Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

Что делать?

За короткое время, пока Швейк служил у Клагена, положение в лагере в корне изменилось. Когда он влез на нары, кое-кто из знавших его на его вопрос, как они поживают, отвечали:

— Чтобы черт побрал эту жизнь, дружище!

И действительно, жить стало гораздо хуже; начальник лагеря навещал бараки почти каждый день, но не для того, чтобы выслушивать просьбы пленных и заботиться об улучшении их жизни, а для того, чтобы стегать плетью каждого, кто попадался ему по дороге. Он бил людей за непорядок в умывальной, за грязь в уборных, за скверный воздух в бараках.

Он уже не говорил с ними по-немецки, а только по-русски, и тех, кто не понимал, он тоже бил. Этой участи не избегали ни немцы, ни венгры. Когда Швейк через два дня увидал, как в чешском бараке он с плетью гоняется за пленными и как пленные по-обезьяньи, стараясь избежать ударов, прыгают по нарам, то он сказал:

— Вот так цирк! Ребята прыгают, чисто обезьяны! Вот если бы ему попался сейчас под руку пискун, что бы он с ним сделал!

Получился приказ высылать пленных на работы по очистке города, по подвозке дров и для копания могил на кладбищах. Каждый день из барака выходили пятьдесят человек, и к вечеру они возвращались голодные, измученные, обмёрзшие, с отмороженными ушами и носами и с почерневшими пальцами на ногах.

На работы не выгонялся только тот, у кого не было сапог. При предприимчивости русских солдат и выгоде базарной торговли получалось так, что когда утром солдаты начинали сгонять пленных на работу, то многие пленные, снимая валенки или ботинки, подавали их солдату и говорили:

— Земляк, давай целковый!

Солдат брал обувь, платил деньги, а пленный забирался вновь на нары, крича русскому фельдфебелю, отсчитывающему рабочих:

— Ты же видишь, что я босой и не могу выйти на работу!

И так как те, у кого были сапоги или валенки, спали обутыми, боясь, чтобы кто-либо не украл обувь, то уже с вечера русские солдаты подходили к ним, будили их и говорили:

— Эй, голубчик, утром на работу! Как твоя фамилия? У тебя пимы хорошие!

Таким образом, наличие обуви неожиданно стало служить поводом для отправки пленного на работу, поэтому многие предпочитали немедленно, ночью же, отправить её на базар, в связи с чем цены на обувь упали так, что высокие сапоги легко можно было проесть за неделю. Сахар перестали выдавать, хлеба убавили, к обеду давали только рыбу. Старикашка, согревавший воду для чая, был так развращён, что тому, кто не давал ему копеечку, он не давал кипятку. В конце концов многие оказались вынужденными посылать с себя бельё на базар, и некоторые продавали свои запасные мундиры. Лагерь быстро превращался в сборище оборванцев и босяков. Вечером, когда они все стояли между нарами на поверке, Швейк сказал:

— Тут как на балу бродяг! Кто хочет получить первую премию?

Фельдфебель, бравый Пётр Осипович, днём водил в бараки мужиков из деревень и ремесленников из города, подыскивавших себе рабочих. Увидев пленных, они почёсывали затылки и говорили:

— Холодно у нас. Морозы большие, и снегу много. Не замёрзли бы они у нас! Ну, мы придём аж весной, когда можно будет босиком ходить!

Однажды ночью в барак с рёвом ворвалась толпа людей и в темноте бросилась на нары. На вопрос, откуда они, те отвечали со смехом:

— Мы люди православные, православная рота возвращаемся к вам!

— Алло, алло, Марек, Горжин, Гудечек! — звонко кричал Швейк в темноту.

Марек и Горжин пробрались к Швейку, и он их крепко обнял. Затем на его вопросы Горжин коротко ответил:

— Из-за Гудечека. Этот полковник-пенсионер час тому назад разогнал нас! Все лопнуло, Гудечек попался с его дочерью. Теперь он арестован.

В ответ на это бравый солдат Швейк только вздохнул:

— С честностью пойдёшь дальше всего. Честно начинай, честно и кончай! Конец венчает дело.

— Да оно, собственно, не стоило бы сюда и ходить, — отозвался Горжин. — По всему городу говорят, что скоро будет мир. Казаки приехали с фронта. На позициях выставлены уже белые флаги, и четырнадцать дней не было ни одного выстрела. А кроме того, говорят, что мы поедем в Россию на работу. Но это, наверное, утка; они нас будут стягивать к границам, чтобы потом сразу отправить домой.

Ровно через неделю после этого разговора рано утром их выгнали из бараков, построили на дворе по четыре человека, а солдаты окружили их так, чтобы ни один из них не мог убежать. Затем их привели в центр лагеря, к павильону.

Выставочный павильон оказался пустым; пленные за день до того были из него выведены в город. Теперь в него согнали обитателей всех бараков и окружили павильон двойной цепью солдат, получивших приказ никого не пропускать. И уже только к вечеру пришли доктор, несколько офицеров и писарей. Фельдфебель произнёс короткую речь.

— Вы поедете в Россию на работу. Там вам будет хорошо. Кто болен или слаб, пусть заявит, его осмотрят доктора. Он останется тут, в лагере, и ему тоже будет хорошо. Ну так один за другим, к доктору! Заявляйте, только сперва надо записаться у писаря.

— Он врёт, ребята, домой поедем, мир! — крикнул кто-то. — Мне один солдат говорил, что на фронте уже давно не стреляют, что с фронта уже все уехали домой!

Эти слова подействовали на пленных, как жизненный эликсир.

Пленные, едва ползавшие от ревматизма, прошли мимо писаря и доктора парадным маршем, как цирковые лошади; чахоточные, едва говорившие, весело прокричали, как все: «Здоров, силён!» — а Митрофан Иванович Марков, смотря в упор на их лица, думал: «Посмотрите, как я их вылечил, нет ничего лучше смазыванья глицерином». И про себя он решил, что вечером напишет статью в «Вестник русских врачей», в которой он изложит свои методы. В Петрограде он откроет лабораторию, в которой будет вырабатывать глицерин и продавать его в коробочках с надписью: «Эликсир Маркова».

Писаря записывали имена, фельдфебель наводил порядок.

— Иди, новый мундир получишь. Ну, скорей, торопитесь, дети!

Перед павильоном, возле больших куч старых сапог и старых тряпок, кольцом стояли русские солдаты во главе с фельдфебелем Петром Осиповичем, который показывал солдатам, какому пленному что именно дать, и вообще следил за порядком.

— Шапку! — кричал он. — Шапку ему дай! Что? Он разувши? Дай ему, шапку сперва, дай шапку! Что же ты не слышишь, баранья твоя голова?

Так босого пленного награждали шапкой и сейчас же выталкивали в другой пустой барак. Тем временем на дворе гремел возбуждённый голос Чумалого:

— Ради Бога, голубчики, не мучьте меня! Я приказываю дать портянки! Зачем тебе брюки, и чем я виноват, что у тебя нет брюк? Возьми портянки — и пошёл! Ах, они замучат человека до смерти! Я приказываю выдать сапоги, а он требует рубаху! Не беспокойтесь, вам будет хорошо, начальство о вас позаботится!

В системе снабжения пленных проводился тот же самый порядок, что и в снабжении армии на фронте. Вместо амуниции везли сено, вместо сена — сапоги, вместо сапог посылали пехоте гранаты, вместо гранат — артиллеристам посылали зимнее бельё.

Бравый Пётр Осипович так кричал на пленных, что они уже брали брошенные им вещи без всякого ропота и рысью убегали прочь. Кучи сапог и старья таяли, и, когда до них добрались Швейк с Мареком, фельдфебель спокойно отдал приказ:

— Одному ботинки, а другому рубаху дайте. Рубашку дай, скорей, что же, не слышишь?

Солдат втиснул в руки Швейка сапоги, другой бросил Мареку грязную продезинфицированную рубашку, а фельдфебель подбежал к ним:

— Обменяйтесь, я вовсе не так сказал! Рубашку получишь ты, а сапоги ты! Ах, господи, с ума сойдёшь от этой австрийской рвани! Хоть бы с глаз моих скорее сгинули, чтобы духа вашего не было!

— С ним нечего говорить, — сказал Швейк в бараке, рассматривая свою рубаху. — Я её выстираю и получу за неё три гривенника, а за ботинки ты получишь два рубля.

До позднего вечера они сидели в бараке, из которого никто не мог выйти наружу. Потом их отсчитали по четыре, построили в длинную шеренгу и повели на вокзал, где стоял уже приготовленный поезд, составленный из теплушек.

А вдоль поезда ходил полковник Клаген, постукивая плетью по голенищам, и старательно посматривал в лица пленных…

В четвёртый раз их сосчитали уже в сумерках, потом солдаты начали разгонять их по вагонам ударами прикладов. Едва они расселись, как паровоз засвистел, и поезд тронулся.

Не успели отъехать несколько шагов, как кто-то снаружи открыл двери и вскочил в вагон так, что упал на колени возле печки, посреди вагона.

— Что такое? Кто это, что случилось? — послышались испуганные голоса.

И человек, охая от боли, проговорил пискливым голосом:

— Братцы, это я! Я следил, в какой вагон вы сядете. Я все время прятался в городе. Вчера я услышал, что заключён мир и что вы едете домой. Ночью я пришёл на вокзал и ожидал вас. Ах, братцы, как я боялся, чтобы вы не уехали! Что бы я стал делать в Омске? Меня, Швейк, оставило счастье, да, оставило!

Портной глубоко вздохнул и стал пробираться на нары. Швейк, подавая ему руку, сказал добродушно:

— Ну здорово, тут был Клаген и искал тебя, хотел проститься с тобой!

— Я его видел! Ой, если бы он меня поймал, он бы поработал со мной! Ну, конец мучениям: через три недели будем дома, на своих постелях!

Поезд уже гремел по стрелкам, в вагоне, в качающемся фонаре, горела свеча. Все давно уснули, и только пискун рассказывал о своих приключениях Швейку, а Швейк, в свою очередь, — о дальнейших событиях в доме Клагена. Потом пискун улёгся на месте Швейка, а Швейк сел возле печки, подкладывая поленья, чтобы не погас огонь.

Стояла ночь, поезд нёсся на всех чарах.

Через десять дней они приехали в Витебск. Вдали грохотали орудия. Утром, когда было ещё темно, открылись двери и кто-то грубым голосом закричал:

— Эй, шевелись, на работу пойдём!