я никогда прежде ее не ела, а уж тем более никогда не ела макароны с сыром быстрого приготовления. Периодически, видела их в рекламе, которая прерывала просмотр моих мультиков, но мама всегда «пфыкала» и говорила: «Это все такой вздор. Одни консерванты и химикаты... тебе нравятся мамины макароны с сыром, правда же, малышка?»

Мама готовила самые лучшие в мире макароны с сыром. Самую лучшую жаренную курочку, самые лучшие салаты. Я скучаю по ее еде больше, чем по ней самой. Она умела готовить практически все и всегда ругалась на «фальшивую еду». Проблема заключалась в том, что для того, чтобы купить «настоящую еду» необходимо иметь средства. Она же предпочитала голодать, чем съесть лапшу быстрого приготовления. Так что мы голодали. И часто.

После ужина и уборки, все бегут в комнату к телевизору, чтобы посмотреть какое-нибудь реалити-шоу. Я не психолог, но что-то мне подсказывает, что для девушек со взрывными характерами, смотреть, как взрослые тетки дубасят друг друга — не лучшая затея. Моя любимая передача — «Закон и порядок: специальный корпус», но здесь никто, кроме меня, ее не любит.

— Это такой бред! Копам на все наплевать!

— Все их расследования — полная ахинея. Мне не предлагали никакой сделки!

Но я не думаю, что это все выдумка. Этого быть не может. Детектив Оливия Бенсон, женщина полицейский, она выглядит такой, даже не знаю, умной и невероятно милой. Она всегда чувствует, когда кто-то врет. Всегда заводит дружбу с жертвами и не останавливается, пока ни найдет настоящего преступника. Иногда, я воображаю, что было бы, работай она над моим делом.

Она бы сказала: «Мэри, все хорошо. Я знаю, что ты не убивала эту чудесную малютку. Нутром чую, что не убивала. И я обещаю тебе, что не успокоюсь, пока ни докопаюсь до правды.» Через неделю меня бы отпустили, потому что ее чутье никогда ее не подводит. Возможно, я даже поселилась бы в доме Бенсон, потому что она бы прониклась ко мне и хотела бы защитить. Она бы удочерила меня? Правда же? Черт, моя жизнь сложилась бы иначе, попадись мне она, а не то мужчина, который дал мне чизбургер.

Принимая душ, нахожу еще одну веснушку. Или родинку, я не уверена. Это уже двадцать третья. Я такая бледная и костлявая, что меня с трудом можно назвать «чернокожим ребенком». Не возражаю, просто мне любопытно, был ли мой папа белым. Каждый раз, когда спрашивала о нем у мамы, она вела себя так, будто я сумасшедшая и говорила: «О чем ты? Рей — твой отец».

Рамон, «Рей», мой отчим номер два, был полутораметровым доминиканцем. Даже мама была выше него, но его роста хватало, чтобы избивать ее двадцать четыре часа семь дней в неделю. Его кожа была цвета пшеничных тостов, намазанных медом, а очки, которые он носил слетали и разбивались вдребезги каждый раз, когда он приходил домой пьяным. Еще у него отсутствовало четыре передних зуба. Я была ни капли не похожа на Рея. И слава Богу.

Но мой настоящий папа, он где-то рядом, он все еще ищет меня. Никому не хочется быть тем самым ребенком в приюте, ожидающим, пока его найдут его настоящие родители, как Энни⁹. Но иногда, по ночам, я думаю о нем. В моих мечтах он высокий, богатый, привлекательный белый мужчина. Он подъедет на своем лимузине, выйдет навстречу ко мне, сожмет в своих объятиях и скажет: «Я ждал тебя всю свою жизнь.» А потом, он спасет меня от этого места и от мамы.

В темном углу подвала есть два компьютера, которыми нам разрешено пользоваться по тридцать минут в день. Именно там я нашла прячущуюся Новенькую. Может, мне стоит поговорить с ней? Почему нет? Здесь только мы, а, по сравнению с остальными, она просто разваренная макаронина.

— Что делаешь?

Она вскрикивает, подпрыгивает со своего стула и одним быстрым движением выключает монитор. Она отступает, ее испуганный взгляд сияет силой тысячи огней.

— Слушай, я тебя не трону, — усмехаюсь я. — Ты слишком взрослая для меня.

Ее взгляд становится еще более безумным, а руки трясутся, будто мои слова подобны ледяному ветру. Я испугалась, что ее и без того бледная кожа может напрочь лишиться всякого румянца. Неудачная шутка. Пожимаю плечами и отхожу к противоположенной стене, пытаясь дать ей пространство. Я привыкла к тому, что меня считают прокаженной, так что мои чувства не уязвить.

Она выжидает, пока сяду за компьютер и только после этого возвращается к своему. Ее пальцы порхают по клавиатуре. В детской тюрьме мне не разрешалось посещать компьютерный класс. Почему? Без понятия. Я щелкаю по мышке, но экран все еще остается черным. Разве он не должен был включиться после этого? Может, он сломан? Но компьютер Новенькой же работает.

— Эм... ты не знаешь, как... включить его?

Новенькая роняет свою челюсть и моргает в непонимании.

— Ты не умеешь им пользоваться?

Почему этот вопрос прозвучал так, будто я тупая или что-то в этом роде?

Я не могу встретиться с ней взглядом, это чертовски неловко. Она немного колеблется, но после этого медленно подходит ко мне и щелкает по кнопке, спрятавшейся за черным ящиком.

— Спасибо, — бормочу я, видя, как мой экран возвращается к жизни. Она несется на свое место, все еще глядя на меня, будто не может определиться, что обо мне думать. Я щелкаю по логотипу «Гугла», видела, как мисс Кармен это делает. Она набирает что-то на клавиатуре, и нужная информация тут же появляется на экране. Так что я печатаю «Е Г Э» одним пальцем.

— Я... эм... гуглила тебя, — говорит Новенькая, с дрожью в голосе. — Я помню об этом. Мне было десять, когда... ты убила того ребенка.

Я вздыхаю и поворачиваюсь к ней.

— Предположительно.

Она сглатывает, ее взгляд снова возвращаются к экрану. Я никогда раньше не задумывалась о том, что когда-то мое лицо было повсюду. Что именно она видела? Статьи, телепередачи, фотографии... возможно, даже фотографии Алиссы! Вероятно, в «Гугле» тысяча фотографий. Они не дали мне ее фото в тюрьму. Я не имела права просить об этом. На самом деле, я не имела права ни на что. К счастью для моих охранников. Они предпочитали держать меня весь день в камере, где я часами смотрела на серый цемент, думая о маме и Алиссе. Проще держать животное в клетке, чем играть с ним.

Но я больше не в детской тюрьме. Все, что мне нужно — это напечатать свое имя. Тогда я смогу увидеть ее! Я удаляю слово Е Г Э и печатаю М А Р И Я...

— Про тебя там много чего написано. Про то, как ты это сделала.

Как я это сделала? Сделала что? Ах, точно. Я не хотела смущать ее.

— Ты... прогуглила всех? — спрашиваю я.

— Нет. Только тебя. Ты настоящая знаменитость. Поэтому они тебя ненавидят.

— Кто?

— Все остальные.

— Ох.

Думаю, меня ненавидит весь мир. Наверно, так и есть. Они ничем не отличаются от той толпы, собравшейся перед зданием суда. От всех тех кричащих людей в футболках с изображением Алиссы и огромными транспарантами... может, там есть и их фото. Удалить. Удалить. Удалить.

— Они все выглядят безумными. Другие. Ты не находишь?

Знаю, как выглядит безумие. Я живу с ним уже долгое время. Но ни одна из этих девушек не подходит под это описание. Просто глупые. Они делали глупые поступки по глупым причинам. Полагаю, вы можете назвать глупой и меня.

— Наверно.

— Ты когда-нибудь думаешь о... том вечере?

У меня дергается глаз, и я вздыхаю.

— Каждый день.

Выдержка из полного отчета о вскрытии Алиссы Ричардсон:

Описание погибшей: девочка европеоидной расы. 12 недель. Темные волосы, голубые глаза. 6 килограммов 100 граммов.

Время смерти: приблизительное время смерти между 7:30 и 9:30 вечера.

Внешний осмотр: синяки на предплечьях, чуть выше правого бедра, посередине лба. Подкожное кровоизлияние под левым глазом.

Причина смерти: асфиксия, вызванная удушением.

Содержимое желудка: лактат молозива (грудное молоко), метилфенидат (риталин) и клонидин.

Характер смерти: убийство.

Меня будит стон, доносящийся сквозь тонкие стены. Мама с Реем снова занимаются сексом. Почему она такая громкая? Когда он закончит с ней, он придет за мной. Я знаю это. Он идет, идет, идет... меня начинает трясти с головы до пят. Мне надо где-то спрятаться, но страх парализует меня.

Насколько все будет плохо, когда он найдет меня? Где мой мишка? Я нащупываю его, жесткий мех, но затем я понимаю, что я одна, это мои жесткие и колючие простыни. Это не моя кровать, это не моя комната.

Где я?

Запах вонючих ног Тары переносит меня обратно в групповой дом. Я все еще слышу стоны. Кровать Марисоль пуста. Наверно, она в соседней комнате с Чиной. Еще один ночной визит на ее койку. Бедная Новенькая, ей придется стать невольным свидетелем этого.

— Я вам объясняю, это не моя вина.

— Слышать ничего не хочу! Тебе известны правила!

Я отворачиваюсь от двери и зажимаю голову подушкой, но даже сквозь нее до меня доносятся крики Джой и мисс Штейн. Должно быть, она опоздала, потому что свет по всему дому был выключен еще два часа назад.

— Грузовик на Юнион-сквер загорелся. Все движение было остановлено! Я целый час ждала поезда. Как мне еще добраться до дома?

— Ты серьезно думаешь, что я куплюсь на это? На дворе час ночи! Ты должна была вернуться в девять! Где тебя черти носили?

— Я же сказала! Я ждала поезда.

— Отлично, не хочешь говорить мне, расскажешь полиции.

— Но я же вернулась домой!

— Ты опоздала! Ты ушла в самоволку!

— Эй, ничего подобного!

— И ты переоделась, — добавляет Мисс Риба. — Утром ты была в другой одежде.

— Я... она... я испачкалась.

— Это уже второй промах, Джой! Ты под домашним арестом до конца месяца. И на тебе уборка ванны.

— ЧТО! Эй, это несправедливо! Я не сделала ничего плохого!

Черт, домашний арест — самая ужасная вещь на свете. Это похоже на настоящий домашний арест. Покинуть этот дом можно только оправившись в училище и даже туда вас сопровождают, будто под конвоем. Впервые попав сюда, целый месяц находилась под таким арестом. Но потом они поняли, что угрозы я не представляю, дали мне проездной, карту метро и указали в сторону автобусной остановки. Киша говорит, что мы счастливчики: она раньше жила в другом доме и там вообще запрещалась покидать дом.

Марисоль стонет громче. Наверно, Чина с ней почти закончила. Джой оплакивает свою свободу. Я зажимаю свои уши подушками, меня немного подташнивает, и я испытываю все, что угодно, но только не счастье.

— Знаешь, я тут подумал, — говорит Тед, его руки бережно обвивают мою талию. Мы сидим на каких-то ящиках под тусклым освещением, проникающим в подсобку уборщика. — Нужно убираться из Бруклина.

Повинуясь движениям его рук, прижимаюсь к его груди. Мое дыхание неторопливо. Я могу представить нас, наше будущее в собственной квартире, в которую мы переберемся, как только нас выпустят. Тед все время говорит об этом.

— И куда отправимся? В Бронкс?

Он смеется.

— Нет. Мы уедем из Нью-Йорка. Найдем жизнь получше. Пристроим тебя в колледж подальше отсюда. Может, на юге. Или в Калифорнии. Там, где никогда нет снега.

Я не знала, что сказать. Бруклин был нашим всем. Мы не могли вот так просто расстаться со всем, что было нам так знакомо.

Он заглядывает мне в глаза и пожимает плечами.

— Я безумно устал от этого места. Здесь все не слава Богу. Что-то не так? Ты боишься, что я дам тебя в обиду?

Я не боюсь этого. Знаю, что не важно, где мы. Если рядом Тед, я в безопасности. Но... что на счет мамы? Как смогу уехать от нее? Что она будет делать без меня? Или она даже не заметит, что меня нет.

— Мы будем свободны, М. Только мы вдвоем, — говорит он и целует меня в лоб.

Я сглатываю, вспоминая о своей задержке, и надеюсь, что мы действительно будем только вдвоем. Может, побег — неплохая идея. Чем дальше мы отсюда, тем меньше людей знает о том, что я убила ребенка.

Предположительно.

— Ох, точно, я почти забыл, — Тед вытаскивает из кармана помятый клочок желтой бумаги и разглаживает его. — В Бруклинском Техе будет пробный тест в субботу.

БЕСПЛАТНЫЙ ТРЕНИРОВОЧНЫЙ ЕГЭ!!!

Суббота, 26 сентября.

Приходи и прояви себя на практике!

Бруклинская Техническая Высшая Школа

— Ты должна сходить, — говорит он.

Засовываю бумажку в карман и пожимаю плечами. Я прошла только треть книги. Задания по лексике не особо сложные, хотя, все еще пополняю свой словарный запас. Математика тоже оказалась мне по силам, выяснилось, что я довольна-таки хороша в геометрии, но огромная часть материала все еще остается для меня загадкой.

— Что, если я его завалю?

— Это же всего лишь тренировка, правда ведь? И ты его не завалишь. Ты чертовски умная.

— Но, что, если завалю? — спрашиваю я снова, отведя взгляд.

— Не завалишь. Успокойся.

Он сажает меня к себе на колени и щекочет поцелуями мою шею.

— Я даже не знаю, где находится эта школа.

— Я тебе покажу. Не позволю тебе заплутать. «Amber Alert»¹⁰ может спать спокойно.

Я смеюсь. Тед помнит обо всем. О том, как боюсь потеряться; о том, как боюсь, что меня никогда не найдут. Он моя защита, мое тепло, моя твердь под ногами, даже тогда, когда я отчаянно желаю, чтобы земля поглотила меня.

На протяжении всей моей первой недели в Гринвью, я чувствовала, как Тед на меня смотрит. В коридорах, на кухне, в комнатах пациентов. Он не отводил от меня взгляда. В его глазах горело желание. В смысле, меня он тоже заинтересовал. Я все думала: этим и занимаются парни? Заставляют вас чувствовать себя обнаженной, будучи спрятанной под слоями одежды? То, как он улыбался мне, будто искренне рад меня видеть. Это напоминало мне о временах, когда я еще была кому-то нужна. Я бы отдала все, лишь бы снова испытать это чувство.

Через неделю, в столовой, он уселся за мой столик, расплескивая свой суп и крекеры. Он даже не спросил, не против ли я. Его присутствие действовало на меня, как обогреватель, включенный на полную мощность. Это чувство пугало. Я настолько сильно нервничала, что не могла нормально держать свою ложку. Я зарылась ногами в ковер, отчаянно борясь с желанием сбежать и спрятаться. Это продолжалось неделю. Он сидел рядом со мной, спокойно ел свою еду, пока я застывала в ужасе. Возможно, дело в том, что он не давил на меня, не пытался завести разговор, но к концу недели мои мышцы, напряженные после детской тюрьмы, постепенно начали расслабляться. Я снова начала есть, наслаждаясь его молчаливой компанией. Никаких вопросов, только комфорт от осознания того, что он рядом и ему от меня ничего не надо. Однажды, он поставил на мой поднос свое молоко, даже не взглянув на меня и сказал:

— У тебя потрясающие глаза.

Это была самая милая вещь, которую кто-либо говорил мне за последние годы, и я запаниковала. Находясь в вечном одиночестве в своей камере, не умела общаться с людьми. В смысле, как можно сказать кому-то, что ты немой, Бога ради? Но по какой-то непонятной причине, не хотела молчать рядом с ним. Поэтому уставилась на костяшки его пальцев и спросила первое, что пришло мне на ум.

— Что ты натворил?

Я в ужасе захлопнула свой рот. Черт, что за глупость я сморозила!

Он улыбнулся.

— И как давно тебя выпустили? — спросил он.

И после этого моя вселенная распахнулась, а он стал моим солнцем.

Суббота наступила быстрее, чем я думала. Ушла из дома в шесть тридцать утра, чтобы встретиться с Тедом на станции. Я наврала Рибе и сказала, что взяла лишние часы волонтерства, так что она любезно отворила для меня дверь. Мы садимся на автобус до серой ветки метро, потом делаем пересадку на синюю и выходим на Лафайетт.

Все это время Тед держит меня за руку. Мы идем по району, облицованному темным камнем, в тени гигантских парковых деревьев. Мама говорила, что в этих домах живут только миллионеры. Я ей не верила. Разве богатеям захотелось бы жить в Бруклине? Но здесь так уютно и чисто, здесь такие огромные дома. Никаких наркоманов, никаких пивных и даже ни одного ликеро-водочного. Максимум: винные магазинчики. Так что, возможно, она права.

Бруклинский Тех огромен. Серьезно, под его сводом мог бы поместиться целый квартал. Это самая большая школа, которую я только видела в своей жизни. Крыша его почти касается облаков. Окна, которых здесь, вероятно, тысяча, закрыты решеткой... никакого пути к побегу. Здесь куча других ребят, таких как я, они проходят через огромные металлические двери, которые с глухим стуком закрываются позади них. Все это кажется мне смешным. Я пытаюсь спрятать свои руки, но Тед не отпускает меня.

Он огромен, как больницы... Огромен, как детская тюрьма... Белые комнаты... Не оставляйте меня одну...

— Меня сейчас вырвет.

Тед отпускает мою руку, я кидаюсь меж двух припаркованных машин и опустошаю свой желудок. Узнаю черничный кекс и клюквенный сок, которыми я позавтракала в поезде по пути сюда. Два доллара и двадцать пять центов. Я вытираю губы платком, спрятанным в моей сумке, и мою руки дезинфицирующим средством. Его выдают бесплатно в доме престарелых.

Тед наблюдает за этим с каменным выражением лица. Я знаю, о чем он думает.

Все еще нет месячных.

Тед прочищает горло.

— Может... как-нибудь потом.