Приключения бравого солдата Швейка в русском плену

В глубокий тыл

Слова Швейка: «Мы как парижские ветераны — раз уж разойдёмся, то ничто нас не остановит, кроме стены», сказанные утром после той памятной ночи, в которую они бежали, правильно выражали создавшееся положение.

Армия удирала, несмотря на то что не было слышно ни единого выстрела. На фронте возникала паника, которую солдаты, измученные бесконечной войной и мало тешившиеся перспективой сидеть третью зиму в окопах, охотно поддерживали и раздували. Русская армия без ведома главнокомандующего выбросила лозунг: «По домам!»

И только на третий день устремившуюся с фронта лавину остановили дикие казачьи части, посланные специально для этого из тыла. Они преградили путь бегущим, навели порядок и погнали их опять к болотам, которые остановили наступавших немцев.

Что делать с пленными, находившимися в рабочих ротах, никто не знал. Когда полковник Головатенко обратился к какому-то казачьему генералу с запросом, в котором спрашивал, как ему поступить с пленными, он получил короткий ответ:

— К черту! Подохни и ты вместе с ними.

Тогда полковник, посоветовавшись с Евгенией Васильевной, решил послушаться её совета и направиться со своим войском в глубокий тыл. Было решено идти в тыл до тех пор, пока не встретится какое-нибудь военное учреждение, которое взяло бы пленных в своё ведение.

Своё решение полковник сообщил пленным, добавив, что теперь они находятся всецело на его попечении, так как Россия официально оставила их на произвол судьбы; он предложил им не разбиваться, держаться дружно всем вместе и заверил, что рано или поздно, а он им найдёт работу; что он полюбил их, как родных детей, никогда их теперь не оставит и что, если потребуется, он пойдёт пешком с ними хотя бы до Сибири. Закончив свою речь, он посмотрел на карту, махнул рукой на восток, и все тронулись в путь.

Рота держалась удивительно дружно. Никто не отставал. Отдельные пленные отбегали от дороги к хатам, где предполагали выклянчить кусок хлеба или пару картошек, и стремглав летели обратно к своей группе.

Евгения Васильевна подъезжала к пленным на лошади и подбадривала: «Ничего, дети, мы идём в Россию, а там хлеба хватит!»

Собака Горжина и Швейка была уже съедена, только Смочек держал все время во рту жареную кость и сосал её, а Горжин делился своими планами:

— Когда война кончится, я открою чайную с девочками.

Так они шли, рассказывая анекдоты, делясь воспоминаниями и ободряя себя всякими планами, а перед ними расстилалось лишь кое-где поросшее кустами бесконечное поле. Иногда встречались деревушки.

— Эй, дети, впереди река, а моста-то нет! — закричал полковник. Неожиданно перед ними блеснула река.

— Как же мы будем переправляться, где же мост? Чёртова река, что же делать? — уныло сказал полковник, когда они подошли к реке.

Он обратился к Евгении Васильевне, и та, вглядываясь вдаль, сказала без колебания:

— Там вправо виднеется какая-то деревня. Я заметила, что дорога шла туда, а где есть деревня, там будет и переправа. Пойдёмте туда, люди отдохнут, переночуют, а утром потащимся дальше.

Полковник, обрадовавшись этому разумному плану, скомандовал:

— Ну-ка, дети, по берегу направо, вперёд в ногу! — и, хлестнув свою лошадь, он поскакал вместе с Евгенией Васильевной, чтобы раньше отряда приехать на место.

Деревня, в которую они пришли уже в сумерках, не была похожа на деревню. У берега реки приютилось несколько разбросанных дворов, разорённых и грязных, занятых какими-то оборванцами, которые заявили, что они беженцы из Галиции. Эшелон пленных они встретили холодно.

— Картошки нет, дров нет, ничего нет!

Моста тоже не было, переправлялись крестьяне на полусгнившем плоту. Выяснилось, что мост есть только у Лунинца, до которого будет около сорока вёрст. Полковник собрал людей и сказал:

— Ложитесь и отдохните, а утром увидим, что делать!

Пленные в лачугах заснули как убитые. И уже сквозь сон некоторые слышали голос полковника, приказывающего кому-то отвести лошадь в сарай и дать ей сена. Затем наступила тишина.

Через некоторое время, когда Марек уже спал, а пискун с Горжином храпели, словно состязаясь друг с другом, Швейк почувствовал, что лежавший рядом с ним Смочек ворочается; потом тот встал, выбежал во двор и принёс с собой большую сучковатую дубинку, поставил её в угол и лёг опять.

— Ты что, боишься, чтоб тебя кто не обокрал? — шёпотом спросил его Швейк, а Смочек ему ответил также шёпотом:

— Не боюсь, но умираю с голоду. Хочу раздобыть мяса. Ты умеешь молчать?

— Как святой Ян Непомуцкий[18], — побожился Швейк.

— Так ты утром молчи. Ты ничего не знаешь и ничего не видел, — строго добавил Смочек.

Утром полковник сам пришёл будить пленных. Он высказал сожаление, что тут ничего нельзя купить и пленным опять придётся поголодать; собрав всех на улице, он сказал:

— Слышите, австрийцы, моста мы искать не будем и через речку перебираться не будем. Отсюда вниз по реке есть город Мозырь, а там, наверное, будет воинский начальник. Дети, осторожно: возьмите паром и, сколько войдёт вас, садитесь на него. Остальные побегут по берегу и, как только устанут, меняются с товарищами на пароме. И так будете меняться, а через три-четыре дня будем в городе. Поняли?

— Поняли, ваше высокоблагородие, — хором залаяли пленные, довольные перспективой необычной дороги.

— Возьмите паром, а если кто из здешних будет вам препятствовать, дайте ему по морде. Сразу по морде! — говорил полковник.

Головатенко, гордый тем, что так удачно разрешил сложную проблему, пошёл в сарай за лошадью. Но оттуда уже летела ему навстречу Евгения Васильевна и, заметив его, разразилась истерическим плачем:

— Конь сломал ногу! Лошади дрались копытами, и твоя лошадь моей переломила ногу!

Полковник поспешил к сараю. Его лошадь забилась в угол и дико озиралась, в то время как другая лежала на боку и болезненно ржала. Задняя нога у неё была перебита.

— Ну что же, воля божия, — утешал плачущую любовницу старый полковник. — Они лягались, и вот моя побила твою, а теперь уж ничего не сделаешь. Нужно, чтобы она не мучилась. — И, обнимая левой рукой плачущую женщину за талию, он правой вынул револьвер и, приложив его к уху лошади, выстрелил два раза.

Голова лошади упала, все её туловище содрогнулось и затем вытянулось. Евгения Васильевна наклонилась над нею.

— Ну, сладкая, милая, пойдём, — успокаивал её полковник. — В первом же городе куплю тебе новую. Тут ничего не поделаешь.

Толпа пленных стояла за ними, так как весть о том, что лошадь сломала себе ногу, быстро облетела всех. Среди них нервно и нетерпеливо топтался Смочек, который неожиданно подошёл к полковнику и сказал:

— Ваше высокоблагородие, разрешите нам её съесть. Мы голодны, а такое хорошее мясо жалко бросать.

Полковник в нерешительности пожал плечами. Евгения Васильевна посмотрела в лицо Смочека, на котором по-волчьи горели глаза, и неожиданно, словно она умела читать в его глазах, закричала:

— Он ногу перебил! Лошадь не могла сама сломать себе ногу! Это он сделал, чтобы нажраться! Милый, дай револьвер, убей его!

Она рванулась к Смочеку, вцепилась в его лицо и начала царапать ногтями. Смочек оттолкнул её, а она, выхватив револьвер, висевший на поясе у полковника, вдруг выстрелила. Ударом по зубам кто-то сбил её с ног. Крича изо всех сил, она свалилась на землю, и полковник Головатенко, закрывая ей руками рот, потащил её из сарая.

— Пулю в лоб! Пулю в лоб! Так, как он моей лошади! Милый, дорогой, застрели его!

А в это время бедную лошадь уже обрабатывало двадцать ножей, мелькавших в руках людей, ещё в сто раз более несчастных, чем эта лошадь; но Смочека между ними не было. Евгения Васильевна в него не попала, он убежал. Он сидел в высоких камышах на берегу реки и, грозя кулаком небу, вызывал Бога, чтобы он сошёл вниз посмотреть, что делается на земле, как люди голодают, страдают, исходят кровью.

Евгения Васильевна никак не могла очнуться от обморока. Головатенко решил остаться возле неё, а пленные, из чувства самосохранения, отправились в путь одни. В обед, после предварительного сражения, они овладели паромом и, набив ранцы окровавленными кусками конского мяса, двинулись в путь.

Это была картина, которую можно было наблюдать только во время переселения народов. По воде плыл перегруженный паром, кружившийся в водоворотах течения и ежеминутно садившийся на мель, с которой его сталкивали длинными шестами. А по берегу, обходя лужи, утопая в болотах, тащились кучки оборванцев, подобно волкам, догоняющим сани, застигнутые вьюгой в пути.

Вскоре они обнаружили, что к вербам, растущим по берегу, там и сям привязаны неуклюжие, выдолбленные из стволов мужичьи рыболовные лодки. Как только кому-нибудь удавалось завидеть на горизонте вербу, все пускались к ней взапуски. Те, кто прибегали первыми, занимали лодку и пускались в ней по реке за паромом.

— Ребята, бери все, что попадётся под руку, это военная добыча! — говорили пленные.

Возле одной деревни разгорелась настоящая битва за маленький паром и лодку. Битва была выиграна, лодка сорвана с цепи, в неё сели несколько человек и тоже пустились вниз по реке. В деревне поднялся дикий рёв. Встревоженное население било в набат и выгоняло скотину с криками: «Немцы идут, немцы идут!» Несколько баб вышли на берег с иконами и махали ими против плывущих, чтобы святые разгоняли дьявольское полчище. А когда вечером пленные на лодках и паромах разложили костры из сосновых веток, то встревоженное население стало молиться, чтобы Бог их помиловал в день последнего суда, очевидно, приближающегося, раз по воде плывут уже сами дьяволы.

На вторую ночь они отдохнули в деревне, староста которой оказался настолько разумным, что рекомендовал населению добровольно выдать пленным картошку и хлеб, а сам сел на лошадь и поскакал в Мозырь. Там он сообщил коменданту города, что по воде плывёт вражеский отряд, который отнимает лодки, крадёт гусей, свёртывает головы курам, захватывает кладовые с картошкой.

Комендант, чтобы показать, что он решается задержать неприятеля собственными силами, протелефонировал об этом начальнику бригады, расположившейся в деревнях за Мозырем на отдых.

Получив это донесение, начальник бригады проявил необычайную воинственность, приказал играть тревогу и направился со своей бригадой к берегу реки. Когда при заходе солнца Швейк, плывший на лодке впереди парома, восторгался зарёй, отражавшейся в воде так, словно в неё налили крови, он заметил, что по берегу бегают солдаты, окапываются и забивают колья для колючей проволоки. По мере приближения все уже увидели стоящую на берегу батарею и копошившихся вокруг неё солдат. Когда они приблизились к опасному месту, раздался голос:

— Руки вверх! Сдавайтесь! А то всех перетопим и расстреляем!

— Мне кажется, что я теперь попаду в плен в третий раз, — шепнул Швейк Горжину, подымая руки.

А грозный голос продолжал:

— Направляйте паром к берегу, если кто возьмётся за оружие, прикажу стрелять из всех орудий!

Паромы, отталкиваемые шестами, упиравшимися в дно реки, приблизились к берегу, где их ожидал храбрый генерал. Орудия, все время направляемые по движению лодок, были оставлены; вместо них на пленных направили пулемёты и штыки солдат.

— Сдаётесь? — загремел генерал.

— Сдаёмся! — раздались на берегу испуганные голоса.

— Трое на берег на поруку! — скомандовал генерал, и Швейк, бывший ближе всех, прыгнул на берег.

Затем вылезли пискун и Марек.

— Вы из германской армии? Из какой части? — расспрашивал их грозно генерал. — За вами идут большие силы?

Целый штаб офицеров окружил троих пленных оборванцев, и они живо обменивались между собою замечаниями:

— Посмотрите на шпионов, по воде даже в тыл проникают! Ну, попались, теперь им солоно придётся.

Пленные не понимали, что все это значит. И когда генерал повторил свой вопрос, Марек догадался, что здесь, очевидно, недоразумение, и поспешил объяснить генералу:

— Мы австрийские пленные. Мы убежали с фронта от наступающих немцев.

Генерал недоверчиво покачал головой и собирался было задать новые вопросы, но в это время перед ним предстал с сияющим лицом бравый солдат Швейк.

— Дозвольте сказать, ваше сиятельство, мы из двести восьмой рабочей роты. Мы приехали без начальства. У господина полковника разболелась жена, он взял да и послал нас вперёд. А на лодках мы едем потому, что пешком нам ходить уже надоело. Осмелюсь просить вас дать нам чего-нибудь поесть…

И Швейк повернулся к генералу спиной, чтобы он видел цифру, намалёванную на его шинели, а оборванцам, сидевшим на пароме, закричал, чтобы они сошли на берег. Заметив недоумение генерала, он, как бы в утешение, добавил:

— Ну, это во время войны бывает. С барабаном ходят на зайцев, а с пушками на воробьёв. Когда я был на фронте, у нас был такой же случай. Один раз подняли тревогу в батальоне, чтобы…

— Замолчать! — как тигр заревел генерал и, показывая на паром, приказал солдатам: — Окружить их, осмотреть их карманы, нет ли у них бомб! Я всех их отдам под суд. Передайте их в Вертов. Отвечаете мне за них своими головами.

Обескураженный штаб поспешно расходился, а рабочая рота оказалась в четырехугольнике весёлых солдат. Солдаты давали пленным махорку, куски сахара и хлеба и весело говорили:

— Опять большая победа над врагом! Вот опять завтра телеграммы сообщат нашим доблестным союзникам, что мы у Мозыря сорок тысяч германцев в плен забрали!

В Вертове их загнали в сараи, которые стража окружила двойным кольцом. Затем, по приказанию низших офицеров, которые тоже не скрывали своей радости по поводу ошибки штаба, они получили чай и хлеб. Горячая вода и наполненный желудок снова подняли их настроение на несколько градусов. В толпе раздавались голоса о том, что суда никакого не будет и что все кончится по-хорошему. Вечером охрана прослушала несколько раз печальную песню «Где дом мой», за нею пропели хором: «Четвёртого июля на строговских стенах», а при словах: «Пашет там Чехия, мать наша родная» русские солдаты покачивали головами и говорили: «Видишь, у них тоже работают женщины, видно, мужиков тоже не хватает, народу много перебили». Затем в сарае все стихло, и среди храпа и пыхтенья раздалось соло:

Это бравый солдат Швейк пел самому себе колыбельную песню. Русские солдаты, захваченные этой мелодией, внимательно слушали, потом позвали его к себе:

— А ну-ка, повеселей нам какую-нибудь песню спой! Научи нас петь по-австрийски.

Они дали Швейку папирос и несколько кусков сахару, и он, тронутый этой внимательностью, лаской и заботой, стал придумывать, какую бы им спеть песенку. Потом откашлялся и начал:

Пел он это с таким усердием, и песня эта так понравилась солдатам, что он должен был по их просьбе повторить её несколько раз. А когда на небе загорелась заря и от реки подул утренний резкий ветер, русские солдаты уже пели сами по-чешски:

Мы отмечаем эту восприимчивость русских для того, чтобы впоследствии, скажем, через пятьдесят лет, когда в Россию приедет какой-нибудь собиратель старых народных песен и там где-нибудь под Уралом, или в Сибири, или на Кавказе неожиданно запоёт ему старый служивый: «Ма розтомила Барушко», чтобы он не предполагал, что эта песня попала сюда в результате концертного турне хора пражских учителей. Это просто результат культурной деятельности бравого солдата Швейка среди русского народа и того неотразимого очарования, которым он привлекал к себе храбрых русских солдат.