Престолы, Господства

18

— Харриет, от меня пахнет?

Харриет изучила этот вопрос.

— Да, милорд. Вполне отчётливо. Карболовым мылом.

— О, хорошо, что не чем-то похуже. Бантер отдраивал меня двадцать минут, но этот запах всё ещё у меня в ноздрях. Или, возможно, это — психологический запах, своего рода обонятельный военный невроз.

— Я так поняла, что ты искал исчезнувших актрис?

— Вниз по канализационным каналам. Или, вернее, вверх, поскольку мы вошли в их устье. Мы ничего не нашли, но начался дождь и остановил игру.

— Жаль. Роберт Темплетон нашёл свой труп, пока ты отсутствовал, и я надеялась на парочку ужасающих подробностей, чтобы оживить описание.

— Оживить — это, к сожалению, удачное выражение. Я женился на вампире. Не знаешь, настоящий вампир похож на старую каргу из сказок? Он превращается в принцессу, если его обнять? Если, по твоему, я не сильно воняю, я попытаюсь поэкспериментировать…

Питер обнял Харриет и поцеловал её. Она вздрогнула, и он сразу отпустил её:

— Харриет, что случилось? Что не так?

— Ничего, дорогой, не нужно принимать такой испуганный вид, всё в порядке.

— Но ты меня напугала. Я причинил тебе боль? После тренировок с мистером Матсу я иногда не осознаю собственной силы.

— Питер, всё это пустяки. Просто этот несчастный воротничок настолько жёсткий, что оцарапал меня.

— Дай посмотреть. — Он встал сзади и расстегнул воротничок — один крошечный крючок за другим, — а затем снял его с шеи. — Да, проклятая штуковина поцарапала тебя. Кровь идёт!

Харриет подошла к зеркалу на каминной доске. На небольшой царапине на шее виднелись крохотные капельки крови.

— Пустяки, — сказала она. — Поцелуй меня ещё раз.

Но Питер стоял посреди комнаты с воротником в правой руке и хмурился.

— Прости, я на минутку, — сказал он и подошёл к телефону. Она услышала через открытую дверь, как он попросил сэра Джеймса Лаббока.

— Джеймс, кое-что случилось…

Вошёл Мередит.

— Не считает ли миледи, что пора задёрнуть занавески?

— Да, спасибо, Мередит.

— Нет, — говорил в это время Питер, — очень крошечные поверхностные метки. Очень локализованы. Их не могли замаскировать ушибы? Да, конечно, вы всё осмотрели тщательно, но… да, я понял. Ясно. Спасибо.

Питер положил трубку и рассеянно посмотрел на Харриет.

— На шее Розамунды Харвелл не было таких отметок, какие есть сейчас на твоей шее, — сказал он. — Харриет, ты можешь придумать хоть какою-нибудь причину, почему кто-либо мог бы надеть воротничок на женщину, уже мёртвую?

— Чтобы закрыть следы удушения?

— Лицо было так же изуродовано, как и шея, — сказал он, — а лицо оставалось открыто.

— Не знаю, дай подумать. Кто-то мог просто одеть её — она, возможно, была раздетой, когда её убили, а убийца потом одел её?

— Это труднее сделать, чем сказать. Надевание одежды на абсолютно инертное тело — это ещё та задачка. И зачем? Почему убийца это сделал?

— Не знаю почему. Но это объяснило бы ошибку с воротничком.

— Ошибка? Почему ты называешь это ошибкой?

— Ну, я была немного сбита с толку, когда услышала, что он был на ней. Думаю, как и Манго. У Розамунды был прекрасный вкус. И никто, хоть немного понимающий в одежде, не носил бы белого воротничка с белым платьем. Вся идея этой вещи состоит в том, чтобы смягчить эффект от чёрного платья.

— То есть, её одели после того, как она умерла, — печально сказал Питер. — О, Харриет, как я ненавижу это дело!

— Не знаю, что и сказать, дорогой. Мне очень не хочется видеть тебя несчастным, но…

— Но тебе не хочется и чтобы я вышел из дела и отправился на рыбалку, из-за того, как я отреагировал на подобное предложение в прошлый раз?

— Нет, потому что я хочу увидеть эту глупую женщину отмщённой!

— Как бы ни была глупа женщина, ты на её стороне?

— В каком конфликте, Питер? Разве мужчины и женщины находятся в состоянии войны?

— Мы нет, — сказал он. — По крайней мере, мы нет.

— В самом деле, нет. Я просто имею в виду, что хочу видеть слабого защищённым от сильного, а глупость — это форма слабости.

— Потенциально смертельная форма, — сказал он. — Нет ничто более слабого, чем труп убитого, а этот труп не носил воротничка, когда его убивали, но носил, когда тело нашли.

— Таким образом, она была убита раздетой?

— Похоже не то. А это предполагает преступление на сексуальной почве.

— Ты что, удивлён? С учётом того, какой она была и что мы знаем о ней, такая вероятность всегда существовала, разве нет?

— Похоже на преступление на почве страсти. Но если рассуждать логически, мужчина может воспылать гневом, ревностью и желанием так же легко при виде полностью одетой женщины, как и обнажённой в постели. Первое даже легче.

— Понимаю, что ты имеешь в виду, но сексуальное преступление предполагает участие незнакомца.

— Незнакомца, который не оставляет ни следов, ни отпечатков пальцев.

— Тогда мужа или любовника. И действие на том уровне, когда люди не контролируют себя. Когда достаточно трудно понять даже собственного партнёра, не говоря о чужом.

— Уровень, на котором человек не способен понять даже себя, — сказал он.

— Как тогда, когда мне потребовались годы, чтобы обнаружить, что мне нужен ты?

— Это была моя ошибка. Всё это павлинье распускание хвоста и манёвры. Я переусердствовал, пытался завоевать тебя, сломив твоё сопротивление. Каждая попытка, которую я предпринимал, затрудняла для тебя принятие меня, потому что принятие означало капитуляцию. Всё, что я могу сказать в собственную защиту, — это то, что, в конечном счёте, я понял, что не смогу завоевать твой свободный дух таким способом. И никогда за всю свою богатую жизнь не мог я играть в такие игры там, где был замешан секс. Там всё решали сердце и ум.

— Дорогой мой, — сказала она, протягивая руку, — давай не разделять вожделение плоти от сердца и ума. И вожделение — это просто радость, ты не знал? Это просто англосаксонский синоним для радости.

— В самом деле? — спросил он, беря её руку. — Способность проникновения в суть утрачена при нормандском завоевании, с которым глубоко были связаны мои предки.

— Сегодня, милорд, вы, кажется, стремитесь взять на себя вину за всё. Именно поэтому ты выглядишь таким несчастным?

— Наверное, да, Харриет. Кто прикасается к смоле, тот очернится. [211] Есть игра, в которую играют мужчины и женщины. Это не наша игра, и, таким образом, наше знание о ней случайно и едва ли исчерпывающе. Женщина демонстрирует нежелание. Респектабельность целомудренна, или ей просто не нравится этот человек; мужчину распаляет это сопротивление, и он штурмует цитадель. Возможно, ей даже нравится быть завоёванной; возможно, она снисходит к нему из жалости, любви или милосердия, и должна быть вознаграждена. Это опасная игра — она пачкает любовь властью.

— И она легко может зайти слишком далеко?

— Очень легко.

— Помнишь, когда ты купил мне ошейник на случай, если меня попытаются задушить в Оксфорде? Ты показал мне две точки надавливания на шее…

— Да. Человек очень хрупок в определённых местах.

— И его можно задушить почти случайно?

— Он может умереть в руках, которые собирались его лишь пересилить. Или в руках кого-то, кто вошёл в раж от демонстрации собственной силы. Той силы, которую отвратительно называют мужественной.

— Но это не было бы убийством. Не подходит под твоё определение намерения.

— Да. И если Глория Таллэнт окажется целой и невредимой, самое большее, на что может надеяться обвинение в деле Розамунды Харвелл, это непредумышленное убийство. Если же она окажется мёртвой, совсем другое дело.

— Не может существовать никакой связи.

— Что возвращает нас к несчастному совпадению. Боюсь, связь существует. Но в настоящий момент скажи мне со своей женской интуицией, кто, муж или любовник, скорее использовал бы чрезмерную силу?

Харриет задумалась. Она подошла к окну и невидящим взглядом уставилась на улицу.

— Мне кажется, что это скорее был бы Харвелл, — сказала она. — У него в крови доминирование. Клод, независимо от того, что я могла бы сказать о нём, как о поэте, кажется довольно дефективным в том, что ты только что назвал мужественностью.

— В этом вся дьявольщина. Мы опять идём по кругу. Снова. Насколько дело касается подтверждения, кажется, что Харвелл говорит правду, а Эймери лжёт. Впору подозревать сговор между этой парочкой.

— Нет, — возразила Харриет. — Пока она была жива, их соперничество абсолютно не допускало ничего подобного, а как только она оказалась мертва, кто бы ни убил её, станет главным предметом ненависти для другого.

— Думаю, ты права. Придётся походить по кругу ещё немного.

— Ну, прежде, чем ты к этому приступишь, как насчёт небольшого кусочка добровольной англосаксонской радости? Вот я стою и без воротничка…

— Это как раз для меня. Никогда не мог штурмовать цитадель, как бы плохо она не была защищена. Единственное, что меня соблазняет, — это широко открытые ворота и трубы, призывающие войти.

— Ты один такой из всех мужчин?

— Ну, не совсем один. Но мы в меньшинстве. Я всегда был таким, что может подтвердить испорченный дядюшка Пол. Он расценивает это как слабость.

— Без сомнения, он с радостью со мной поделился бы. Но, думаю, я исследую это и без гида.

— И без каких-либо карт?

— Хватит набросков собственного изготовления. Какие трубы ты хотел бы услышать в качестве приглашения? Трубу Баха? [212]

— Ты смогла бы справиться с обычной трубой?

— Да, — сказала она, — думаю, смогла бы.

Вскоре после завтрака неожиданно объявили о приходе месье Гастона Шаппареля.

— Я хочу доставить себе удовольствие, мадам, милорд, лично наблюдать эффект от своей работы.

Вслед за ним в комнату вошёл Мередит с большим плоским прямоугольным пакетом.

— Дорогой мой коллега, — сказал Питер, откладывая в сторону газету и вставая, чтобы приветствовать француза. — Не было никакой нужды. Мы сами приехали бы, чтобы забрать портрет.

— Наблюдение, которое я хочу сделать, лорд Питер, касается вас двоих одновременно. Если бы я просто послал сообщение, что портрет готов и можно его забрать, приехал бы кто-то один из вас — не мог же я приказать, чтобы вы явились оба. Я не Людовик XV.

— Жаль, — заметил его светлость. — Думаю, вы могли бы преуспеть.

Месье Шаппарель склонил голову.

— Так, куда нам его поставить? — спросил Питер. — Где лучше освещение?

— Может быть, ты попросишь Мередита положить пакет на стол и принести нам стул с высокой спинкой, чтобы опереть на неё портрет? — предложила Харриет.

— Будьте добры пока повернуться спиной, — попросил Шаппарель.

Питер с улыбкой повернулся к Харриет. Она заметила, что он волнуется, как маленький мальчик в предвкушении удовольствия.

— Пожалуйста, теперь смотрите, — провозгласил Шаппарель.

Даржа руки на её плечах, Питер нежно повернул Харриет.

Глубоко потрясённая Харриет увидела, что на неё с холста смотрит человек, которого она никогда не видела в зеркале. Насторожённое и несколько вызывающее лицо обладало знакомыми чертами: нависающие брови, открытый пристальный взгляд и жёсткие густые тёмные волосы. Это она легко узнала. Это было лицо человека, который страдал, — это она тоже понимала. Новым же были небольшие нюансы: пристальный взгляд был наполнен тайной уверенностью, стремлением и ожиданием, — это был кто-то, хотя и серьёзный в настоящий момент, но собирающийся рассмеяться… кто-то всё всем доказавший и торжествующий.

На портрете она была слишком необыкновенной, чтобы быть красивой; впервые она увидела связь между своей ординарной внешностью и силой ума. Взглянув на Питера, она увидела, что он словно в трансе; на мгновение она заметила на его лице призрак подавляемого желания и восхищения, которые владели им в прошлом.

— Гм, гм, — произнёс Шаппарель с чрезвычайно довольным видом. — Я же говорил вам, что я — гений.

— Это действительно так — сказал Питер, как будто просыпаясь. — Я перед вами в большом долгу.

— Вы у меня в долгу на пятьсот гиней, милорд.

— Ну, сэр, вы же понимаете, что я говорю не о деньгах, — сказал Питер. — Я в долгу за то, что вы способны видеть и способны нарисовать это. Я и не думал, что кто-нибудь кроме меня самого…

— Я рад, что портрет вам понравился, милорд Питер. — Но, надеюсь, не настолько, чтобы вы не могли проявить великодушия, j’espère. [213] Вы позволите взять портрет на месяц во время выставки? Если все мои клиенты будут радоваться так, как мистер Харвелл, я погиб.

— Вы должны простить беднягу Харвелла, — сказал Питер. — У него нет оригинала, способного составить ему компанию. Мне будет очень трудно расстаться с этим портретом даже при том, что я ежедневно могу любоваться на саму Харриет. Но, конечно, мы предоставим его — если вы считаете, что подобное проникновение в личность позволит вам найти новых клиентов.

— Клиентов, возможно, и нет. Люди боятся меня. Ils ont raison. [214] Но портрет принесёт мне славу. Это — одна из лучших моих работ. Она будет гвоздём шоу.

— Она, конечно, ослепит проницательных. Если вы пройдёте в мой кабинет, мы утрясём вопрос с вашими гинеями.

— Это было удовольствием, леди Питер, — сказал Шаппарель, кланяясь.

— Ну, и где мы его повесим? — сказал Питер, возвратившись в комнату. Харриет немного покраснела, будучи пойманной за тем, что всё ещё внимательно изучает портрет. — Почему бы нам не убрать того довольно глупого Фрагонара со стены в библиотеке? Тогда я смогу видеть тебя, когда играю на фортепьяно. Мне бы этого очень хотелось. Крепление для картины готово?

Он снял картину со стула и, взглянув на тыльную часть, обнаружил, что медные ушки в раме и шнур находятся точно в нужных местах. Затем он остановился и пристально во что-то вгляделся. Он так внимательно смотрел на картину, что Харриет пересекла комнату и присоединилась к нему. Картина была выполнена на светло-коричневом плотном холсте, который был натянут на деревянную раму и закреплён клиньями, забитыми по всем четырём углам. Вылезший лишний холст свернулся и немного сморщился. Питер вставил в глаз монокль и, наклонившись, внимательно рассматривал правый верхний угол. Затем он повернулся к Харриет и произнёс:

— Харриет, я думаю, что понимаю, почему Харвелл не выставит свою картину. И боюсь, что Шаппарель никогда не увидит её снова. Боюсь, она сожжена.

— О, Питер, нет! Конечно же, нет! Это было бы преступлением… и почему?

— Точно. Почему? Полагаю, ты её не видела, Харриет?

— Нет, видела. Это было в студии, когда он меня рисовал. Я была в восторге. Это лучшая из его работ.

— Ты меня поражаешь.

— Да, это правда. У неё было дополнительное измерение по сравнению с другими работами. Это было очень умно — показать её двумя способами.

— Харриет, сядь и расскажи мне об этом. Расскажи всё, что сможешь вспомнить.

— Изображение не была льстивым, а скорее незнакомым. У Розамунды было напряжённое лицо, почти пугающее. Она выглядела очень упрямой и эгоистичной.

— Жестоко, но весьма правдиво…

— Слишком жестоко, чтобы быть правдивым, Питер. Но дело в том, что он нарисовал её и другой. Она держала маску — маска её собственного лица, на которой выглядела очень красивой, почти неземной.

— Маска? Какая маска?

— Ну, ты знаешь подобные вещи — как в венецианской комедии: разрисованная маска на всё лицо, удерживаемая перед лицом на палочке. Она выглядела совершенно реальной — это показывало ей, как мир видит её: идеализированную, но очень похожую в жизни.

Внезапно Питер сильно побледнел и странно посмотрел на неё:

— Конечно, художник может нарисовать всё, что угодно: единорога, химеру, целое облако ангелочков, — это не означает, что такая вещь действительно существует.

— О, но она была, — воскликнула Харриет. — Ему сделал её умелый молодой коллега. Маска была из папье-маше. Я сама её видела. Красивая и оригинальная вещица.

— О Боже, Харриет, то алиби! — простонал Питер. — Разве ты не видишь? Или она не была достаточно естественной и похожей на неё?

— Ну, она была нечеловеческой красоты, — медленно произнесла Харриет. — Думаю, она не могла бы обмануть надолго никого, кто не любил бы Розамунду.

— Но Клод Эймери любил её, — сказал Питер. — Он видел труп Розамунды с маской на лице, закреплённой под воротником. Харвелл, должно быть, знал, что он прячется в саду, и оформил сцену.

— Но разве это могло обмануть?

— Обезумевшего и окоченевшего влюблённого при лунном счёте? Думаю, что могло. Харриет, я должен кое-что проверить. Я вернусь приблизительно через час, но мне необходимо последовать за Шаппарелем в его студию, — сказал Питер и звонком вызвал Бантера. Когда Бантер появился, Питер сказал: — Бантер, позвони старшему инспектору Паркеру и попроси его заехать чуть попозже этим утром, если он сможет выбрать время. И попроси его привести с собой образцы из хэмптонского костра.

Студия Шаппареля находилась в том же самом состоянии полного беспорядка, как и раньше. Холст на мольберте демонстрировал красивого, довольно яркого молодого человека в расстёгнутой рубашке. Он изображал из себя Байрона, но на портрете получился каким-то хамом. Глаз художника не ошибался. Питер спросил, что произошло с маской.

— Вы не отдали её Харвеллу вместе с портретом?

— Non, милорд, я этого не сделал. Он заплатил за портрет и получил его. Маску я отдал самой миссис Харвелл — подарок за время, которое мы провели вместе.

— Вы нанесли миссис Харвелл один из своих небольших прощальных визитов? — спросил Питер.

— Конечно.

— Значит, в последний раз, когда вы видели маску, это было в Хайд-Хаусе?

— Нет, милорд. Это было в бунгало в Хэмптоне. Миссис Харвелл была очень довольна. Она поставила её в вазу, чтобы маска стояла на палке вертикально и можно было постоянно смотреть на неё.

— Когда вы были в бунгало в Хэмптоне? — удивлённо спросил Питер.

— Днём 27-ого февраля.

— И никто не видел, как вы приехали или пришли!

— Я приплыл на небольшом ялике по реке. Их можно взять напрокат в Хэмптон-Бридж, лорд Питер. Никто не думает, что человек на лодке куда-то направляется, — считается, что он работает вёслами просто для удовольствия. Эти лодки очень chouette: [215] можно посетить друга, у которого есть причал, можно посетить друга, у которого есть на реке яхта… Я провёл с миссис Харвелл десять минут. Только дал ей маску.

— Вы ничего не сказали об этом при нашей последней беседе.

— Вы и не спрашивали меня о середине дня, месье, только о вечере. Обо всём, что вы меня спрашивали, я рассказал.

Два небольших кусочка холста, один из них обгорелый, лежали на столе в кабинете Питера.

— Никакая это не портновская прокладка, а холст художника, — констатировал Питер.

— Судебный эксперт скажет наверняка, но по мне так похоже, — ответил Чарльз.

— Наконец-то мы продвигаемся.

— Да, но не совсем понятно, куда. Харвелл сжёг портрет жены, а затем, ты утверждаешь, использовал маску…

— Нет, Чарльз. Сначала он использовал маску. Он приехал неожиданно и застал жену при подозрительных обстоятельствах: стол накрыт, всё готово для встречи кого-то. Он не видел записку; он не знает, что всё это для него. И он видит, что вокруг слоняется Эймери. Происходит сцена, и он убивает жену. Около неё маска — Шаппарель подарил её Розамунде тем днём. Я думаю, что она могла установить её около кровати, где ей приятно было смотреть на неё. Харвелл помещает маску на лицо жены и усаживает её так, чтобы при удачном стечении обстоятельств Эймери смог её увидеть, и спешит в город. Это срабатывает: Эймери подтверждает его алиби. Но теперь портрет становится смертельно опасным — Харвелл не может допустить, чтобы он напомнил кому-либо о существовании маски.

— Придержи-ка, придержи, — перебил его Чарльз. — Ты слишком быстр для меня. Ты полагаешь, что он сжёг и маску?

— Нет, я абсолютно уверен, что он избавился от неё раньше. Он сразу понял, какую опасность она для него представляет. Полагаю, он не понимал, что сам портрет тоже опасен, пока Шаппарель не попросил позаимствовать его: невозможно скрывать картину вечно, ссылаясь на траур, в любую минуту кто-нибудь может попросить взглянуть на неё.

— Хорошо, значит он сразу же избавился от маски. Полагаю, прежде, чем вызвал полицию следующим утром. Но как? Тоже сжёг? Но камины не горели и были холодными, когда прибыла команда экспертов.

— Не знаю, — пожал плечами Питер. — Как обычно избавляются от папье-маше?

— Кипятят, — сказала Харриет. — Я видела, как Сильвия многократно использовала бумажную массу для своих небольших моделей. Вы разрезаете или разрываете старую модель помещаете всё в кастрюлю с кипящей водой. Всё распадается в кашеобразную массу, как овсянка.

Питер уставился на неё как будто только что увидел свет:

— Засорённая раковина! — воскликнул он. — Какой же я глупец! Засорённая раковина, о небеса! Засорённая раковина. Засорённая раковина, которая всё объясняет. Всё это время, Чарльз, я был убеждён, что есть что-то подозрительное в истории Эймери, потому что в его красочном описании Розамунды, моющей бокалы, он, казалось, не знал, что слив засорён. Но он не был засорён: слив был чист — Харвелл засорил его на следующее утро, избавляясь от маски. Парень говорил правду. Ему нужно задать один простой вопрос: видел ли он, что Розамунда двигалась, когда он заглядывал в окно? — и отпустить на все четыре стороны с незапятнанной репутацией.

— Мы должны доказать всю эту историю, а не только предлагать, — заметил Чарльз с сомнением в голосе.

— Бантер мой! — воскликнул Питер. — Когда ты обнаружил, что фотографические работы невозможны из-за засорённой раковины, ты пытался её прочистить?

— Пытался, милорд, но безуспешно.

— Итак, когда ты уходил, она всё ещё была забита?

— Да.

— И что произошло со сливом с тех пор? Кто-нибудь пользовался бунгало?

— Нет, — сказал Чарльз. — Нет, если только Харвелл не сдал его. Когда он ездил жечь костёр, в дом он не заходил. Я немедленно пошлю кого-нибудь, чтобы получить образец того засора. А мы действительно зададим Эймери твой вопрос.

— Могу я сделать это сам? — спросил Питер с надеждой. — В конце концов, это я додумался.

— Ты можешь сопровождать меня как лицо неофициальное, — согласился Чарльз.

— Нет, — сказал Эймери. — Она была совершенно неподвижна. Она просто сидела, не обращая на меня внимания.

— Вы действительно уверены, сэр, что она не сделала никакого движения за всё это время, пока вы стучали в окно, смотрели и звали её? — Голос Паркера был тих и почти нежен.

Эймери нахмурился, стараясь вспомнить.

— Она опустила руку, — сказал он наконец. — Её рука лежала на подлокотнике, и она позволила ей упасть и коснуться пола.

Уимзи начала пробивать дрожь. Он смог представить руку, медленно скользящую по гладкой поверхности дешёвого кресла. Мёртвый вес: недавно умершее тело — позже наступило бы окоченение.

— Но её лицо, сэр? Вы видели какую-нибудь мимику на лице? Вы могли бы её увидеть с того места, где находились?

— О, я мог видеть её очень чётко, — сказал Эймери, внезапно заговорив быстро. — У неё было такое замороженное выражение — у неё это хорошо получалось. Она не двигала ни единым мускулом. Она часто проделывала такое со мной: как раз в то время, когда мне казалось, что она поощряла меня, она начинала разыгрывать из себя ледяную деву, становясь внезапно холодной и далёкой. Она могла просто заморозить таким выражением. Как ангел, как статуя. Это пронзало мне сердце, но я не мог противиться.

— Страшись, La belle dame sans merci владычица твоя, [216] — пробормотал Уимзи.

— Да, — сказал Эймери, — именно так. Ничто не попадает в точку так, как поэзия. Розамунда даже чуть-чуть улыбалась, как если бы мои мучения забавляли её. Она просто замораживала меня, но я никогда не видел её такой прекрасной.

— Возможно, она постоянно чередовала жар и холод, как вы говорите, сэр, — сказал Чарльз. — Но в этом случае… вам станет легче, если вы узнаете, что она не игнорировала вас, или, по крайней мере, мы так считаем? Мы полагаем, что она была уже мертва.

Лицо Эймери приняло очень бледный зеленоватый оттенок. Мгновение он смотрел на Чарльза, а затем, пошатываясь, встал и со словами: «Извините, мне сейчас станет плохо», — выбежал из комнаты.

— Бедняга, — сказал Чарльз, глядя ему вслед, — полагаю, он родился слишком тонкокожим.

— Не думаю, что это врождённое, — цинично сказал Уимзи. — Тепличные условия. Но для него всё это слишком грубо. Ты собираешься ему сказать, что его репутация не пострадает?

— Я собираюсь сказать ему, что он свободен от подозрений, но будет необходим как свидетель, — сказал Чарльз. — Прежде, чем я заберу констебля или двух на случай проблем и пойду арестовывать Харвелла.

— Мне хотелось бы, чтобы ты этого не делал, — сказал Уимзи.

— Ради всего святого, почему?

— Пойдём и спокойно всё обсудим в «Георгии и драконе» через улицу? Встретимся там, когда ты изложишь Эймери всё, что собирался.

— Действительно жаль беднягу, — сказал Чарльз, потягивая свою пинту. — Наверное, она была совершенно невыносимой женщиной.

— Оправдываешь убийство, Чарльз? Я не верю своим ушам!

— Ну, задушить её — это, конечно чересчур, — сказал Чарльз тоном человека, делающего уступку. — И я всё ещё не уверен, что мы вышли из чащи, Уимзи, даже если, как я полагаю, мы найдём в том засоре обрывки бумаги и хлопья краски. Он будет всё отрицать, а присяжным вся картина покажется совершенно нелепой.

— Сколько времени, по твоему, всё заняло? — спросил Уимзи, размышляя. — Он должен был пронести тело в спальню и положить его на кровать. Он должен был снять и уничтожить маску.

— Ты подразумеваешь, что мы должны проверить все перемещения и времена в течение утра так же, как раньше ночи?

— Я ожидаю, что ты обнаружишь, что имеется по крайней мере час, ушедший неизвестно куда, прежде чем он позвонил в полицию. Я так понимаю, его звонок зарегистрирован?

— Конечно. Но присяжные легко поверят, что он провёл время, рыдая и воздевая руки к небу.

— Нет, — сказал Питер. — Они не будут думать, что он пролил хоть одну слезу по своей жене, хотя я уверен, что он это сделал, потому что они повесят его за убийство Фиби Сагден. Я буду единственным человеком в Англии среди мужчин или женщин, кто верит, что его горе по Розамунде искреннее.

— Тогда ты знаешь что-то, чего не знаю я, Уимзи. Насколько я знаю, нет никакой связи между этими двумя преступлениями кроме случайного совпадения: дом убитой девушки был в Хэмптоне. Не повторяй мне снова, что тебе не нравятся совпадения — мне они тоже не нравятся, но…

— Но я действительно говорил тебе об этом, Чарльз. Ты просто не следил.

— О чём?

— История мистера Порсены. Он говорит, что Фиби, то есть Глория, ездила в родной Хэмптон, чтобы привести какую-то одежду.

— Ну и?

— Ну, она могла увидеть там Харвелла в какой-то момент вечером. Когда он говорит, что бродил по лондонским улицам, а мы думаем, что он убивал свою жену. Вот такой пустячок, Чарльз, достаточный, чтобы потерять жизнь. Она видела его — они встретились, идя по переулку, или... да, вот именно, когда он подъехал, чтобы развернуть автомобиль перед воротами соседей, было почти одиннадцать вечера, а девушка как раз уходила со своей одеждой, возвращалась из паба или что-то в этом роде.

— Но знала ли она Харвелла в лицо? Он не часто бывал в Хэмптоне, и она не жила дома.

— Фактически я уверен, что она знала Харвелла. Харриет видела её с ним однажды за ланчем в Ритце.

— Таким образом, она могла разбить его алиби, или, вернее, всю его историю.

— И она довольно быстро это поняла. Она читала «Ежедневный Вопль» и подобные издания.

— Она могла прийти в полицию и рассказать нам.

— Но эта мадам была очень умной. Намного выгоднее было пойти к Харвеллу и немного его пошантажировать.

— Если она шантажировала его, то мы сможем найти деньги. Деньги оставляют следы такие же чёткие, как отпечатки пальцев, но сохраняются дольше.

— Дело не в деньгах. Нечто намного более желанное, нечто, о чём страстно мечтаешь, сгораешь от вожделения, терзаешься от зависти.

— И не деньги?

— Слава, Чарльз. Роли. Она была посредственной актрисой, но жаждала больших ролей. Не только для себя, но и для дружка. Она видела себя и своих друзей, играющих все роли в постановках Харвелла ныне и присно и во веки веков. Он послал её в вечность более коротким маршрутом.

— Она утонула. Вскрытие не обнаружило признаков ран. Она, возможно, упала с моста. Это мог быть любой мост в Лондоне.

— Мог. Но не считаешь ли ты, что пора взглянуть на театр Крэнбоурн?

— Я могу получить ордер, если желаешь, и обыскать место.

— Я подумал, что мог бы организовать небольшую провокацию. Я знаю, что ты не можешь баловаться чёрной магией, но я могу. Думаю, Харвелл — существо импульсивное.

— Импульсивное? И ты говоришь так после всей этой тщательно продуманной постановки с маской?

— Он как шахматист, который совершает глупые ошибки, но затем очень хорошо восстанавливает положение. Человек, который не может перенести проигрыш, кто считает, что имеет право одержать победу, кто думает, что законы Божеские и человеческие не относятся к нему. Я прекрасно понимаю, Чарльз, что возможность убедительно связать его с телом, плавающим свободно в Темзе, не слишком велика. Нам требуется его же помощь: мы должны заставить его испытать такое потрясение, чтобы он сказал какую-нибудь глупость. Смотри, вот что я имею в виду…