Престолы, Господства

5

Когда небольшая процессия приближалась к Уайт-холлу, её сопровождало любопытное явление. При прохождении процессии шляпы слетали с лысых голов, лица поднимались, чтобы смотреть поверх мешающих плеч. Задолго до того, как можно было различить очертания лафета, вы точно знали, где он проезжает, видя, как тёмная толпа становится розовой, как если бы бледное солнце следовало за ним на запад. Это была малочисленная процессия — не более пятидесяти человек, — некоторые верхом, некоторые пешком. Новый король шёл позади гроба, смертельно бледный и, казалось, согнувшийся под весом своего длинного тёмного пальто. Не было никаких солдат сопровождения и никакой музыки. Глубокая тишина переполненных улиц позволяла чётко слышать шаги идущих мужчин и цокот копыт. И во всей этой сцене, приглушённой в туманном свете январского дня, единственным цветным всплеском был королевский штандарт, покрывающий гроб, и корона сверху, очень похожая на театральный реквизит.

У Харриет перехватило дыхание. Женщина слева достала носовой платок. Справа Харриет ощущала напряжённо застывшую фигуру, которая была Питером. Она опустила глаза на парапет: его рука лежала спокойно, но были видны белые полукруги вокруг кончиков вцепившихся в камень пальцев. Осторожно, как если бы даже малейшее движение могло нарушить напряжённую атмосферу, она подвинула свою руку вперёд, пока их мизинцы не соприкоснулись.

Процессия прошла, и толпа, сомкнувшаяся за ней, как осыпавшаяся листва, начала медленно расходиться. Она не была похожа на все другие толпы, потому что была безмолвной. Её движение сопровождалось лишь звуками, напоминающими волны, которые разбиваются о гальку на пляже.

— Вы в высшей степени необычная нация, — сказал низкий голос позади них. — Вы позволяете случайной толпе собираться под наблюдением лишь нескольких безоружных полицейских. Затем вы берёте своего нового короля и всех наследников престола, добавляете для ровного счёта корону Англии, собираете их на пятачке, который можно накрыть носовым платком, и заставляете медленно идти две мили открыто по улицам столицы. Кто может быть уверен, что у меня нет большевистской ярости в сердце и бомбы в кармане?

— Это всего лишь деревенские похороны, — сказал Питер. — Никто и не помышлял о беспорядках. Их просто не может быть. Когда дело дойдёт до публичной церемонии, будут приняты меры. Но не тогда, когда всё по-домашнему.

— Фантастика, — сказал Гастон Шаппарель. — Считаете себя практичными людьми, а на деле ваша империя держится только именем и мечтой. Вы смеётесь над своими собственными традициями и уверены, что весь мир будет их уважать. Но это срабатывает. Именно это и есть самое удивительное.

— Возможно, это не продлится долго, — сказал Питер Уимзи.

— Это будет длиться, пока вам не придёт в голову заняться теоретизированием. Вы — как сороконожка, которая отлично бежала, пока не попыталась объяснить, какая нога должна идти после какой. Задавайте любые вопросы, какие вздумается, но никогда не пытайтесь ответить на них. Как только вы посадите себе правительство, которое никто не смеет критиковать, откроется широкая дорога для бронированных автомобилей, телохранителей, вооружённых до зубов, и железной дисциплины, тяготеющей к истерии. Я потрясён. При всём моем цинизме я потрясён.

Они медленно спускались внутри здания, остановившись на мгновение, чтобы поблагодарить чиновника, который предоставил им место на крыше. На одной из площадок они с удивлением приветствовали Харвеллов, за которыми на буксире тянулся старый мистер Уоррен. После нескольких банальностей возникло предложение пройти что-нибудь выпить на Одли-сквер. Мгновенное колебание Розамунды дало Шаппарелю шанс.

— Замечательно! — сказал он с такой уверенностью, чтобы отказ казался невозможным. — Мне хочется увидеть двух своих моделей вместе. Они подчеркнут новые аспекты друг друга для меня.

— Боюсь, — сказала Розамунда, — это утомит отца.

— Нисколько, моя дорогая, нисколько, — сказал мистер Уоррен. — С чего бы? Значит, леди Питер, мистер Шаппарель пишет также и вас?

Харриет начала объяснять, что они с Питером только что были в студии, когда Шаппарель перебил:

— Этот мужчина осторожен. Он приехал, чтобы узнать, умею ли я рисовать, прежде, чем согласился на портрет. Я показал свою работу. Нет необходимости интересоваться результатом. Я напишу его жену. Hein? [78] Надеюсь, вы не станете утверждать, что я плохой художник.

— Вы — дьявольски хороший художник, — сказал Уимзи с акцентом на наречии.

— Вам нечего бояться, — ответил Шаппарель с едва заметным акцентом на местоимении.

Харриет заметила, что взгляд Харвелла вспыхнул, как если бы, несмотря на контекст, слова эти напомнили ему, что Шаппарель имеет определённую репутацию не только как художник, но и как мужчина.

Питер спокойно сказал:

— Я это прекрасно знаю, Шаппарель.

Настала очередь Розамунды заметить, как тень пробежала по лицу Харриет. Очевидно, эти неоднозначные фразы имели для неё вполне ясное значение.

— Тогда, — торжествующе заключил художник, — мы начнём наше позирование завтра.

— Вы должны согласовать это с моей женой. Когда дело касается двух трудолюбивых художников, творящих по расписанию... — жестом Уимзи снял с себя всякую ответственность. — Меж двух огней! — Он открыл дверь автомобиля.

Розамунда Харвелл, рискованно сжав пальцами ножку бокала из уотерфордского стекла, испытывала невероятные мучения. Сквозь весёлый барьер беседы, ведущейся между тремя мужчинами рядом с ней, она могла слышать фрагменты того, что её отец говорил Харриет. С абсолютно искренним отсутствием такта он рассказывал о своём тюремном опыте. Харриет, сочувственно склонив темноволосую головку, слушала, проявляя живой интерес. Конечно же, это должно было произойти. Это происходило каждый раз. Если бы только отец спокойно оставался на своём побережье! Без сомнения, там он также распространялся обо всём этом, пока не узнали все. Пока не осталось ни одного, даже просто делающего вид, что это для него новость! Было бы сущим облегчением, если бы Лоуренс потерял терпение и отказал ему от дома. Едва ли можно просить его об этом, но её благодарность была бы искренней.

— Разве вы не согласны, миссис Харвелл?

— О да, абсолютно согласна.

Глаз Шаппареля напоминал острую булавку, которой пришпиливают бабочку к правилке. Мистер Уоррен поглядел на неё, покачал головой и начал поиски носового платка. Он достиг той невыносимой точки, когда оплакивал своё безумие и восхвалял мужество дочери, поступившей на работу.

— Уверяю вас, леди Питер, она никогда не произнесла на слова упрёка…

— Совершенно отвратительно, — сказал Питер, осторожно беря бокал из её руки и вновь наполняя его. — Конечно, все администраторы до некоторой степени испорчены.

— Это хуже всего, — согласился Харвелл. — Это означает плохой бизнес повсеместно. А как только люди забывают дорогу в театр, требуется много времени, чтобы заставить их пойти туда вновь. Готов держат пари, в этом году я не стану вкладывать деньги ни во что, если не буду абсолютно уверен, — а в таком случае поддержка обычно и не нужна.

Мистер Уоррен теперь сморкался.

— А есть ли какие-нибудь беспроигрышные варианты? — поинтересовался Шаппарель.

— Есть два или три писателя, — сказал Харвелл, — чьи пьесы завоёвывают поклонников более или менее автоматически.

— И два или три актёра, полагаю? — предположил Питер.

Харвелл замолчал и задумался. Вновь прорезался голос мистера Уоррена:

— Я убеждаю себя, что не должен ожесточаться и обижаться. Не должен постоянно думать об этом и замыкаться в себе. Нужно открыть окна души и впустить свежий воздух, свежий воздух…

— Не так много, как было раньше. В настоящее время драматурги важнее. Строгая игра согласно линиям, начертанным драматургом, означает надёжный возврат вложенных денег. Хотя, конечно, всё это только рассуждения. Тем не менее…

— Я всегда считал — сказал мистер Уоррен, — что ошибочно притворяться, будто ничего не произошло. В настоящее время, когда я встречаю кого-либо…

— Но, Лоуренс, — возразила миссис Харвелл, — вложение в пьесы — это же не твой насущный хлеб. Это всего лишь хобби. Это новым писателям нужна поддержка. А иначе как обнаружить новый талант?

— Моя жена, — снисходительно заметил Харвелл, — всегда находит лебедей среди утят в Блумзбери. Бесполезно, дорогая, пытаться вынудить меня поставить эту вещицу молодого Эймери. У него ни единого чёртова шанса. Даже в обычный сезон, а теперь и того меньше.

— Эймери? — переспросил Питер. — Мне, кажется, знакомо это имя.

— Клод Эймери. Один из этих худющих патлатых парней.

— Он издал несколько стихотворений, — добавила Розамунда.

— Харриет может знать. — Питер вежливо отвлёк внимание Харриет от мистера Уоррена. — Харриет, — прошу простить меня, сэр, — ты когда-либо слышала о поэте из Блумзбери — невысокий, стройный, с распущенными волосами, по имени Клод Эймери?

— Да. Он написал вещицу под названием «Эта разветвлённая чума», всё довольно откровенно и полно разочарования, о толстых лысых мужчинах, предающихся любви в борделях. В очень сложном по форме стихе с внутренними рифмами и доминантными двустишиями. Мне пришлось писать рецензию. И он действительно худой, раз уж об этом заговорили. А что?

— Мне казалось, я слышал его имя. Я с ним встречался?

— Не думаю. Я столкнулась с ним однажды на вечеринке у издателя. Но ты, возможно, видел эту книгу у меня на столе на Мекленбург-сквер приблизительно три месяца назад, когда вернулся из Италии. Не знала, что ты обратил на неё внимание.

— А я и не обратил. У меня было кое-что получше, на что смотреть. Но, без сомнения, это отложилось в подсознании. Этот молодой человек написал пьесу.

— Да, я видела где-то упоминание об этом.

— Я считаю, она очень хороша, — упорствовала Розамунда. — Но Лоуренс не станет даже читать её.

— Я проглядел её, — сказал Харвелл. — Она, может, и не плоха. Но уж, конечно, не окупится.

— Думаю, вы правы, — согласилась Харриет. — Но всё равно, если следить за ним, это может окупиться. Не удивлюсь, если когда-нибудь он сможет написать что-то интересное.

— Думаете? — На лице Харвелла было написано сомнение. Уголком глаза Розамунда видела, что Питер увёл мистера Уоррена наверх, чтобы осмотреть ряд гобеленов на площадке. — Ну, может быть, вы и правы. Если я пошлю вам оригинал, не хотели бы вы дать своё заключение?

— Не думаю, что от моего мнения будет польза, — быстро сказала Харриет. — Я романистка. Я ничего не знаю о том, как нужно писать для сцены.

— A chacun son metier, [79] — одобрительно заметил Шаппарель. — Знать собственные границы — признак компетентности. — Он отодвинул свой пустой бокал и сделал движение, чтобы встать. — Ваш муж обещал показать мне Гейнсборо.

— Да, конечно. Он в библиотеке. Хотите подняться? — Харриет повернулась к Харвеллам. — Не знаю, интересно ли вам осмотреть дом. Он, конечно, стар, и Питер… там есть довольно красивые семейные вещицы.

Движение состоялось. Харвелл — его внимание оказалось захвачено вопросом о пригодности гобеленов восемнадцатого века для декораций и реквизита — подключился к мужской части общества, а Харриет повела Розамунду на верхние этажи.

— Вы совсем одомашнились? — довольно резко спросила Розамунда.

— Нисколько, — ответила Харриет. Они стояли в её спальне, выходящей окнами в маленький садик с кирпичной дорожкой и небольшим засохшим фонтаном, в котором миниатюрный купидон боролся с очень большим дельфином. — Дом в самом деле кажется неестественно большим для двух человек, правда? Но Питер сказал, что устал от того, чтобы быть стиснутым в квартире. Он воспитывался на просторе, понимаете?

— Я тоже. Но я хотела порвать со всем этим. Слуги и прочие хлопоты.

— А я испугалась. Никогда не управляла штатом слуг или чем-то подобным. Но у нас есть домашний дракон, который всё это прекрасно делает. Её зовут миссис Трапп, и она была старой няней Питера. Двадцать три года тому назад она предупредила герцогиню об уходе, когда Питер связался… не со мной, конечно, а с кем-то ещё. Он не женился, поэтому она осталась в семье. А затем, когда он действительно женился, она ушла от Денверов. Хелен это не понравилось, но миссис Трапп сказала, что предупредила об уходе двадцать три года назад, и никто не может требовать от неё большего. Вот такая она!

— Я просто не знала бы, как с ними общаться. Разве эти старые слуги не слишком вмешиваются в ваши дела?

— Ну, — призналась Харриет, — она действительно может заявить Питеру, чтобы он спокойно ел хлеб с молоком и не суетился под ногами. Но она не встревает в мои дела: Питер подавил её, сказав, что я писательница и мне нельзя мешать. Мне кажется, она находит это очень странным, но видит изданные книги, а вы знаете, на людей это действует.

— О да. Но мне бы не понравилось, если бы между нами с Лоуренсом постоянно встревала старая нянька.

— Это ужасно, правда? — беспечно сказала Харриет. — Вокруг Питера старые слуги кишат просто как мыши. Его слуга, Бантер, с ним уже двадцать лет. И дворецкий — брат Бантера. Только, конечно, не может же в одном доме быть два Бантера, поэтому мы называем его по имени, которое, к счастью, оказалось Мередит. Кто знает, что они думают обо мне. Миссис Трапп и Мередит управляют всем на пáру, а я просматриваю книги и делаю вид, что всегда считала в фунтах, а не в пенсах.

— Вы должны входить во все счета? Это же ужасно утомительно. Слава Богу, мы живём в квартире с гостиничным обслуживанием, и нам всё приносят из ресторана.

— Если откровенно, то не вхожу. По крайней мере, я только сейчас вообще начала, но не стану вникать, если только сумма не превысит пределов ответственности домоправительницы. В конце концов, миссис Трапп вполне заслуживает доверия: она вела хозяйство в поместье Джеральда, герцога Денверского, целую вечность. Подожду, пока не грянет революция и нам не придётся существовать на два пенса в неделю — единственный тип домашнего хозяйства, который мне знаком, хотя я и не очень-то рвусь. Однако тут может помочь Питер. Он когда-то работал в рекламном агентстве и учил людей, как приготовить мясное рагу на большое семейство за четыре пенса. [80]

Розамунда начала подозревать, что над ней смеются. Харриет заметила выражение недоверия на её лице и поспешила объяснить:

— Он расследовал убийство и вынужден был маскироваться под составителя рекламных объявлений. Он зарабатывал четыре фунта в неделю и ужасно гордился собой.

— Действительно, как абсурдно! — Розамунда Харвелл почувствовала раздражение. Что-то, что она имела в виду, когда начала беседу, пошло не так, как надо, — казалось, как будто сработала какая-то защита. Расстроенная, она возвратилась к банальной вежливости. — Красивый дом.

— Правда? Он немного пугает. Чувствуешь себя ужасно ответственным, как будто что-нибудь обрушится, если выйдешь из себя или закричишь. Полагаю, это потому, что мы потеряли привычку быть церемонными, хотя я не сомневаюсь, что первый владелец в восемнадцатом веке напивался каждый вечер, орал на жену и ничтоже сумняшеся спускал лакеев с лестницы за малейшую провинность.

(Так, без сомнения, поступал бы и Питер, подумала она, если бы имел к этому склонность. Правда, до сих пор он не выказывал охоты орать. Но Джеральд ревел бы как двадцать тигров. Нет, всё дело в том, к чему привык.)

Розамунда подошла к зеркалу и быстро со знанием дела занялась лицом.

— Это так неприятно — носить чёрное, не так ли? Кстати, не думаете, что вам нужна совершенно другая косметика?

— Косметика мне не очень идёт, — сказала Харриет. — Фактически, строгий тиран запрещает мне пользоваться ею.

— Мужья всё ещё могут что-то запрещать?

— О, не Питер. Мой модельер. Он художник. Говорит, я разрушу все его художественные эффекты. А ведь один художник должен уважать взгляды другого — это же естественно. Я имею в виду Алкивиада. Вы его знаете? Или существует ужасная вражда кланов между ним и Фанфрелюшем, как между Кэмпбеллс и Макдоналдс?

— Не имею ни малейшего представления, — сказала Розамунда в холодной ярости.

(«Караул!» — подумала Харриет, теперь я оплошала. Именно поэтому Питер… как глупо с моей стороны не понимать!)

Ситуация нормализовалась с появлением у двери горничной.

— Комплименты от его светлости, миледи, но мистер Харвелл боится, что должен идти, поскольку у него назначена встреча. Автомобиль может возвратиться, если мадам не готова.

— О, нет, — сказал Розамунда, — я поеду сейчас. Так мило с вашей стороны, леди Питер, пригласить нас. Вы обязательно должны как-нибудь заглянуть к нам.

Харриет ответила, что будет счастлива.

— Очень приличные люди, — сказал Лоуренс Харвелл. — Рад, что мы пересеклись. Они занимают важное место среди публики партера, а эта женщина связана с писателями и так далее. Мы должны будем пригласить их на что-то. В настоящее время, конечно, большой приём не устроить, но мы может позвать их на небольшой обед…

— Нет, — сказала Розамунда почти с яростью. — Ей я, конечно, симпатизирую, но не смогу выносить этого мужчину.

— Дорогая! — выпалил мистер Уоррен. — Думаю, он был очень вежлив. Старался изо всех сил. Как говорит Лоуренс, он важная птица. Таких мало. Денверы…

— Да, и он это знает. Именно за это я его и ненавижу. Только взгляните, как он обращается с женой!

— Обращается с женой? — воскликнул изумлённый Харвелл. Тон Розамунды предполагал по меньшей мере явную грубость, если не жестокость, побои и открытую неверность, а он не заметил ничто подобного. — Мне казалось, его отношение к ней превосходно.

— А я считаю, что оно снисходительное и ужасное. Все эти дела с портретом, отсылка мистера Шаппареля к ней, как если бы его это вообще не касается. «Я не встану между одним художником и другим художником», — глумливая скотина! — и только для того, чтобы напомнить нам всем, что ей пришлось зарабатывать на жизнь.

— Ну, — сказал Харвелл, — теперь она не должна писать, если не хочет.

— Наверное, это единственная независимость, которая осталась у бедняжки. И не думаю, что ему это нравится, именно поэтому он и глумится. И посмотрите на этот абсурдный огромный дом — абсолютно ненужный ни для чего, кроме как произвести на неё впечатление собственным величием. Она даже не осмеливается сказать, что у нас есть то или это. «Семейные реликвии Питера, деньги Питера, родственники Питера, слуги из семейства Питера». Она мне так и сказала. Ей даже не позволено самой управлять домом — всем управляет старая няня Питера. Я-то знаю. Она выплеснула всё это на меня, когда мы были одни.

— Полагаю, — сказал мистер Уоррен, — он всегда был испорченным молодым человеком, любимчиком матери.

— Должен сказать, — вставил Харвелл, у которого имелись собственные неясные моменты, которые стоило обсудить, — не понимаю, почему он вообще захотел жениться на ней. Он мог сделать гораздо лучшую партию. Она — никто, она даже не особенно красива, и разве с ней не связано что-то подозрительное?

— О да, была ужасная история. Он спас её от тюрьмы или чего-то худшего. Я забыла в точности. Это даёт ему прекрасную возможность чувствовать себя покровителем. Вероятно, он один из тех людей, которые всегда должны быть неким царьком в любой компании.

— Не могу сказать, что нашёл его покровительствующим, — возразил мистер Уоррен. — Он был очень мил. Конечно, я объяснил ему... им обоим, — я всегда так делаю — свои обстоятельства. Никогда не хочу оставлять людей в неведении.

— Отец, дорогой, почему ты должен себя унижать? Это абсолютно ненужно.

— Я не могу не чувствовать такие вещи, — настаивал мистер Уоррен. — Он сказал, что, как он считает, мне крупно не повезло. Ну, я и сам так думаю, вы же знаете. Очень крупно. Меня осудили несправедливо.

— Ну, хорошо, папаша, — сказал Харвелл, — все мы делаем ошибки, и именно поэтому жуликам удаётся жить. Нужно держать глаза открытыми, вот и всё. Мы не будем иметь никаких отношений с этими людьми, если тебе они не нравятся, дорогая. Предоставь это мне. Мы пригласим их как-нибудь, когда будем уверены, что они не смогут приехать, и на этом всё кончится. Не хочу, чтобы ты делала что-то, к чему не лежит душа.

— Конечно, если тебе этот человек нужен для дела…

— Мне никто не нужен. Если тебе он не нравится, этого достаточно. Обойдёмся без него.

— О, Питер, как я благодарна, что ты увёл мистера Уоррена. Твоё второе имя — Такт, не правда ли?

— Занудный старый осёл. Не думаю, что от него какой-то вред, но нет никаких причин, почему ты должна его выносить. Он, вероятно, ничего и не помнит об этом.

— О, это! (Таким образом, Питер ничего не понял. Он думал только о ней. Так на него похоже.) — Я ничего против этого не имею — в небольших объёмах. Фактически он знал, но не слишком задумывался о моём опыте. Я не настоящий преступник, только подследственная, а он был настоящим, и очень этим гордится в некоторой перевёрнутой шкале ценностей. По крайней мере, мне кажется, что эта его гордость — своего рода защитный механизм. Вероятно, он очень болезненно ощущает своё положение в этом доме. Я так поняла, что обычно он изолирован в Бичингтоне.

— Бедный старый грешник! Целый день наедине с собой. Наверное, нуждается в ком-то, чтобы выпустить пар. Терпимо, пока никто не против, но со временем всё это становится слишком утомительным.

— Да. Питер, а ты действительно хочешь, чтобы нарисовали этот портрет?

— Мне бы хотелось его иметь, если ты можешь пожертвовать временем и не против сама. Не то, чтобы мне обязательно нужны надпись на урне иль дышащий мрамором лик, [81] чтобы задуматься о своих благословенных. Но иногда я подозреваю тебя в недопустимой скромности. Мне хочется, чтобы Шаппарель показал тебе тебя саму.

— О! Дорогой, ты не мог бы делать комплименты немного более… фривольно? Неужели это всё так много для тебя значит?

— Нет, не абсолютно всё. Только то всё, что связано с тобой.

— Тебе нужно вырасти из этого, Питер.

— Слишком поздно. Я прекратил расти. Впредь я стану лишь медленно костенеть в отношении преданности. Время превратит меня в мрамор. Душа — памятник себе самой, [82] как и некоторые из ваших стихотворцев говорили. [83] К настоящему времени Шаппарель уже должен добраться домой. Позвони ему и договорись о встрече.