Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

Сватовство и свадьба

Хлеб был провеян, сложен в амбар, солнце опять засветило, и Трофим Иванович в субботу решил:

— Будем возить домой сено. Эй, ребята, идите в степь и пригоните с пастбища коней и быков.

Их выгнали на рассвете, как только проснулись. В степи над росою поднимался белый туман. Работники шли в том направлении, в каком им хозяин показал рукой, шли уже целый час, и все время тянулось поле, а в поле люди, лошади и скот, но ни лошадей, ни волов Трофима Ивановича нигде не было.

— Черт возьми, — вспомнил неожиданно Марек, — да ведь мы не знаем, кто и где их пасёт, Я вернусь и спрошу хозяина.

— А ведь верно, — согласился Швейк, — ведь уж целую неделю мы их не видали. Так их, наверное, пасёт общественный пастух.

— Да у них никто не пасёт, — смело сказал Звержина. — По крайней мере я никогда не видал возле стада никаких пастухов.

Марек ушёл. Потом Звержина предложил:

— Иди туда, а я пойду сюда. Как только их найдёшь, закричи мне или я закричу тебе.

— Если ты найдёшь лошадей, приезжай за мной, — кричал издалека Звержина Швейку, — мы бы на них поехали, а быков погоним перед собой.

И с этим они разошлись в разные стороны, а Швейк пошёл дальше в степь, осматриваясь вокруг, чтобы поскорее пригнать скот хозяина.

На сжатых полях паслись огромные стада, но Швейк нигде не встречал таких лошадей и быков, которых он бы мог признать принадлежащими Трофиму Ивановичу. Когда ему случалось набрести на быков, пасшихся в одиночку, они подымали хвосты и убегали. Точно так же было и с лошадьми. Едва только к ним приближался Швейк, как они раздували ноздри, втягивали воздух, фыркали, били задними ногами, и Швейк только смотрел, как они летели по степи с развевающимися гривами и хвостами.

Было жарко. Швейк уже выбился из сил; он снял блузу, лёг, немного поспал и опять принялся искать лошадей.

Недалеко виднелась уже другая деревня, когда ему улыбнулось счастье. Возле пасшегося стада он заметил лошадей, в которых признал лошадей своего хозяина.

Он подошёл к ним и стал звать:

— Фуша, Фуша!

В то время как другие лошади бросились бежать, одна кобыла, вытянув шею, стала принюхиваться к куску хлеба, который вынул Швейк из своего кармана.

Швейк победил. Он схватил лошадь за гриву, вскочил на неё, отделил от стада шесть быков, о которых он не сомневался, что они принадлежат его хозяину, и стал их гнать по направлению к своей деревне.

Это была чудовищная работа, так как быки отказывались повиноваться. Они разбегались, тоскливо мычали и бежали назад к стаду. Едва Швейк возвращал одного, как убегали три других.

— Раз я оказался в этой Америке ковбоем, то я не должен опозориться, — сказал Швейк, сгоняя быков вниз в овраг. — Черт возьми, я повиновался столько лет на войне, а тут мне волы[4] не хотят повиноваться? Это забавно, вот тут человек не может управлять шестью волами, а там два осла управляют целыми народами!

Эта речь подействовала на волов. Возможно, это объяснялось тем, что когда он их загнал в овраг, то стадо исчезло у них из глаз, они скучились и побежали вместе, а лошадь пошла за ними быстрым темпом.

— Вот бы теперь на меня посмотрел гейтман Сагнер, — продолжал разговор сам с собою Швейк. — Вот бы он поучился, как нужно вести солдат в бой. Честное слово, это как у нас в армии: волы впереди, а офицер сзади.

Швейк выпятил грудь и, полный гордости от своего «офицерского» чина, начал командовать во все горло.

Крик понёсся по степи такой, что старый крестьянин, складывавший сено на отдалённом поле, поднёс руку к глазам, осмотрелся и затем неожиданно заорал:

— Эй, православные! Австриец — конокрад! Эй, люди добрые, гоните чёртова сына. Подожди ты, чёртов сын, мы тебе покажем!

И он побежал к соседнему полю, отвязал от воза лошадь, вскочил на неё и во всю прыть погнался за Швейком, отчаянно крича:

— Конокрад, конокрад! Держите его, у Петра Ивановича кобылу украл, догоняйте его!

Шум, который поднял старик, разносился далеко по полю, как звук трубы архангела о последнем суде, и произвёл соответствующее действие. Со всех сторон появились мужики на конях, бабы, девчата и дети, и по степи загудело:

— Конокрад у Петра Ивановича кобылу украл!

Понукая лошадей, крестьяне собирались окружить Швейка со всех сторон. Швейк скорее почувствовал, чем увидал, что ему придётся плохо, бросил волов и стал бить сапогами в бока свою лошадь.

Рёв всадников становился сильней и безумней. Самый отважный из них направился было прямо к Швейку и так перепугал лошадь Швейка, что она понеслась во всю прыть против желания её всадника. Она рванулась вперёд с такой силой, что Швейк вынужден был схватиться за её шею, чтобы не слететь, и понеслась по полю, едва касаясь копытами земли, и, совершенно неуправляемая, влетела во двор Трофима Ивановича, ожидавшего с Мареком, когда пленные пригонят скот.

Швейк слез с лошади. Трофим Иванович его спрашивает:

— Где нашёл? Зачем же ты её так гнал, лошадь вся потная! — Но, осмотрев внимательнее лошадь, он воскликнул: — Да ведь это вовсе не моя лошадь, ведь это кобыла! Это кобыла, которую я в прошлом году продал Петру Ивановичу!

И в этот момент во двор влетело около пятидесяти всадников с криком: «Где конокрад? Убить его! Закопать живьём!»

Они остановились, когда увидели Швейка с Трофимом Ивановичем. Хозяин вышел к ним и широко развёл руками:

— Ну, глупцы, глупцы, что с ними сделаешь? Пошлю я их за лошадьми — они мне чужих приведут! Коней не знают, быков не могут найти, а говорят о себе, что люди грамотные и что дома газеты читают! Возьмите, пожалуйста, эту кобылу назад и отведите её в Королевку, а Петру Ивановичу кланяйтесь.

Всадники повернули лошадей, выехали, а Трофим Иванович долго ругался и проклинал всю Австрию, австрийцев, проклиная день, когда ему вздумалось взять пленных на работу, плевался, удивлялся и наконец перестал тогда, когда услыхал голос Звержины: «Ну, цоб-цобе, цобе!»

— Ну, хоть бы тот пригнал мне быков. Ну-ка, ребята, запрягайте, мы ещё успеем два раза нынче сено привезти.

Первая пара волов вбежала во двор, и из уст Трофима Ивановича вновь посыпались ругательства. Потом двор наполнился быками, коровами, овцами, а Трофим Иванович рвал на себе волосы и кричал на Звержину, гордо стоявшего среди ревущего, мычащего и блеющего скота.

— Я, мать… приказал, чтобы ты пригнал наших быков, мать… а ты, мать… что ты пригнал, мать… Морда германская, сволочь австрийская, ведь этот скот, мать… не наш! Гони его туда, откуда пригнал, а то убью, мать…

А когда его отчаяние прошло, он побежал к хате и позвал дочерей. Те выбежали, и он распорядился:

— Попросите сейчас же трех лошадей у соседа, поедем искать свою скотину.

Девчата моментально прибежали с лошадьми. Трофим прыгнул На одну, показал рукой на пленных и сказал:

— Самим приходится искать быков, у них ни у одного шарик не работает.

— У них все, что у других людей обыкновенное, — у них маленькое, — вздохнула Дуня, садясь по-мужски на спину лошади.

Наташа уже выезжала со двора.

Поздно вечером вернулся Трофим Иванович с лошадьми, а ещё позже дочери пригнали быков.

Когда все пришло в порядок, хозяин пришёл к пленным и. каясь, сказал:

— Простите, дети, что я вас утром ругал по матушке. Вы не могли найти, скотина зашла далеко, кони на тридцать вёрст в степи были. А быки были аж возле самых Кохоновиц. Простите, ребята, грехи мои.

— Прощаем, прощаем, — усмехнулся ему Швейк, — но я так набил задницу, что теперь буду целую неделю прикладывать сладкий лист, чтобы охлаждало и чтоб слишком не горело. Почему ты не напишешь на быках свою фирму, когда пускаешь их в мир божий?

Как Дуня говорила, так и случилось: в воскресенье приехали гости — жених с родственниками. Трофим Иванович низко кланялся, приветствуя гостей, и сейчас же позвал их к обеду. Они вошли в хату, долго молились, кланялись, потом уселись вокруг стола, все подали руки пленным и стали расспрашивать их об Австрии и о том, почему произошла война.

Потом Наташа начала ставить на стол все, что мать напекла и наварила. Это был торжественный обед, состоявший из лапши молочной, вареников, жареной курицы, блинков, намазанных кислой сметаной. Деревянные миски ставились на стол такими полными, что Швейк и Звержина закрывали глаза от блаженного ощущения, а Швейк, расстёгивая пуговицу у брюк, понукал Марека:

— Ты ешь тоже, пользуйся случаем. Черт возьми, жалко, что человек не верблюд: нельзя наесться на семь дней сразу.

Дуня на обед даже не показывалась. После обеда Наташа поставила самовар. Хозяйка любовно во все глаза смотрела на жениха и уж видела в нем своего сына. Это был двадцатилетний парень, в начищенных сапогах, красной рубахе, подпоясанной пёстрым шерстяным кушаком. Потом мать жениха посмотрела на пленных, а затем вопросительно на Трофима Ивановича. Тот понял, равно как и Марек, что она хочет начать и что перед ними не решается. Хозяин поэтому сказал:

— Можно, они ни черта не понимают.

Марек оттащил Швейка на лавку у печки, чтобы не мешать. Звержина ушёл. Мать жениха откашлялась и затем, посмотрев на иконы, на подушки и вычищенный самовар, сказала:

— Чтобы вы знали, зачем мы пришли к вам. У вас есть товар, не какой-нибудь товар; а у нас есть купец, тоже не обыкновенный. Наш Илья парень хороший, хозяйственный, да и красавец на погляденье.

— Да, да, — радостно подтвердил Швейк Мареку, — это, видно, какой-то фрайер с этим кушаком.

— И уж время, чтобы Илья невесту в дом привёл, — продолжала, словно резала, мать. — Барышни у нас в деревне за ним бегают, а он и слышать не хочет. Я сама ему одну выбрала, красивую да горячую, иду к нему: «Вот, Илюша, вот на этой тебя женим». А он отказывается: «Как же, мамаша, у нас на дворе чёрной курицы нет, а ты хочешь меня женить на чёрной?» Ну и признался, что не любит её, потому что ваша Дуня засела у него на сердце. Вот он её бы хотел в жены взять. А я её не знаю, ещё и не видала, где она у вас?

Наташа выбежала во двор, чтобы позвать сестру. Мать жениха сделала ораторскую паузу, а потом начала снова:

— Илья бы мог найти невесту богатую и не такую красавицу, как ваша Дуня, но мы сами богатые и можем позволить ему, чтобы он взял себе жену по сердцу. Сколько вы можете за Дуней дать?

Тогда заговорила хозяйка, Дунина мать:

— А сколько бы вы хотели?

— Ну, что вы хотите ей дать?

— А на что вы рассчитываете?

— Ведь товар ваш, купец скажет, за сколько он продаёт.

— Правда, товар наш, но вы скажите, что мы должны к нему прибавить?

— Вы решайте сами!

— Так ведь вы приехали к нам, а не мы к вам. Вы нам предлагаете.

— Они торгуются, как на ярмарке, — заметил удивлённый Швейк, когда услышал эти слова.

— Мы за нашего Илью хотим невесту, у которой был бы самовар, подушки…

— И сундук кованый, — вставила его жена.

— Вот самовар дам, подушки дам, но обитый сундук не дам, — решительно заявил Трофим Иванович. — Сундук, но только крашеный, такой невесте, как наша Дуня, вполне достаточен.

— Нет, сундук дайте кованый, — отвечала мать. — Что нам Илюшу бесчестить?

Дуня, одетая в праздничное платье, вошла в комнату. Все, за исключением жениха, притворились, что её не заметили, и Трофим Иванович сказал:

— Ну так дадим и сундук кованый. Но Дуня бы такого жениха, как ваш Илья, нашла бы и без сундука. А за это Илья калоши ей должен купить и половину на водку на свадьбу дадите.

— Что? Невесте калоши? Половину на водку? — вскочила будущая свекровь и, взяв одной рукой мужа за плечи, протянула другую к Илье: — Пойдёмте отсюда, ничего из сватовства не выйдет. Вы видите их, бесстыдников! Сундук кованый не хотят давать, подушки, наверное, будут наполовину пустые, да ещё невесте калоши и водку требуют на свадьбу!

Она вытолкнула обоих мужиков из комнаты и, крича, сама ввела лошадей в оглобли и начала запрягать. Но прежде чем она поставила дугу, во двор вышла Дунина мать и сказала:

— И чего ты с ума сходишь? Говоришь, что богатые, а сами не хотите, чтобы сын купил моей дочери калоши? Ведь я же должна видеть, как жених умеет ценить невесту! А подушек у тебя и самой таких не было, какие я дочери дам.

Тогда мать жениха сама выпрягла лошадей, стала понукать мужа и сына, чтобы они шли назад, и, войдя сама за ними, взяла Дуню за плечи, открыла двери в другую комнату, впихнула её туда, а за нею и сына.

— Так там познакомьтесь. — И заперла их.

— Это может здорово хорошо кончиться, — заметил Швейк, — в этой каморке нету окон. Ведь они там в темноте, а в темноте могут случиться всякие вещи.

Пока старшие договаривались, кто кого позовёт на свадьбу, кто сколько должен поставить водки, Илья в каморке сидел на бочке с салом и спрашивал Дуню:

— Посмотри, какие у меня красивые сапоги, видишь?

Там была совершенная тьма, и Илья шептал очень тихо. Дуня угадала, что он испытывает, хорошее ли у неё зрение и слух, и очень громко отвечала:

— Я вижу. Подмётки на гвоздях, а голенища покрыты хорошим лаком. Где ты их купил? Рублей небось двадцать дал?

— Двадцать два заплатил, — шептал он ещё тише, а Дуня, повышая голос, ответила:

— Двадцать два? За них и двадцать пять не жалко.

— Ну, а что, ты выйдешь за меня замуж? — сказал он вполголоса.

И теперь Дуня зашептала сама:

— А бить меня не будешь? И напиваться пьяным, как свинья, не будешь?

— Я тебя, Дуня, никогда не обижу, — огорчённо вздохнул Илья. — Я и так пью только по праздникам. И, может, пойду на войну, а ты солдаткой останешься.

Он взял невесту за руку, провёл по руке пальцами вверх, испытывая, насколько у неё крепкие мускулы. Точно так же ощупал он икры и бедра, и они были настолько хорошими, что он подумал: «Мамаша будет довольна, как только я ей скажу, что глаза у неё видят, уши слышат, мускулы, как жгуты».

И едва слышным шёпотом, гладя её открытые голени, он сказал Дуне:

— А калоши я тебе куплю, чтобы ты знала, что для тебя ничего не пожалею.

Дуня впилась в него, как пиявка, и Илья вдруг почувствовал, что воротник его чёрной рубашки неожиданно стал тесен и душит его. В это время мать быстро открыла двери.

— Пойдём, ничего из этого не выйдет. Сто рублей хотят на водку! Калоши им обещала, пятьдесят рублей на пропитье, да их, проклятых, не накормишь. В другом месте тебе найду жену.

А за нею хозяйка кричала Дуне:

— Лучше я тебя утоплю, чем пущу в такую семью. Придут за дочерью, а вместе с ней хотят унести весь дом. Такому жениху невеста должна бы зубы повыбивать.

И снова вышли, снова запрягли, сели в тарантас и уехали. Через минут десять снова тарантас вернулся во двор, и из него соскочил отец Ильи.

— Трофим Иванович, восемьдесят рублей на водку дам. Подумай и отвечай. Хороший товар продашь, никогда во всю свою жизнь так выгодно не продавал. Восемьдесят, а я сам пить много не буду. Ну, смотри, чтобы мы не уехали домой понапрасну.

— Ну, будь божья воля! — вздохнул на это крестьянин и вошёл в хату.

Другие за ним. Трофим Иванович снял со стены икону, Дуня и Илья стали на колени, и Трофим первый благословил их иконой, подавая другим, чтобы они последовали его примеру. Затем ужинали.

Дуня была невестой, свадьбу назначили через три недели, и Швейк, когда они шли в свою берлогу спать, сказал Мареку со вздохом и большой завистью:

— Эти молодые будут счастливы. Они их благословили той самой иконой, которой старая колдунья исцелила свинью. У них он, этот святой, от всех болезней.

Ещё неделю они были в поле, молотили ячмень, возили сено, и только в воскресенье приехали домой. Трофим Иванович оставил Звержину дома починять плуги и телеги, а с Мареком, Швейком и дочерьми работал в поле; там они варили кашу; спали на дерюгах под телегами. Жених Илья только изредка приезжал на лошади к Дуне, говорил с нею, помогал ей переворачивать солому и опять уезжал.

Дуня со дня, когда поклонилась в ноги родителям Ильи, повеселела. Чаще, чем раньше, лазила в карман, доставала осколок зеркала и пудрила лицо, словно она цвела сознанием, что стала невестой. А когда ночью Трофим Иванович начинал храпеть, она, как ящерица, подползала к Мареку, спавшему с краю, прижималась к нему, согревая его своим горячим телом, и шептала:

— Только потихоньку. Ну, вот видишь: мальчик научился не спать и ждёт, пока его Дуня приласкает.

Уже покосы давно кончились. Часть поля уже вспахали, вечера начались долгие, и тут Швейк сделал открытие, что их меню можно было бы превосходно улучшить. На пастбище вырастало огромное количество шампиньонов, в полдень они их собирали, а вечером за сараем Швейк их жарил. Яйца они тоже доставали, а сало Звержина воровал из кладовки, когда хозяйки не было дома. Ужин за общим столом они дополняли особым блюдом из грибов. Однажды хозяин пришёл посмотреть, что такое Швейк греет у огня, но, увидя нарезанные шампиньоны, сплюнул:

— Отчего ты не возьмёшь больше хлеба или каши? Как это вы такую погань едите?

— Я, ребята, жду, — говорил Швейк, — что у них будет на этой свадьбе! Хозяйка рассказывала, что зарежут свинью, купят барана, пироги с мясом будут делать, десять фунтов селёдки, говорят, привезут. Это все для них хорошая еда, а шампиньоны, которые у нас едят только аристократы — от Липперта, он говорит — гадость. А сам не подумает, что люди должны питаться по-всякому и что каждая мелочь для них может быть полезна. Я вот знал одного по фамилии Кноблих, он был медиком, очень бедным студентом. Давал уроки в богатых семьях, чтобы заработать себе на пропитание, но дела у него шли плохо. Переселился он в Подскали в один старый дом, где было много тараканов. И когда приходил ночью домой, всегда приносил что-нибудь тараканам, как самый верный их приятель. Так вот его один раз пригласили в гости к одному окончившему курс студенту. Студент, значит, устроил большой вечер в одном ресторане, и на этот-то вечер его и пригласил.

Ну, сидит он и ест, как остальные, хлебая ложкой из тарелки в то время, как официанты все это разносят. А потом вдруг он чувствует, что по шее у него что-то ползёт; хватает руками, и в это время с воротника у него прыгает таракан и падает прямо навзничь в соус, в тарелку, и только подрыгивает ножками.

Кноблих испугался и побледнел от страха: не видел ли кто, — вот бы был позор! Но никто не видел, кроме старшего официанта, который в этом самом ресторане следил за порядком. Тот, заметив, как Кноблих привскочил над тарелкой, сейчас же подошёл посмотреть, что случилось. И видит: в соусе, ныряя, плавает таракан. Официант побледнел, схватил тарелку и сказал: «Извините».

И убежал с тараканом на кухню. Через некоторое время он принёс новую тарелку, поставил её на стол и шепчет этому Кноблиху: «Будьте любезны на минутку выйти».

Официант стал перед Кноблихом на колени и начал просить: «Сударь, пощадите меня, у меня жена и четверо детей. Я не знаю, как эта тварь могла попасть туда живой, ведь у нас все процеживается». И он дал Кноблиху сто крон. «Если у вас не будет денег, приходите, я ведь знаю, что значит быть бедным студентом. А вы, видно, человек небогатый».

Кноблих после этого начал покупать своим тараканам к ужину пильзенское пиво, венгерскую колбасу, а летом огурцы. Он их иначе и не называл, как «благодетели мои», и каждый день он ловил одного таракана и носил с собой в кармане в коробочке из-под спичек. Он ходил обедать и ужинать в самые лучшие рестораны с французской кухней и всегда, когда съедал один ужин, заказывал себе другой и в него, как бы закуривая сигару, бросал таракана, но так, чтобы никто не заметил. Так он, скажу вам, так потолстел, что весил полтораста кило, выучился на доктора, на Вршовицах купил дом, и теперь у него два автомобиля. А теперь он, негодяй, не терпит в своём доме тараканов, и, как только они заведутся, он их сейчас же уничтожает. В кухне у него постоянно живут два ежа. Кухарка как-то раз наступила на одного, и он должен был её лечить за свой счёт.

— Да, эту свадьбу я жду с нетерпением, — сказал, зевая, Марек.

Следующее воскресенье было великим днём в жизни невесты и памятным для Швейка. Свинью зарезали, щетину на ней опалили соломою, освежевали барана, откуда-то привезли водки и спрятали её в кладовой. С самого утра Дуня ходила во всем белом, и в волосах у ней был веночек из золотых листьев с восковыми бутонами.

В полдень должен был совершиться обряд, но уже была половина двенадцатого, а жених ещё не приезжал. Когда Марек спросил у Трофима Ивановича, что с ним случилось, тот ответил:

— Он, наверное, ждёт у церкви. Идите, ребята, вы тоже вперёд.

Затем пришли сваты, родственники с Дуниной стороны. Жених действительно ждал со своими у церкви.

Кончилась обедня. Певчие пели низкими басами: «Господи, помилуй, господи, помилуй». И поп начал венчать. Он надел на голову невесты и жениха большие венцы, дал обоим из чаши выпить вина; пел, водил их вокруг налоя, как медведей, и Илья с Дуней стали муж и жена. А бабы из деревни смотрели, как свекровь Дунина держит платок возле глаз и шептались:

— Смотри ты на неё, на змею подколодную! Ах, голубушка невестушка, не сладко тебе будет жить у ней!

После венчанья гости собрались в доме Трофима. Возле дверей процессию ожидала та же самая старая Марфа, она засыпала молодых шишками хмеля, кусками сахара и зёрнами ячменя и кричала:

— Пусть будет ваша жизнь слаще, чем сахар, обвивайтесь друг об друга, как этот хмель, будьте плодовиты, как ячмень.

— Почему эта старуха такая страшная? — спросил Звержина, отступая назад.

А Швейк философски ответил:

— Подожди, дождёмся, дождёмся, только ты не убегай. У неё теперь нет ножа!

Вся процессия остановилась во дворе, и каждая баба взяла в руки по глиняному горшку, которые, очевидно, были заранее тут приготовлены. Марфа толкнула новобрачных в комнату и, вступая за ними, заперла изнутри дверь. Прошло порядочно времени. Некоторые бабы поднимали вверх руки с горшками, но затем, смеясь, ставили их на землю. Этим они выражали своё нетерпение. Затем двери заскрипели, и в них появилась Марфа с белым окровавленным платком, держа его высоко над головами. Гости закричали: «Эй, эй!» и начали бить горшки об землю, так что они разлетались на мелкие кусочки.

За Марфою вылетел во двор красный жених и упал перед Трофимом на колени. Он целовал ему руки и ноги и бормотал слова благодарности за то, что тот передал ему невесту невинной девушкой.

Бабы ещё раз принялись бить горшки, и бравый солдат Швейк, как бы заражённый эпидемией уничтожения, схватил в коридоре большой горшок из-под капусты и грохнул его об землю. Горшок упал с таким громом, что это было похоже на выстрел в честь невинности невесты. Затем из кладовки он взял бочонок из-под сала и бросил его оземь. Затем было схватил самовар, но Трофим Иванович успел поймать его за руки.

— Что ты дуришь? С ума сошёл, что ли?

И Швейк, увидев, что танцующие и подбрасывающие вверх подушки бабы разбивают горшки, неизвестно откуда принесённые, извинился с приятной улыбкой:

— Я думал, что чем больше будет разбито, тем ты будешь богаче.

Наконец гости собрались в горнице. Под окном лежало приданое Дуни: кованый сундук, на нем калоши; шесть белых подушек лежало на кровати, и на одной из них цвёл такой же кровавый цвет, какой Марфа показывала на платке. И, взглянув на пятно, бабы вновь принялись веселиться, а Швейк, посматривая на них с выражением величайшего удивления, сказал шёпотом:

— Я с ума сойду, да ведь в тот раз на том поле… Или, может быть, это была другая?

Марек быстро обернулся и впился в него острым, пытливым взглядом. Но глаза Швейка смотрели на него с ангельской невинностью.

До самого вечера продолжался пир, во время которого много наговорено было разных двусмысленностей и произнесено несвязных речей. Жених цвёл от похвал невесте, а невеста расцветала от похвал баб, которые находили Илью достойным её любви.

А когда была выпита водка, съедены баран и свинья, выпито пятьдесят самоваров чая, на воз сложили сундук, подушки, корзину с платьями, и Дуня, сопровождаемая плачущей матерью и благословляемая отцом, уехала в Каргино в новый дом.

Как-то Марек воспользовался моментом, когда жених пошёл что-то поправить у лошадей, подошёл к невесте и спросил:

— Дуня, скажи, откуда эта кровь?

Невеста приложила палец к губам, прищурила глаза и сказала ему на ухо только одно слово: «Дурак». Это слово ударило его, как граната, и Марек до сих пор не может понять, относился ли этот титул к нему или к жениху.

Потом они пошли спать. Марек прислушивался, как Швейк переворачивается с боку на бок и все время повторяет:

— Я с ума сошёл, я с ума сошёл!

— Я тоже, приятель, — добавил Звержина.

— Ты тоже? Почему ты тоже? — пристал к нему Марек.

Звержина, поколебавшись, начал признаваться:

— Друзья, простите меня. Я был с нею один раз, когда она приехала с поля за хлебом, дома была одна, девка молодая, ну, и случился грех…

И в это честное признание вмешался смех Швейка, а когда Звержина кончил словами: «А сегодня эта кровь, я ни черта не понимаю, я с ума сошёл», — Марек подтвердил:

— А я, друзья, с ума сошёл больше всех.

Швейк, насмеявшись, притих. Потом начал:

— Я сумасшедший. Только бы узнать, как и чем это делается? Друзья, вот я бы загрёб деньгу, вот это бы у нас пошло…

«Что у нас пошло бы?» — хотел спросить Марек, но Швейк сам объяснил:

— Здесь, в России, возможно даже невозможное. Может быть, это к утру зарастает так, как растут шампиньоны.

— Для этого, наверное, употребляется какая-нибудь мазь, — заявил Швейк, — как, например, для роста волос и грудей. Ребята, если бы я знал её рецепт, обоих вас вместе одел бы в золото. Да, это бы у нас пошло. Я бы дал объявление в «Политику» и рекламировал бы её, как господин Семидубский свой «Дуболин». И у меня бы была фабрика. Эту бы штуку покупали девушки от двенадцати лет и старше, а для вдов и благородных девиц я бы делал мазь крепче. Марек, заклинаю тебя всеми святыми на небе, скажи мне этот рецепт, если ты его знаешь.

Голос Швейка дрожал, он умолял, и Марек, нагибаясь к нему, как бы желая что-то шепнуть, крикнул ему изо всех сил в приставленное ухо:

— Дурак, дурак, дурак!

Со дня, когда Дуня уехала, в хате Трофима стало тихо. Только в понедельник в доме ещё наблюдались отзвуки вчерашней свадьбы. Трофим сидел со своими приятелями за столом, они доедали остатки и допивали целую четверть водки, которую он принёс из кладовой с хитрой улыбкой:

— Вот как я себя на забыл! В зерно спрятал, чтобы никто не нашёл, а то эта голь не хотела мне и на водку ничего дать!

Его друзья, среди которых был и староста, беседовали и шутили. Староста встал, поднял стакан и начал говорить:

— Вы помните о Гавриле-татарине, что раз попа за бороду по деревне таскал, когда он не хотел его перевенчать за два фунта сала с этой Настей Никифоровой. Да вот жалко: на фронте его, молодца, убили за царя, мать его… Ну, выпьем за убитого!

— Ну как же можно пить за мёртвого? — спросил опьяневший Трофим. — Ах ты, староста, ты и сам не знаешь, что у тебя на языке.

— Я, хозяин, говорю тебе, я, староста, чтобы ты пил за здоровье Гаврилы-татарина, потому что его убили за отечество! — с сердцем повторил староста. — Что же, разве ты начальства слушаться не будешь, раз оно тебе приказывает?

И он ударил своим стаканом в бороду Трофима с такой силой, что стакан разбился на мелкие части.

— Ах ты, староста, мать… дерьмо собачье, — прохрипел Трофим и ударом кулака выбил старосте несколько зубов.

Это был сигнал ко всеобщей потасовке. Сорок градусов спирта так согрели мужиков, что достаточно было одной искры, чтобы они воспламенились. Руками, которыми они только что обнимали друг друга, они начали душить друг друга и тузить.

— Ты меня по морде, а?

— Вот тебе по морде, мать…

— А ты, сукин сын, старосту сукиным сыном назвал?

— А ты Трофима, что тебя водкой напоил, по матушке ругаешь?

Один другому массировал лицо кулаками так, что летели зубы, лилась кровь. Комната оказалась маленькой для этой замечательной забавы, и они вышли во двор. Шум и крики взбудоражили всю деревню. Сбегались ротозеи, драчунов прибавилось. Зрители, не выдержав, также ввязывались в драку, и постепенно она охватила всех, как молодёжь, так и баб, начавших друг друга царапать и таскать за волосы. А из-за запертой двери своего жилища наблюдали за этой дракой всех против всех трое военнопленных. А когда Звержина изъявил желание пойти и разнять дерущихся, Марек предупредил его:

— Ни в коем случае! Это был бы твой последний час! На тебя бы накинулись все. Это ведь только спорт.

— Это, так сказать, — отозвался Швейк, — такая вещь, при которой объявляется, что у них мало культуры. Если бы они были народ образованный, вот как, например, мы, народ интеллигентов и образованных, народ такой образованный, что мог бы кормить интеллигенцией поросят, как говорил сапёр Водичка, — они для себя устроили бы воскресный спортивный праздник. И им бы не нужно было бить друг друга по зубам, чтобы решить — осел староста или нет; они бы устроили матч: «Спарта» против «Славии». Собственно, на Летне, когда там играют в футбол, картина такая же. Разница только в том, что у нас бьют ногами, а тут руками. Что ни говори, а образование есть образование, и без образования ты никуда не годишься, как говорил тот Бочек, что застрелил детективов, о том Вочинском, у которого он должен был учиться тому, как делаются поддельные драгоценности. Он говорил, что с честностью пойдёшь дальше всего, ну и подделывал драгоценности тоже честно.

— У нас тоже дерутся, — заметил Звержина, на что Швейк ему ответил:

— У нас так дерётся только простой народ. У народа образованного есть футбол, бокс и греко-римская борьба. У Банцета был старший официант, и тот, когда начинали драться, гасил электричество и в темноте выбрасывал из зала всех сам. И вот раз он тоже пошёл посмотреть на такое футбольное состязание, а когда шёл домой, то зашёл в ресторан «Калих», а там его Паливец спрашивает: «Ну, как тебе, приятель, понравилось?» А он отвечает: «Ну, вот только теперь можно сказать, как мы в Нуслях отстали от Праги; разве у нас так могут драться, как тут! Но страшно жалко, черт возьми, что я не взял с собой свою палку; я бы их разнял, этих молокососов!»

Драка во дворе приняла критический оборот.

— Ну, дела плохие! — воскликнул Швейк. — Сейчас наступил психологический момент, как говорит доктор Крамарж, и будет видно, какая сторона проиграла.

Положение решили жена Трофима с женой старосты, которые догадались начать поливать драчунов холодной водой. Огонь воинственности угасал постепенно и наконец совершенно затих, и староста, мокрый, как мышь, усевшись против измученного хозяина, жалобно воскликнул:

— Ну, голова баранья, скажи мне, из-за чего мы, дураки, дрались? Ну, скажи мне!

Потом поплёлся со двора, но через некоторое время вернулся на тарантасе, сидя на мешке с пшеницей.

— Трофим Иванович, милый, родной ты мой! Надевай полушубок, поедем в Каргино, к молодым. Пшеницу на водку выменяем и выпьем!

И мужик, несмотря на требования хозяйки запрячь и показать пленным, что надо делать, сел в телегу старосты, и они уехали. А другие мужики вслед за ними, тоже наложив мешки с пшеницей на телеги, исчезли из деревни.

Поле битвы опустело. Когда Швейк уверился, что им не грозит уже опасность, он сделал предложение:

— Сегодня мы уж, наверно, работать не будем. Я думаю, надо постираться.

Он развёл за сараем костёр, принёс в ведре воды, они намочили рубашки и кальсоны и после стирки начали их варить.

Пришла Наташа и пустилась с ними в разговоры о драке:

— Ну, тятька хорош ночью вернётся! — жаловалась она.

— Ты, Наташа, скажи, что нужно сделать, чтобы кровь текла? — горя от любопытства, спросил Швейк, а Наташа только засмеялась:

— Ну, чудак какой! Ударишь в зубы кулаком, вот тебе и кровь! — и убежала.

И после её ухода откуда-то приплелась старая Марфа.

— Вот, молодцы, рубашки стираете? А по Дуне, поди, скучно вам?

— По ком скучно? — повторил Марек. — Нам ни по ком не скучно.

— А по семье тоже не скучно? — тараторила старуха. — Далеко заехали, дети, из дому, далеко ваше горе. И только баба, баба может солдатика утешить.

— Ты-то если и можешь кого утешить, то только черта, — вежливо сказал ей Швейк. — Ну, а что за сплетни принесла нам? Какой черт тебя, пугало, несёт сюда?

— Австрийских солдатиков бабушка пришла утешить, — шептала старуха, показывая за увядшими губами здоровые белые зубы. — Утешить, осчастливить, по-бабьи приласкать. Так, как Илья-жених невесту ласкает. Каждый даст мне по два гривенника, а если будете хотеть все трое, то можно и за полтину.

— Чего ты хочешь, карга?! — с ужасом воскликнул Марек.

Марфа повторила своё бесстыдное предложение, сопровождая его знаками, так что не было никакого сомнения в том, для чего она пришла. А так как все молчали от изумления, она начала ласкаться к ним.

— Говорю вам, будет хорошо. Бабушка умная, опытная, бабушка хорошо умеет.

В ответ на её соблазнительные кивки и сладострастно прищуренные глаза Швейк ответил тем, что схватил её сзади за шиворот и начал душить и трясти, а затем, ударив тихонько коленом в зад, добавил:

— Уноси свои ноги скорей!

— А все-таки мне её нужно было спросить, — говорил он, когда деревенская сирена исчезла за сараем. — Может быть, эта старуха мне бы сказала, а может быть, в такое торговое предприятие она бы пошла в компанию. Марек, разве не хороша бы была такая фирма: «Швейк и Марфа. Акционерное общество для производства девственности, образцы бесплатно».

А ночью их разбудил рёв Трофима:

— Ну, нализался он здорово, — сказал Звержина, а Швейк, извинившись, добавил:

— Это он от радости, что у него дочь такая удачная. Ведь это же счастье, когда ему жених так лижет ноги.

Когда на второй день после этого они пришли в комнату к завтраку, хозяйка и дочь молились перед иконами. Хозяин ещё храпел на кровати.

На столе был хлеб, а в чашке солёные огурцы. Звержина дёрнул Наташу за рукав и сказал:

— Наташа, давай борщ, мы сами пахать поедем.

Наташа посмотрела на мать; та указала на огурцы:

— Вот кушайте, с сегодняшнего дня начинается пост. Пост будет две недели.

И опять усердно начала креститься перед иконами.

— Это же приготовлено для хозяина, — сказал Швейк, — а у нас после огурцов будут только зубы чесаться.

Марек, грызя сухой хлеб, засмеялся:

— Перспектива, нечего сказать.

Трофим ворочался на кровати. Жена ударила его несколько раз под ребра и, когда он открыл глаза, заворчала:

— Вставай же, бочка бездонная! Пост начался, нужно молиться Богу.

И Трофим присоединился к кланявшейся паре, ещё сонный и непротрезвившийся.

Потом вытащил огромный тяжёлый плуг, запрягли в него пару старых крепких быков, а перед ними пару молодых, которых теперь должны были приучать к упряжке, и впереди них ещё пару старых; Трофим вывел их за деревню, показал пленным поле и приказал, чтобы Марек водил волов, а Швейк и Звержина погоняли их бичами, а сам стал за плугом.

Первую борозду он провёл сам. На конце помолился, поставил на своё место Звержину и зазевал:

— Надо выспаться, а то голова болит.

Он отправился в хату, и Звержина сам начал пахать. Это была адская работа. Вереница волов шла на несколько саженей от плуга, молодые бычки быстро натёрли себе шеи ярмом и отказывались идти, пятились, покачиваясь от усталости, и Швейк, когда бычков поворачивали, гладил их рукой.

— Бедные бычки, вы, как солдаты, когда их гонят на фронт. Меня вовсе не утешает то, что я ваш офицер.

В полдень Наташа принесла холодной картошки и пять огурцов.

— Теперь во все время поста вы в хату не ходите, мы варить не будем.

Поэтому Швейк взял пучок соломы, зажёг костёр, положил картошку в огонь, чтобы согреть, и, отогревая замёрзшие руки, сказал:

— В воскресенье утром старуха была в церкви. Да, они сильно молятся своему Богу, тут какая-то американская система. Одни ему молятся голодные, а Другие батюшку начиняют так, что у него делается запор. И этот поп, бездельник, когда проглатывает освящённую курицу и она переваривается у него в желудке, говорит им, что православному Богу очень приятно, когда в животе у людей бурчит от голода. Я думаю, что мы эту Россию никогда не поймём. Вот посмотрите, ребята, хотя бы на эту свадьбу. Отец об этом знает, сестра об этом знает, а девка не проговорится, не откроет секрета. Это вовсе не так, как та Маржена Мрзакова, когда она выходила замуж. Она выходила за одного портного — красивый был парень, звали его Ми-гуль, но только у него потели ноги. К свадьбе он купил новые лакированные ботинки, и ноги у него в них так горели, что нельзя было выдержать. Сваты сидят пьют, разговаривают, а никто из них не замечает, что жених от боли подымает ноги вверх, что он бы с радостью разулся и надел бы старые шлёпанцы. Гости стали исчезать только к вечеру, а невеста осталась одна и пошла в спальню. Они жили у стариков. Ну и он, этот Мигуль, тоже приплёлся за ней, разделся и хочет проскользнуть к ней под перину. Но он забыл снять пропотевшие носки, и она, когда его обняла, вдруг его спрашивает: «Милый мой муженёк, скажи мне, чем это тут так воняет?» Она была хорошо воспитана и говорила так, как в книгах. И он в тот момент не знал, что ей сказать: раньше ведь он в этом не признался. Ну, он взял поцеловал её: «Это, Маничка, моё воздержание в прошлом». А она вздохнула глубоко, словно у неё камень свалился с сердца: «Ах, как я рада, что я не девушка, я бы этой вони тогда не выдержала!»

— Ты правильно говоришь, Швейк, — улыбнулся Марек, и Швейк посмотрел на него:

— В конце концов и ты обо мне скажешь, что я тоже тебе лгу. Да ведь это выходит так, как с той Маркласовой в Пшишимасах. У ней был сын Польда, и старик хотел отдать ему наследство, с условием, что сами они пойдут на пенсию. Ну, вот раз в воскресенье призывают его и говорят: «Польдик, ищи себе невесту». А Польда приходит через час и говорит: «Папенька, я бы женился на этой Анделе Чейковой из Дубравчиц», — «Ты её не можешь взять, — говорит на это старик, — но не спрашивай почему; я знаю, она бы нам пригодилась, но взять ты её не сможешь». А когда Польда стал настаивать, просил сказать почему, то старик ответил ему: «Ну, я ухаживал за её мамой; она, собственно, твоя сестра». Тогда Польда снова начал искать себе невесту и опять пришёл: «Папа, у меня другая невеста. Я женюсь на Марте Голубовой из Шибжина». Старик опять покачал головой: «Нет, это тоже не годится; ведь я с её мамой был знаком пять лет, и она тоже твоя сестра». Но Польда уже давно был влюблён в эту Мартичку, из-за неё начал страдать, ходил все время с опущенной головой, в конце концов его начала одолевать тоска, и мать это заметила. Она стала допытываться у Польдика, что с ним случилось. Польда долго не хотел говорить, но потом признался маме, какие у него затруднения с женитьбой, а мама почесала за ухом и спрашивает: «А она любит тебя, Польдик? И ты её тоже в самом деле любишь?» Польда только вздохнул: «Больше, мама, чем тебя; мы друг без друга жить не будем». А мамаша почесалась в последний раз и, смотря на Польдика, сказала: «Ну так ты не обращай внимания на его речи и бери её замуж; ведь он, наш старый-то, тоже не твой отец, а отцом-то был другой».

Трофим пришёл посмотреть на работу. Осмотрел поле, что-то посчитал по пальцам, потом сказал:

— Через неделю все это вспашете. Потом, Звержина, я оставлю только тебя, а вас, молодцы, отвезу опять в земскую управу.

Они допахали, и Трофим выдал им жалованье. На следующей неделе они собрались в дорогу.

На телегу положили мешки. Наташа с матерью им долго кричали: «Прощайте!», а когда Марек выругался: «Ко всем чертям!», Швейк добавил радостно: «На веки твой! Готов идти с тобой прямо в ад».