Престолы, Господства

3

Хотя в силу ложной тенденции образованного человека приуменьшать свою роль Харриет была склонна считать своё участие в домашних делах пренебрежимо малым, она обнаружила, что домашней жизни присущи свои проблемы. Имелось, например, довольно тонкое дело Эммануэля Гриффина, лакея. Было решено (частично в его собственных интересах), что его будут звать «Уильям», но несколько его друзей, интересующихся политикой, убедили его видеть в этом проявление тирании высшего сословия. Он обиделся и надерзил Мередиту. Проблема разрешилась извинениями с его стороны дворецкому и восстановлением (при полном согласии сторон) имени, данного ему при крещении. Затем последовали трения между ним и шофёром, Альфредом Фарли. Фарли, жаловался Эммануэль, подогнал автомобиль к парадной двери и «спокойненько расселся там, распевая Рождественские гимны», в то время как Эммануэль, по горло занятый делами и с руками, полными ковриков, никак не мог выразить своё возмущение. Ссора достигла кульминации именно в тот момент, когда Питер был вызван в Денвер по семейным делам. Харриет, оставшаяся главой, предложила благородно уладить спор в котельной. Результат оказался удовлетворительным: один синяк под глазом, одна рассечённая губа, и неожиданное решение Эммануэля принять для повседневного ношения имя «Томас».

Затем имелась личная горничная Харриет, экспериментальная новинка, принятая с осторожным сопротивлением. Харриет, от природы неупорядоченного человека с укоренившейся привычкой к воинственной независимости, пугала сама мысль о том, чтобы чему-то там учиться у какой-то девицы-горничной. Даже находчивая вдовствующая герцогиня оказалась в замешательстве. И тогда именно Питер, использовав неожиданную четверть своих бесконечных знакомств, представил Джульетту Манго. Она была дочерью работника кинотеатра и, к несчастью, привлекла к себе внимание властей, таская иллюстрированные журналы с книжных лотков. В остальном её прошлое и характеристики были на высоте, а воровство ограничивалось журналами. На дознании выяснилось, что единственным мотивом к нарушению закона было желание вообразить себя в том чужом мире богатых, одежда, дома и деятельность которых украшали страницы Vogue и Country Life. По поводу кино (более распространённый источник для утоления подобных аппетитов) она жаловалась, что «по большей части люди там одеты неправильно, и настоящие сливки общества так себя не ведут».

Питер, чувствуя, что любого человека, страдающего от таких вполне естественных чувств, следует поощрить, посоветовался с чиновником, осуществляющим надзор за условно осуждёнными, и устроил её на работу к портнихе, где она прекрасно проявила себя. В сентябре после помолвки, обнаружив мать на грани нервного срыва, а невесту в состоянии подавленной паники, он разыскал мисс Манго и привёл домой ради эксперимента. Собеседование прошло удовлетворительно, он вызволил её из мастерской и направил подучиться парикмахерскому искусству, и вот теперь она оказалась здесь на Одли-Сквер, сопровождаемая целой библиотекой руководств по этикету и полным собранием сочинений мистера П. Г. Вудхауза, [39] которое, довольно справедливо, считала точнейшим справочником по жизни общества как на нижних, так и на верхних этажах. Как у д’Артаньяна, у неё не было никакой практики, но имелись глубокие знания теории профессии, как университетский учёный, она впитывала информацию из печатного текста, — короче говоря, у неё был ум такого типа, с которым Харриет знала, как иметь дело.

Сама же мисс Манго была в восторге от воплощения собственной мечты. Она считала, что всё должно подчиняться правилам. Обращение к ней по фамилии давало ей острое удовлетворение, строгость одежды и чопорность манер заставили миссис Трапп выглядеть рядом с ней расфуфыренной, а Бантера несдержанным. В свободное время она посещала театры и ходила в кино (уже звуковое), отмечая ошибки в поведении людей и рассылая гневные письма на киностудии. Казалось, она рассматривала Питера как героя кинофильмов, который, каким-то чудесным образом, оказался безукоризненным в каждой мелочи, и соответственно относилась к нему с нескрываемым обожанием. Её уважение к мистеру Бантеру, как к продюсеру Питера, было хотя и глубоким, но слегка омрачено конкуренцией. Она настолько стремилась, чтобы её собственное шоу конкурировало с его произведением, что Харриет почувствовала себя обязанной помогать, проявляя вынужденный интерес к нарядам.

Имелись также тайны и проблемы в повседневных домашних делах. Казалось, Мередиту просто по положению надлежало чистить серебро, тогда как миссис Трапп лично мыла севрский столовый сервиз. [40] В компетенцию посудомойки входили лишь прозаические тарелки и чашки. Харриет приступила к изучению этих домашних тайн с антропологическим любопытством — понятно, что она-то была из другого племени, — но затем однажды пришла в замешательство, обнаружив, Бантера за чисткой прекрасной пары строгих серебряных подсвечников, которые украшали приставной столик в библиотеке.

— Но Бантер, почему за этим не следит Мередит? — спросила она.

— Его светлость особо привязан к ним, миледи, — сказал Бантер, делая паузу в занятии. — Думаю, они у него с тех пор, как отец подарил их ему для украшения комнаты в Баллиоле. Они работы Поля де Ламери, миледи, лондонского серебряных дел мастера, приблизительно 1750 года. Я всегда чищу их сам.

Помимо привилегии, дарованной паре подсвечников, сам владелец дома дал новые направления для открытий. Его жена уже поняла, что у него имелись и другие интересы в жизни помимо крикета, преступлений и старинных книг, — теперь она увидела, что эти интересы приняли практическую форму совещаний с агентом по недвижимости, занимающих в среднем два утра в неделю. Этот агент работал на внешней границе северного Лондона в быстро растущем районе. Оказалось, что Питер не просто был обладателем земли, но фактическим владел большим количеством недвижимости и имел под командой архитекторов и строителей. Мистер Симкокс, агент, непрерывно суетился, доставляя наброски, корреспонденцию и светокопии. Питер с бесконечным терпением вникал в мельчайшие детали, как если бы, по замечанию потрясённой Харриет, он специально хотел опровергнуть мнение, что богатство и титул заставили его потерять связь с живым миром и обычными проблемами простых людей. С другой стороны, он был эстетически безжалостен, поэтому особенностями владений Уимзи был простор и комфорт в пабах, сверкание раковин в посудомоечной, и свирепое вето владельца на всякие бунгало, оцинкованное железо, и фахверковые здания — эти ублюдки эпохи Тюдоров.

У Питера были и личные предпочтения, с которыми приходилось считаться. Его физическая подготовка иногда озадачивала Харриет. Хотя он при необходимости мог скакать на лошади, плавать и играть в крикет, он не обладал ни одним из признаков спортивного наркомана. Тем не менее, он был в прекрасной форме и за исключением случайной головной боли на нервной почве, казалось, никогда не болел. За этим следили месье д'Амбуаз и мистер Матсу. Харриет предпочитала месье д'Амбуаза, несмотря на его нудные и едва ли заслуживающие доверия рассказы, призванные доказать его происхождение от Большого Бюсси. [41] Он относился к Питеру с должным уважением и хвалил за успехи в фехтовании. Напротив, мистер Матсу, жилистый японец, который едва доставал до плеча своего ученика, был лаконичным и скупым на похвалы. Любой мог считать Питера опытным борцом джиу-джитсу, пока не видел, как мистер Матсу легко укладывает его на ковёр, обращаясь с ним так, как какая-нибудь проворная горничная с громоздким ватным одеялом. Мистер Матсу не видел Питера в течение нескольких месяцев и нашёл, что тот сильно сдал.

— Ничего не поделаешь, Матсу, — сказал Питер, кряхтя под сильными руками массажиста. — Я не молодею, ты же понимаешь.

— Не слишком старый, — грубовато ответил мистер Матсу. — Слишком много ресторана, слишком много автомобиля, слишком много жены.

— Да будь ты проклят, — ответил Питер и в следующей схватке уложил мистера Матсу на спину и удерживал почти шесть секунд.

— Лучше, — сказал мистер Матсу, освобождаясь от захвата, — но, пожалуйста, не выходи из себя: очень плохо выходить из себя в длительной схватке.

Затем имелся ещё целый ряд причуд и нелепостей: бесконечное ничегонеделание в ванной; мучительная шумиха из-за вскочившего прыщика или небрежно закрытого зонтика; какой-то иррациональный ужас перед тем, что однажды придётся носить зубные протезы, — это заставляло милорда спешить к дантисту при первых признаках проблемы, нарушая все договорённости. Были инкунабулы [42] и фортепьяно, здоровье которых требовало ежедневного измерения температуры в библиотеке и музыкальной комнате; была страсть к ритуалам, в результате которых, например, за обеденным столом их разделяло десять футов красного дерева, и, чтобы задать какой-нибудь вопрос, Харриет приходилось посылать лакея. И существовал нелепый контраст между застенчивостью Питера как мужа и его уверенностью в себе как любовника, в результате чего в постели он не подавлял чувств и был воплощением страсти, в то время как его ненависть к любому публичному выражению эмоций уравновешивалась лишь его сокрушительной откровенностью при полном игнорировании присутствия собственных слуг.

Леди Питер Уимзи, глубокомысленно покусывая мундштук, сделала паузу в работе и посмотрела в окно. Она начинала понимать, почему иногда брак препятствует карьере писателя. Эмоции любви — во всяком случае, свершившейся и удовлетворённой любви — вовсе не стимулируют творческое воображение, а погружают его в сон. Отсюда, предположила она, недостаток действительно радостных стихотворений о любви на любом языке. Этим утром она потратила впустую бездну времени просто вследствие полной неспособности сконцентрироваться. Но днём она села с решимостью закончить главу. На улице шёл безжалостный дождь, поэтому искушения выйти не возникало; Питер отправился на какую-то деловую встречу, поэтому, удалившись с глаз долой, он вполне мог временно уйти и из сердца вон. В небольшой комнате, примыкающей к кабинету Харриет, мисс Брейси, секретарша, сидела перед молчащей пишущей машинкой, с тихим укором занимаясь вязанием джемпера. Мисс Брейси всегда выглядела укоряющей, если перед ней не было рукописи для перепечатки. Она была быстрой и эффективной работницей, и стоило большого труда постоянно обеспечивать её занятость.

«Просто прорва какая-то!» — подумала Харриет. Она зажгла новую сигарету и аккуратно разместила локти на столе, готовясь вернуться к подробному и научному описанию десятидневного трупа, выловленного полицией из городского резервуара с водой. Это был именно тот объект, который способен отвлечь от мечтаний.

Но, как писал доктор Донн в своих проповедях, она была в том настроении, когда готов бросить занятия из-за «жужжания мухи, грохота кареты, скрипа двери…» [43] Звон упряжи и цоканье копыт под окном были звуками, достаточно необычными, чтобы их исследовать. Она выглянула наружу. Брогам [44] с толстым кучером и двумя жирными, с лоснящейся шкурой лошадями подъехал и остановился перед дверью. Было очевидно, что с визитом явилось нечто значительное — что-то, что никогда не заехало бы к мисс Харриет Вейн, но способно в любой момент без предупреждения потребовать доложить о себе леди Питер Уимзи. Её светлость, подавляя естественное побуждение мисс Вейн вытянуть шею из окна как можно дальше, положила на стол ручку и задалась вопросом, одета ли она соответствующим образом, чтобы встретить гостью независимо от того, что за добрая фея выпорхнет из этой тыквы-кареты.

Прибыла карточка на подносе.

— Графиня Северна и Темзы, миледи. Ваша светлость дома?

Очевидно, просто необходимо быть дома для леди Северн, которая достигла невероятного возраста и заработала ужасную репутацию. Харриет слабо пролепетала, что дома, и сохранила достаточно самообладания, чтобы не броситься бегом в холл, а подождать, пока грозная ветхозаветная старуха поднимется в гостиную и переведёт дух.

Когда после приемлемой паузы она вошла, то обнаружила леди Северн сидящей на диване с невероятно прямой спиной, руки её опирались на трость, а глаза не мигая смотрели на дверь. Помещение было большим, и Харриет, пересекая его, чувствовала, что руки и ноги как будто стали чужими. Но всё же писатель, сидящий в ней, мгновенно оценил гостью как заплесневелого старого стервятника, хоть и в чёрной бархатной шляпке без полей.

— Как поживаете? — произнесла Харриет. — Пожалуйста, не вставайте. Очень любезно с вашей стороны заехать.

— Ничуть, — парировала леди Северн. — Чистое любопытство. Единственный приятный грешок, который у меня остался. На прошлой неделе мне стукнуло девяносто, поэтому я могу поступать, как мне нравится. Спасибо, да, я в полном порядке. Я приехала, чтобы взглянуть, на чём женился Питер, — вот и всё.

— Но это очень любезно с вашей стороны, — повторила Харриет. — Вы легко могли бы послать за мной.

— Конечно могла, — согласилась леди Северн, — но тогда тут же прискакал бы и Питер, чтобы защищать свою собственность. А сейчас я знаю, что он не помешает.

— Он будет очень жалеть, что разминулся с вам.

— Весьма возможно. Гм. Ну, у тебя, похоже, очень живое лицо и брови есть. Брови вышли из моды — я устала смотреть на яйца вместо лиц. И у тебя крепкая кость. Кожа выглядит здоровой, если это естественный цвет.

— Да, лишь немного пудры.

— Гм. Ты подходишь. Хелен Денвер — дура. Ну, и как тебе это нравится?

— Что именно, леди Северн?

— Быть частью собственности Уимзи.

— Питер не рассматривает меня как часть собственности.

— Наверное нет. Всегда отличался благовоспитанностью. Превосходен в постели, по крайней мере, некоторые мне так говорили.

Харриет сказала серьёзно:

— Не думаю, что они должны были об этом говорить.

Несмотря на все усилия уголки её рта дёрнулись, и стервятник вновь усмехнулся.

— Ты совершенно права, моя дорогая, не должны. Не расскажешь — я не узнаю. Никогда ничего не рассказывай мне, я всегда так говорю. Ты его действительно любишь?

— Да. И готова повторять это снова и снова.

— Тогда почему ты не вышла за него раньше?

— Упрямство, — сказала Харриет и на сей раз открыто улыбнулась.

— Пф! Вероятно, ты — первая женщина, которая когда-либо заставляла его ждать. А как ты ведёшь себя с ним теперь: лобызаешь пальцы его ног или заставляешь делать стойку и просить?

— А вы что посоветуете?

— Честные отношения, — резко произнесла старая леди. — Мужчина не становится лучше, если его изводить. Ты меня развлекаешь. Большинство этих молодых женщин очень скучны. Они или обижаются или считают, что я кричу. А ты как думаешь?

— Я думаю, — сказала Харриет, чувствуя, что, если уж суждено быть повешенным за ягнёнка, почему бы не украсть овцу, — вы ведёте себя как книжный персонаж. И думаю, что делаете это нарочно.

— Ты довольно проницательна, — заметил стервятник.

— Когда я помещу вас в книгу, — продолжила Харриет, — я особенно подчеркну этот аспект вашей психологии.

— Хорошо, — сказала леди Северн. — я закажу шесть экземпляров. И обещаю жить, пока книгу не издадут. Ты собираешься иметь детей или только книги?

— Ну, — благоразумно заметила Харриет, — с книгами легче определиться. Я имею в виду, что знаю, как производить книги.

— О, понимаю, — сказала леди Северн и доказала это тем, что добавила: — хорошая девочка. Ты должна приехать посмотреть на моих сиамских кошек. Я их развожу. У меня шесть детей, десять внуков и только три правнука. Кошки надёжнее.

— Думаю, у них всё гораздо проще, — предположила Харриет. — Никаких экономических проблем и никакой длительной супружеской жизни.

— Тут ты ошибаешься, — торжествующе произнесла леди Северн. — Сиамцы очень моногамны. Как и Питер, но не все это знают. А ты знала?

— Подозревала. Надеюсь, вы останетесь к чаю?

— Вежливость? Или хорошая, как там сейчас говорят, копия?

— Это первая настоящая грубость, которую вы сказали мне, леди Северн.

— Так и есть, моя дорогая, и я приношу извинения. В наши дни очень многие не понимают разницы. Уже много воды утекло с тех пор, как меня в последний раз ставили на место. Очень бодрит. Ты мне нравишься, — добавила она резко. — В тебе хорошая кровь. Мне наплевать, где Питер тебя подобрал или чем ты занималась. Жаль, что я не моложе. С удовольствием сопровождала бы тебя, чтобы поглядеть на лица окружающих. Знаешь, что ты сейчас самая ненавидимая женщина в Лондоне?

— Ну, я как-то об этом не задумывалась. Вы считаете, это поможет с продажей?

Стервятник засмеялся баритоном.

— Не удивлюсь, — сказала она. — Да, я хочу чая. Настоящего чая. Не этого китайского пойла со вкусом прелого сена. А пока его готовят, ты можешь показать мне дом. Лестница? Чушь! Я всё ещё могу пользоваться конечностями.

Критические замечания леди Северн отличались своеобразной остротой.

— Как ты это называешь? Гостиная? О, музыкальная комната. Музыка Питера, как я понимаю. Это фортепьяно, которое было у него в квартире. Позволяет тебе прикасаться к нему? О, ты не играешь — ну, на твоём месте я бы и не начинала… О да, библиотека. Очень солидно. Без сомнения, книги Питера. А где ты держишь свои? Полагаю, у тебя где-нибудь имеется своя конура?

— Мы оба пользуемся этой, — тихо сказала Харриет. — У меня есть отдельный кабинет на первом этаже, а у Питера имеется небольшая комната для разговоров с архитекторами, агентами, полицейскими и прочими людьми. Вдовствующая герцогиня всё устроила превосходно.

— Мать Питера? Надеюсь, она хоть иногда советовалась с тобой. Мне нравится Гонория, но она всегда была полной дурой во всём, что касалось Питера… Комната домоправительницы? Ерунда, конечно я зайду. Вот так раз, да это же Трапп! Как поживаешь, Трапп? Надеюсь, поддерживаешь его светлость в порядке. Спасибо, если бы астма не стала лучше, меня бы здесь не было… Да. Я думала, что эта претенциозная лестница идёт только до второго этажа — эти георгианские здания все одинаковы… Чья спальня? Твоя? Кровать неплохая. Шторы вредны для здоровья.

— Но ведь они красивые, правда?

— Да, но в твоём возрасте неестественно чураться свежего воздуха. Или появилась новая мода — стремиться к духоте?

— Я никогда не жила среди действительно красивых вещей, — сказала Харриет в качестве извинения за шторы.

— Да, наверное не жила. Кем был твой отец? Сельский врач или что-то в этом роде? Нет, тогда вряд ли ты видела много кроватей эпохи Уильяма и Марии. [45] Затем в Блумсбери? Когда ты жила с тем поэтом, кто платил арендную плату?

Она задала вопрос так внезапно, что застала Харриет врасплох. После секундного колебания Харриет спокойно сказала:

— Расходы пополам.

— Пф! Могу держать пари, что знаю, кто из вас нёс тяжёлый конец бревна. Неважно, деточка, я не прошу выдавать этого человека. Ты его действительно любила?

— Теперь понимаю, что нет. Но он мёртв, и, пожалуйста, давайте оставим его в покое!

— О, не обращай на меня внимания. Мой любовник умер пятьдесят лет назад. Никто о нём не знал, что было удачно. Но я любила его, а это было неудачно. Питеру удаётся оставить беднягу мёртвого поэта в покое?

— Он никогда не упоминал его имени.

— Тогда и ты не копай под Питера. Пусть он будет таким, как есть. И пусть его женщины… барахтаться в раскаянии — просто потакать собственным слабостям. Не делай этого. Кто здесь спит? С какой стати ты поместила главную горничную рядом с этим слугой Питера? Никто не может быть более респектабельным, чем выглядит этот человек, — и, решительно стукнув в дверь, она вошла внутрь.

— Не знаю, там ли Бантер… — начала было Харриет, но Бантер, хорошо знавший её светлость, позаботился заблаговременно исчезнуть. Леди Северн сделала быстрый осмотр. Несмотря на неловкость, Харриет, которая до этого никогда не была в этой комнате, также осмотрелась.

— Меня всегда интересовало, есть ли у этого человека хоть какая-то личная жизнь, — сказала леди Северн. — Кто на всех этих фотографиях? Его жёны и родственники?

— Думаю, это братья и сёстры. У него их шесть, включая Мередита.

— Ваш дворецкий? А он женат? О да, вот он с тремя детьми. Что с ними стало?

— Полагаю, также работают слугами.

— Кто сделал все эти фотографии Питера?

— Бантер. Фотография — его хобби.

— Казалось бы, он видит Питера достаточно и без восьми фотографий. Наверное, это просто своего рода мания. Жаль, что Питер не очень красив — девочкам придётся трудно. Кто живёт на этом этаже? Лакей? Тот смазливый молодой человек? Следи за ним повнимательнее. Человеческая натура — это человеческая натура. А две другие девицы вместе? Ну, всё равно следи за ними. Гардеробная могла быть и хуже… Надеюсь, твой повар не использует этот электрокамин. В своё время повара не видели настоящей роскоши и дорогого электричества… Что собираетесь сделать с теми двумя комнатами?

— Не знаю, — глубокомысленно произнесла Харриет. — Мы могли бы держать там кроликов, как вы считаете?

— Кролики? — вскричала леди Северн в большой тревоге. — Боже, деточка, выбрось это из головы: все эти четвёрки и пятёрки близнецов — в этом есть что-то вульгарное. Заставляет мужчину чувствовать себя дураком. Такие вещи нужно оставлять для зоологических садов. Даже не мечтай о кроликах. С подсознанием шутить опасно. И не думай ни о чем, чего не хотела бы иметь. Мне наплевать, что говорит Денвер или Питер. Мужчины — во многом фарисеи и всегда оставляют нести тяжёлое бремя женщинам. Стая глупых павлинов! Уж я-то знаю. У меня были муж, три сына, два внука и больше любовников, чем известно большинству, и между всеми ними ни на полпенса разницы. — Она резко замолчала. — Я хочу чаю.

В гостиной они обнаружили не только чай, но и Питера, который выглядел, как провинившийся школьник:

— Дорогая леди Северн, — в его голосе слышалось нехорошее предчувствие.

— Пф! — выдохнула леди Северн. — Я приехала посмотреть и осталась на чай. Мне понравилась твоя жена. Она меня не боится. Ты хорошо о ней заботишься? Ты выглядишь отвратительно самодовольным, и лицо располнело. Надеюсь, ты не высасываешь из неё все соки. Ненавижу мужей, которые так поступают. Садись.

— Да, крёстная…

(Таким образом, всё-таки в карете-тыкве действительно оказалась фея-крёстная…)

Харриет разливала чай, в то время как Питер начал длинную серию вопросов об обширной семье леди Северн и знакомых до третьего и четвёртого поколений, [46] включая поколения её кошек. Казалось, он был полон решимости удерживать беседу на территории противника и под сэндвичи с огурцом, и под пирог с фруктами, и под принесённый новый чайник.

Но в конечном счёте он всё же совершил стратегическую ошибку:

— Очень приятно видеть вас здесь, крёстная. Вы одобряете дом?

— На несколько лет вам его хватит, — любезно сказала леди Северн. — Как собираетесь назвать детей?

— Матфей, Марк, Лука и Иоанн, [47] — сказал Питер, стараясь не смотреть графине в глаза. — Емима, Кассия и Керенгаппух. [48] После этого мы перейдём к девяти музам и царям Израиля и Иудеи. А затем есть ещё главные и второстепенные пророки и одиннадцать тысяч девственниц Кёльна. Ваша карета ждёт, крёстная, и лошади простудятся.

— Очень хорошо, — сказал стервятник. — И не старайся улыбаться мне и хлопать ресницами — не сработает. С тех пор, как какой-то идиот сказал, что у тебя есть обаяние, ты пытаешься его проявить. Не надо. Это глупо, впустую тратишь на меня время. Ты не мой белобрысый мальчик.

— Разве нет? — удивилась Харриет. — А у меня сложилось впечатление, что да.

— Мне очень жаль, — сказал Питер. — Я знал, что нам однажды придётся прыгнуть через этот обруч, но никогда не предполагал, что она явится лично. Она никогда не выезжает ради других. Должно быть, испытывала невыносимые муки любопытства в течение последних трёх месяцев. Во время свадьбы она, к счастью, оказалась прикована к постели в Девоне. Она действительно была так ужасна с тобой?

— Нет. Ничего не имею против неё.

— А я имею. Только что перенёс самый ужасный разнос в своей жизни, когда голова всунута в окно кареты, а всё остальное под дождём. Тщеславный, эгоистичный, невротический, никогда и рукой не пошевелил ни для чего, женился на девочке вдвое сильнее меня духом и ждёт, что она будет сидеть без дела и держать меня за ручку. Родился с серебряной ложкой во рту, и всё, что смог сделать, это размахивать ею направо и налево и принимать напыщенные позы. А этот проклятый дурень-лакей стоял при этом, ожидая, чтобы подать накидку, но не посмел укрыть ею мой круп. Стоит ли прострела или пояснично-крестцового радикулита возможность прослушать лекцию под дождём?

— Думаю, даже блуждающей почки, моя прелесть.

— Не смейся надо мной, Харриет, моё чувство собственного достоинства не выдержит. Этого ещё мало. Если бы ещё я был красив! У нудного Аполлона был, по крайней мере, ряд черт, которыми можно гордиться, но я-то почему должен задирать нос... или хвост, я не расслышал и не посмел переспросить. [49] Я редко видел крёстную в такой прекрасной форме; должно быть, она показалась тебе в высшей степени экстраординарной. Фактически, она сказала мне, что да.

— Она считает, что мои брови забавны.

— О, это всё объясняет. Мои были для неё печальным разочарованием. Фактически, я никогда не спрашивал, как ты смогла примириться с такими бледными и жидкими бровями, как мои.

— Не слабая канара, а амброзия, [50] — сказала Харриет, серьёзно посмотрев на него.

— Разве мы уже не отыграли эту цитату? И не относилась ли она к чему-то более глубокому? [51] — спросил он, улыбаясь.

— Возможно. Тогда твои брови должны быть далёкими Бермудами. [52]

Были, конечно, и собственные друзья: несколько женщин с верным сердцем, которые не покинули корабль и в лихие времена, и множество литературных знакомых, которые приезжали выразить восхищение домом и проявляли явное любопытство к тому, как ей удаётся приспособиться к новым условиям. С такими было просто, и Питер был очень мил с ними всеми — кроме одного отталкивающего молодого романиста, который тонко иронизировал над тиражами Харриет и положил непогашенный окурок на шератоновский столик. Он в спешке ретировался, почувствовав сгустившуюся атмосферу. Заходил Драммонд-Тейберс, приведя с собой сэра Джуда Ширмана, который владел тремя театрами и с доброжелательным интересом спросил у Харриет, не подумывает ли она написать когда-нибудь что-нибудь для сцены. «Нет, боюсь, что нет. Боюсь, стремление не быть мелодраматичной заставило мои мысли не быть драматическими, tout court». [53]

— Ну, роман может быть очень хорошим романом и при этом прекрасной основой для пьесы, — сказал он. — Просто иногда читаешь что-то и понимаешь, что оно, ну, в общем, сценическое, легко адаптируемое.

— О, я знаю, что вы имеете в виду, — сказала Харриет. — Или, по крайней мере, со мной часто наоборот. Иногда видишь пьесы, которые, кажется, просто вышли из романов. Вы видели в прошлом месяце «Высокое собрание» [54] в Кембриджском театре?

— Увы, нет, — ответил сэр Джуд. — Но поэзия — ещё более интересный случай. Что вы думаете об «Убийстве в соборе»? [55]

— Она великолепна на бумаге,— сказала Харриет. — Но мы не видели её на сцене.

— Настоятельно советую посмотреть, — сказал Ширмен. — Замечательная драма.

— То, что она в стихах, не мешает? — спросил Уимзи.

— Нет, когда стихи достаточно хороши, — сказал сэр Джуд. — Некоторая часть общества начинает гордится собой, встретившись с прекрасным языком.

Вскоре после этого Харриет пригласила на обед своего издателя. Мистер Драммонд-Тейбер держался чрезвычайно хорошо, предусмотрительно разговаривая с Питером о Муссолини и ситуации в Абиссинии, и лишь дважды выразил беспокойство о литературном будущем Харриет.

Но вид его встревоженных и молящих глаз вынудил Харриет столкнуться с главной проблемой писателя-семьянина: я действительно писатель или лишь писатель faute de mieux? [56] Если ты действительно писатель, то нужно писать и писать именно сейчас, пока рука ещё помнит, мастерство ещё не выветрилось из головы и не утрачен контакт с людьми. Стоит немножко задремать, немножко отдохнуть, подложить руки под голову для удобства, — и сон может перейти в бесконечную летаргию в ожидании рассвета, который никогда не наступит.

Но не в этом состояла главная проблема. Настоящей проблемой был Питер. Он позволил думать, как о само собой разумеющимся, что она будет писать. Он сформулировал принцип, что работа стоит выше личных заморочек. Но действительно ли он так считает? Не каждый желает видеть, как осуществляются его же собственные принципы, доставляя при этом неудобства ему же. И если хоть когда-либо придётся встать перед выбором: кем быть — Харриет Вейн или Харриет Уимзи, тогда не имеет значения, что выбрать, поскольку победа одной означает, что другая потерпела поражение. Разговор ничего не прояснил, единственный способ всё узнать состоял в том, чтобы начать писать и посмотреть, что произойдёт.

Первым, что произошло, было осознание, что новая книга станет трагедией. Предыдущие книги, написанные в ту пору, когда их автор проходил через чёрную трясину бед и страданий, — все были интеллектуальными комедиями. Физическое и эмоциональное удовлетворение привели к тому, что словно открылись врата ада. Харриет, всматриваясь из любопытства в видения, создаваемые собственным воображением, видела перед собой с какой-то странной и притягательной полнотой драму страдающих душ. Ей достаточно было пошевелить пальцем, чтобы заставить марионеток задвигаться и начать жить. Она очень удивилась и (извиняясь) поставила этот интересный психологический парадокс перед Питером, чтобы исцелиться. Его единственный комментарий звучал так: «Ты меня несказанно успокоила».

С такой поддержкой, если можно её так назвать, она продолжила варить своё адское варево. После недели работы ей понадобилось немного технической информации, и, войдя для этого в библиотеку, она обнаружила Питера, критически разглядывающего фолиант с готическим шрифтом.

Он вопросительно поднял голову.

— Наконец-то я извлекла труп из резервуара, — объявила Харриет.

— Очень рад. Как добросовестный домовладелец, я уже начинал беспокоиться о городском водоснабжении.

— Мне тут нужно кое-что найти, но, может быть, ты мне поможешь. Всё о загрязнении воды, о сточных водах, о фильтрах и прочем. И что городской совет — это в компетенции городского совета? — сделал бы в связи с такой ситуацией… или должна быть водная коллегия? У меня есть комичный санитарный инспектор, с которым я предпочла бы работать.

— Я попытаюсь, — сказал Питер, делая аккуратное примечание на листке бумаги, прежде чем закрыть фолиант. — Это что: Лондон, большой город, провинциальный город или просто посёлок? Откуда он получает воду? Каков объём резервуара? Сколько времени тот тип был внутри, и как сильно он, скажем так, продвинулся на пути к полному развоплощению?

— В этом-то и проблема, — сказала Харриет. — Смогут ли эксперты точно сказать, сколько времени тело находилось в воде? Могут иметься сомнения относительно срока?

— Ты хочешь, чтобы сомнения были?

— О да. В идеале я хотела бы, чтобы казалось, что тело пробыло в воде намного более короткий промежуток, чем на самом деле. Если это можно сделать правдоподобно.

— Ну, почему бы не вытащить его на некоторое время на берег, а потом снова погрузить. Это здорово спутало бы временные рамки.

— Но вытащенное тело найдут.

— Не обязательно. Предположим, ты положила его в воду не в муниципальном резервуаре, а где-нибудь в Хайгейтских прудах. Они — один из источников реки Флит, давным-давно заключённой в трубу и исчезнувшей с глаз долой, а теперь и из сердца вон. У меня есть несколько интересных старых карт, которые помогли бы тебе проследить её.

— Но разве его не вынесло бы просто в Темзу, где его быстро обнаружили бы?

— Нет, потому что эти затерянные старые реки часть времени пересыхают. Имеется система перехватывающих коллекторов. Взгляни на карту, видишь: старые реки подходили к Темзе примерно под прямым углом; они были чрезвычайно загрязнены и были рассадниками холеры и дизентерии. Так вот, после «Великой вони» 1858 года…

— Что такое «Великая вонь»? — спросила очарованная Харриет.

— Зловоние от периодически возникавших в Темзе островков из нечистот, причём настолько ужасное, что на окнах Вестминстерского дворца пришлось повесить занавески, пропитанные хлорной известью, чтобы члены парламента могли заниматься текущими делами.

— Значит, им пришлось предпринять какие-то шаги?

— Да. Инженер по имени Джозеф Базэлджет, имя которого должно было бы стать бессмертным и известным каждому школьнику, если бы в мире существовала справедливость, построил перехватывающие коллекторы, идущие параллельно Темзе на трёх уровнях, и по ним нечистоты уносятся дальше и вливаются в Темзу ниже Лондона. Смотри, вот здесь на карте они бегут с востока на запад.

— Они всё ещё работают?

— Да. Конечно, около устьев теперь имеются очистные сооружения. И бедные сточные реки всё ещё бегут забытые у нас под ногами. Где вы, потоки прошлых лет? Уолбрук, Флит, Уестборн? [57]

— Значит Уэстборн-Гров когда-то была просто рощей у западного ручья? [58] Забавно, что никто не останавливается подумать, что же в действительности означают названия мест — с тем же успехом они могли бы называться и на китайском.

— «В речном далёком крае, что утомил меня…» [59] Видишь ли Харриет, я имел в виду, что, если твоё тело засосало в подземную систему рек на Хайгейтских прудах, его могло бы вынести во Флит поэтапно: сначала к коллектору на верхнем уровне, где его задержит плотина, затем во время ливня вода смывает его с плотины и тащит до среднего уровня, затем ещё ниже и, наконец, в Темзу, чтобы напугать смотрителя маяка. Так подойдёт? Конечно, могут иметься решётки, водоводы и прочее. Я мог бы узнать, если хочешь.

— Ради красоты сюжета мы могли бы проигнорировать решётки, — заметила Харриет.

— Как я завидую твоей способности с лёгкостью брать факты или отбрасывать их, — вздохнул Питер.

— Мне придётся перенести место действия из сельской местности в город. Но спасибо, Питер, ты очень помог.

— Рад оказаться полезным, — сказал его светлость. — Теперь относительно воздействия на труп неоднократного погружения в грязную воду…

«В-третьих, — бормотала про себя Харриет, обуреваемая эмоциями, — брак создан для взаимного общения, помощи и комфорта, которые один должен получать от другого». — Она уселась за противоположную сторону стола, и они с упоением погрузились в статистику трупного разложения.