Приключения Мак-Лейстона, Гарри Руперта и других

Глава 4 КАВАЛЕРГАРДСКОГО ПОЛКА РОТМИСТР

Разговоры маятника. Муравьед. Перстень, о котором читатель кое-что узнал в главе 3. Нападение большевиков. Полка Ее Величества ротмистр. Танец шести свечей. Настроение Дюверье все портится. Кровь на лаковых туфлях. Эдит наконец соглашается на предложение д-ра Рипса.

Дверь бесшумно приоткрылась, и в комнату просунулся длинный, любопытный нос.

Все было тихо. Из-за потрепанной занавески над кроватью доносилось ровное дыхание. Птица в углу чистила клюв в своей клетке, мята в крошечных горшочках на окне наполняла комнату болотной свежестью.

Все было хорошо, и потому, нос, передернув несколько раз ноздрями, скрылся. Маятник болтал медным животом, а стол, безногие калеки-стулья и потертый шкафчик прядали ушами и слушали. Вдруг стенные часы охнули, захрипели и приготовились бить. За занавеской что-то пошевелилось. Часы пробили, испугались и умолкли. Вещи тоже сникли и больше не слушали — они были уже безжизненны. Теперь слушала, как тикают часы, Эдит.

Эдит хотела подняться и не могла. Спина была словно лубяная, а вместо руки — огромный куль из бинтов. Она с любопытством повела глазами по комнате. Вспомнила: в шлюпке было холодно и мокро. Зубы стучали, как эти часы — только чаще. Еще проблеск сознания — лицо Рипса — острая боль в руке, кто-то склоняется над рукой и делает перевязку. Перед этим руку сгибают — мельтешение зеленых молний и серый покой.

Потом долго ехали на чем-то, и каждую секунду боль отдавалась в руке. Теперь рука очутилась в этой комнате на кровати рядом с Эдит.

Никогда еще этой руке, когда она была стройна и чиста, а не представляла собой неуклюжий сверток из полотна и марли, не доводилось просыпаться в такой нищенской комнате. В романах, страницы которых она небрежно листала, героини имели привычку просыпаться в будуарах, подобных будуару Эдит в Нью-Йорке. А если какая-то героиня и рождалась под дымным потолком подвала, то страниц через 200–300 она меняла печальную участь на ковры под ногами, тигровую шкуру и дымчатые кружева. Хотелось есть, было очень сыро и неприятно.

Скрипнула дверь, и вновь просунулся любопытный нос. Почувствовал, что не все хорошо, потому что за ним просунулось продолговатое лицо, похожее на морду муравьеда — на нем, как две кнопки, блестели сереньких глаза.

— Кто вы? — спросила Эдит.

Вместо ответа вновь скрипнула дверь, и нос муравьеда спрятался.

Эдит услышала, как кто-то шепотом советовался в соседней комнате. Один голос был мужской.

Зато, когда муравьед — он же хозяйка — вернулся в комнату, Эдит узнала, что ее звали мисс Вуд. Она называла Эдит Мартой. Значит, Эдит из осторожности не сказала своего настоящего имени.

— Вы останетесь у меня, пока не выздоровеете. Один ваш добрый друг вчера привез вас сюда и просил меня позаботиться о вас.

— Кто такой?

— Его имя — Джим Рипс!

Далее мисс Вуд рассказала о погоде, о квартирной плате, о сырости, о ценах на мясо, о своем ревматизме, о том, где находится уборная и еще о многих интересных вещах…

Огромная площадь была заполнена народом. Над приглушенным гудением толпы носился световой луч и рисовал на экране подробности гибели транспорта «Виктория».

Портреты капитана, помощника капитана, вахтенного, миллиардера Мак-Лейстона, которому принадлежал пароход, и младшего юнги, парня десяти лет.

Взрыв. Густые тучи дыма — и больше ничего. Корма парохода: люди и крысы прыгают в воду, копошатся у лодок. Рядом воронка кипящей воды уже затянула нос корабля.

Люди на шлюпках. Вдалеке торчит корпус «Виктории»…

Дальше длинные столбцы погибших и спасшихся. Кое-какие портреты.

Гарри протиснулся поближе к экрану, он был близорук — ему хотелось узнать, не попал ли кто-нибудь из американских товарищей в эту историю. Усталыми глазами пробегал он имена людей, которых никогда не знал и никогда не узнает.

Вдруг он вздрогнул. Не веря своим глазам, он схватил за плечо соседа. Тот, не понимая, посмотрел на молодого рабочего и вежливо выругался.

«Марта Лорен» — прочитал Гарри в списке тяжело раненых. Завтра он начнет ее искать.

На второй день своего пребывания на улице такой-то Эдит послала телеграмму отцу. Потом еще и еще. Ответа не последовало.

Мисс Вуд пожимала плечами, и ее ноздри раздувались. Она была искренне удивлена.

Эдит пришлось отдать ей два своих перстня: мисс Вуд была так бедна, а Эдит должна была рано или поздно получить ответ от Лейстона.

Но один перстень она не отдала — перстень старинной работы с выгравированной буквой «L». Лейстон подарил ей его в день конфирмации. Перстень был широкий, мужской, и Эдит носила его на большом пальце. Это был некий сувенир молодых лет Лейстона. Но она не знала, что с ним было связано.

С каждым днем тревога Эдит росла.

Мисс Вуд говорила о ценах на мясо, о своем ревматизме, о сырости в комнатах, о лучших способах выводить клопов и о голоде в России и Украине.

Голод намеренно устроили большевики. Эдит вспоминала, как Лейстон уверял ее, что большевики разрушили страну своим неумением вести хозяйство. Но мисс Вуд настаивала, что голод большевики инсценировали умышленно.

Каждое утро Эдит, просыпаясь от гудков, видела в окно, как проходили на фабрики рабочие. Эти люди очень редко попадались ей на глаза в Америке — они малокультурны и их не пускают в приличные дома.

Она видела желтые лица с блестящими глазами, заскорузлые руки, худые тела в дешевой одежде и чувствовала себя как диккенсовская героиня, которая хотела бы помогать бедным людям, но сама не имеет денег.

Рядом с ее комнатой жили две работницы с текстильной фабрики. Впрочем, одна из них была безработная: ее уволили за то, что ее брат участвовал в рабочих митингах.

Она приходила к мисс Вуд убирать комнаты. Не говоря ни слова, мыла пол, вытирала пыль, выносила ведра с помоями и ящики с мусором.

Однажды вечером в комнату вошла мисс Вуд. Она несла в руках запечатанную телеграмму. Эдит бросилась навстречу и здоровой рукой распечатала телеграмму: «NEW-York 20/5 — 22, LONDON-STREET. Мак-Лейстон отныне НЕ ИМЕЕТ ДОЧЕРИ. Мак-Лейстон».

Работница мыла пол. Увидев, что Эдит откинулась назад и побледнела, как смерть, она быстро подошла к ней и поддержала ей голову. Мисс Вуд вышла, ее позвал кто-то из квартирантов.

— Что с вами, мисс? — спросила Кэт.

Эдит рассказала, как она несчастна. Как она хотела помочь тем голодным рабочим и как она, о Боже! — сама, вероятно, скоро будет голодать. Что это с ее отцом? Он ведь сам поставляет продукты для АРА, как он мог бросить ее голодной!

Кэт слушала — лицо ее становилось все строже.

— Что с вами, Кэт? — спросила теперь Эдит. Она впервые разглядела ее сейчас. Раньше она казалась каким-то механическим существом, предназначенным для уборки и мытья полов. Теперь это была девушка с рыжими волосами, худощавая, но хорошенькая. Тонкие, плотно сжатые губы. Блестящие глаза, как у тех людей, которые столетие назад штурмовали Бастилию, а пять лет тому перевернули вверх дном Россию и Украину, создали грозную армию и написали много прекрасных поэм, и лучшую их них сотворили своими жилистыми руками в собственной стране…

— Что с вами, кто вы? — спросила Эдит.

— Я безработная! — ответила та. — За то, что я убираю чужие комнаты, ваша знакомая мисс Вуд не выгоняет пока меня из моей.

— Но с чего вы живете?

— Я безработная! Мне не выдают помощь из кассы, потому что мой брат пошел против союзов.

— Против рабочих союзов? — спросила Эдит. — Тогда он штрейкбрехер! Это те смелые люди, которых так ненавидят рабочие за то, что они больше заботятся об интересах государства, чем о рабочих.

— Нет, он не штрейкбрехер. И штрейкбрехеры не смелые люди, а дрянь! Мой брат большевик!

Эдит сделала жест отчаяния. Она хотела что-то сказать, но работница сурово продолжала. Да, это была уже не та Эдит Мак-Лейстон, чей пальчик был страшнее молнии. Не гордая полубогиня, а слабая никчемная девушка. Без чеков и документов она напоминала рыбу, выброшенную на берег.

— Пока не расстреляют таких, как ваш отец, у нас не будет порядка, — заявила Кэт. — И расстреляем их мы!

— Но…

— Вы хотите сказать, что они дают нам работу и помогают голодным? Да! завтра или послезавтра мне придется продаваться на улице. Вы знаете, для чего увольняют рабочих? Для того, чтобы производить меньше товара, чтобы он стал дороже! Понимаете вы это? Производят меньше товара, чтобы он был дороже — вы это знаете, но вы этого не понимаете. Вы поймете, что это такое, когда выйдете на улицу продаваться.

— Я хотела помочь голодным, — тихо сказала Эдит. — За что вы на меня набросились?

— Да, вы хотели помочь голодным. Эх, вам все равно не понять, в чем дело… Ну, сидите! — Кэт погладила Эдит по голове. — Сейчас придет Вудиха; вы ее, кстати сказать, остерегайтесь, вам от нее добра будет немного. Может, когда-нибудь найдем работу.

И Кэт вышла…

…Дела шли все хуже. Белья не было, и Эдит уже не удивлялась грязным рабочим детям. Она принялась искать работу. На нее смотрели, будто она свалилась с луны. Не знает никакой специальности и хочет получить работу, когда вокруг голодают опытные старые рабочие.

Некий средний буржуа предложил ей воспитывать его детей; но, когда она уходила, он ее обнял. У нее похолодело сердце. Она чувствовала, что до улицы ей уже недалеко.

Сбегая с крыльца, она наткнулась на какую-то фигуру. Это был Рипс.

— Куда это вы? — сказал он ласково.

— Я… я иду домой! — сказала Эдит.

— Позвольте вас проводить! — Рипс, не дожидаясь ответа, взял ее под руку и пошел с ней рядом.

— Как вы себя чувствуете у мисс Вуд?

— Благодарю вас, очень хорошо!

— Когда вы собираетесь ехать в Нью-Йорк?

У Эдит замерло сердце.

— Я не собираюсь! — ответила она.

— Так вы все-таки хотите ехать в Россию?!

— Да! — механически ответила она.

— Да… — повторил Рипс. После этого он остановился, выпустил руку Эдит и сказал:

— Слушайте, дорогая моя! Я все знаю. Мисс Вуд рассказала мне о том, какую телеграмму вы получили от мистера Мак-Лейстона. Не морочьте себе голову. Я предлагаю вам выйти за меня замуж.

Эдит посмотрела на следы болезни на его лице. Кэт говорила ей, что кавалеры, портящие девушек, обещают им жениться на них.

Она еще раз посмотрела на следы ужасной болезни и представила их на своем теле.

— Не беспокойтесь, д-р Рипс, — сказала она, — и оставьте меня в покое. — Рипс хотел что-то сказать. — Не беспокойтесь, д-р Рипс, и оставьте меня в покое — я согласна! А теперь ступайте и сегодня ко мне не приходите.

Порыскав долгое время по больницам и гостиницам Лондона, Гарри пошел в сыскное бюро — в адресном он не мог добиться толку и пришлось, следовательно, обращаться к легавым.

Собственно говоря, Гарри не очень-то надеялся найти за каких-нибудь два шиллинга ищейку, которая поможет ему отыскать Марту Лорен, но в передней сыскного бюро ищейка сама обратилась к нему и согласилась работать за шиллинг и два пенса…

Была суббота. В кабачке было полно народа — матросы, портовая шпана, несколько рабочих. Гарри заходил туда, надеясь встретить кого-нибудь из американцев.

В дверь вошел атлетически сложенный человек с диким выражением маленьких черных глаз. Он подошел к какому-то столику; за ним сидели четверо уже сильно подвыпивших посетителей. Он стал у столика; разговор вдруг утих, все четверо встали, как по команде, и пошли к другому столу. Атлет сел за стол, сгреб объедки вместе с тарелками на пол и стукнул кулаком.

Подбежала девушка на высоких каблуках, накрашенная и набеленная. Он что-то буркнул. Она постояла еще мгновение и задрала юбку. Но пришедший не обратил никакого внимания на этот маневр и, ударив еще раз кулаком по столу, потребовал выпивки.

Четверо, сперва со страхом и ненавистью поглядывавшие на атлета, снова принялись пить. Один из них накачался, казалось, до последней степени. Он говорил о немцах, французах, армейских ботинках, о каком-то своем изобретении. Электрическая сетка для улавливания мин в океане. Он размахивал в воздухе руками и бил себя кулаком в грудь.

— Лорды, миледи, джентльмены и многоуважаемая шпана, не проходите мимо… Вот тут сидит человек, который способен перевернуть вверх ногами всю подводную политику враждующих держав!

Икая и приправляя свою речь нецензурными выражениями, он начал излагать доказательства важности и нужности своего изобретения, но вдруг кивнул головой и смолк.

— Кажется, легче поймать его самого на бутылку виски, чем мину в его сетку, — сказал Гарри соседям.

Оратор очнулся, поднял голову и диким пронизывающим взглядом уставился на Гарри. Затем рот его раздвинулся в широкой улыбке, и он, достав из кармана какую-то бумажку, передал ее Гарри. Гарри спрятал бумажку в карман и вышел. «London-street, 31, Wood. Miss Martha Loran».

…Вот она. Ищейка нашла дичь. Оставалось проверить. Не стоит ли за этим что-то другое? Гарри привык не слишком полагаться на детективов. Но надо было найти ее во что бы то ни стало. Гарри шел быстро; он пересек сквер, свернул направо в узкую улочку Уайтчепла. 71–69 — 67–65 — 53–51 — 49–37 — 35–33…

На следующий день после встречи с Рипсом Эдит встала очень рано. По ее просьбе Джим Рипс должен был увезти ее в восемь часов вечера из этого дома, где она пережила столько тяжелых часов. Сказав мисс Вуд, что скоро вернется, Эдит вышла на улицу. Ее глаза искали три золотых шара над дверью. В конце концов она нашла то, что ей было нужно.

Под тремя золотыми шарами располагался ломбард. Там бедняки могли заложить свои лохмотья и достать полпенса на хлеб. Толстый, как боров, молодой человек с перстнями на пальцах и серьгами в ушах привычным жестом взял из рук Эдит кольцо и бросил его на доску.

— Продаете, закладываете? — спросил он равнодушным голосом.

— Сколько вы дадите? — спросила Эдит. — Это старинное кольцо…

— Не стоит рассказывать, мисс! Берем на вес. Можем дать два шиллинга. Хотите заложить?

Эдит взяла кольцо и вышла. За дверью она остановилась. Она не знала, что делать.

— Вы потеряли свой платочек, мисс! — сказал кто-то. Она увидела мужчину, размахивающего платком, словно официант из ресторана салфеткой.

Эдит прочла в его глазах искреннее сочувствие и спросила:

— Будьте добры, скажите, где я могу продать этот перстень?

— Перстень? — удивился мужчина. — Позвольте поглядеть.

Он долго рассматривал перстень, переводя глаза с него на Эдит и обратно.

Если бы Эдит меньше хотелось есть, она, пожалуй, ярче прочувствовала бы свое положение: вот она стоит с последним средством для жизни в руках, если не считать девятнадцатилетнего тела, взращенного долларами и еще не утратившего своей ценности.

Но ей, прежде всего, хотелось есть.

— Пойдемте! — наконец дружелюбно сказал мужчина. — Я помогу вам в этом деле.

Они пошли вдоль улицы.

Мужчина привел Эдит в лавочку, где продавались всякие бытовые вещи; все было покрыто пылью, будто здесь никто не торговал уже недели две. За прилавком стояла толстая женщина.

— Мисс хочет продать перстень! — сказал мужчина. Толстуха взяла кольцо и начала его разглядывать. Мужчина подошел к ней поближе и шепотом сказал что-то, указывая на перстень.

«Снова предложат два шиллинга, — с горечью подумала Эдит. — И этот такой же, как все».

— Сколько вы хотите за кольцо? — спросила толстуха.

— Фунт! — в отчаянии ответила Эдит.

— Я покупаю его у вас, — сказала толстуха. Эдит получила деньги, вышла и направилась домой. Недалеко от дома мисс Вуд она заметила, что ее догоняет какой-то подвыпивший мужчина. Эдит ускорила шаги и взбежала, запыхавшись, по лестнице.

Дождавшись ухода мисс Вуд, Эдит собрала вещи, спрятала жалкий пакетик под кровать, чтобы он не попался хозяйке на глаза, и начала обдумывать план действий. Выглянула в окно.

Перед дверью стояла какая-то женщина в огромной шляпе, дорого и некрасиво одетая. Увидев Эдит, она спросила:

— Скажите, это не 31-й номер?

— 31-й, — ответила Эдит.

— Не здесь ли живет мисс, которая дает уроки детям?

Мысли молниеносно забегали в голове Эдит. Она ищет воспитательницу для своих детей. Надо решаться.

— Это я! — ответила Эдит. Голос ее прозвучал хрипло.

Дама затопала по лестнице, столкнулась с мисс Вуд, и они вместе вошли в комнату.

Эдит попросила мисс Вуд оставить ее на минутку с дамой. Мисс Вуд состроила гримасу и вышла: она получила определенные инструкции от доктора Рипса.

Но нос ее отошел недалеко; ноги переступали на одном месте, а нос прижался к щели между дверью и косяком.

— Говорите тише, — сказала Эдит, — на кровати больной ребенок!

— Ваш ребенок? — спросила дама без всякого удивления. Это произвело на Эдит приятное впечатление.

— Нет, не мой, — сказала она на всякий случай (гувернанток с детьми берут очень неохотно!).

— Так вот, — сказала дама, — мне нужна учительница для двух девушек, 8-ми и 10 лет. Вы возьметесь?

— С радостью, — ответила Эдит.

Нос за дверью раздул ноздри. Ничего не было слышно.

— Вы будете получать фунт в месяц. Еда, белье и жилье мои.

— Я согласна, — сказала Эдит, едва скрывая свою радость. — Я хотела бы переехать к вам сегодня же.

Дама выразила согласие кивком головы.

Эдит немного удивилась тому, что дама на все соглашается. Кроме того, ее лицо казалось немного знакомым. Видимо, она встречала ее на улице. Может, это одна из тех напыщенных мещанок, которые ходят, как павлины, и пренебрежительно смотрят на бедно одетых людей. Где же она ее видела?

Но Эдит готова была перетерпеть все, лишь бы не попасть в руки многоуважаемого доктора.

Шофер с удивлением услышал адрес. Уайтчепл? Какие дела могли привести элегантного господина в Уайтчепл?

Господин посасывал трубку и улыбался. Ему везло. Он уже видел, как рука об руку со спасенной Эдит предстанет перед глазами мистера Лейстона.

— Добрый вечер, мисс Вуд! — сказал доктор, входя в комнату.

— Мистер Рипс, я здесь ни при чем! — забормотала почтенная госпожа. — Да и зачем я стала бы это делать?! Я совершенно ни при чем!

— Успокойтесь, пожалуйста, и говорите прямо. В чем дело? Денег вам нужно, что ли?

— О, мистер Рипс, Эдит сбежала!

— Как? — тяжело проглотил д-р слюну. — А вы здесь для чего? Куда она сбежала? Когда сбежала? Говорите скорее, goddam![11]

— Часа через три назад. Она взяла свои вещи. К ней приходила какая-то дама!

— Дама? — переспросил Рипс и вышел из комнаты, отняв у мисс Вуд надежду вылечить ревматизм. Выходя, он увидел молодого человека, разговаривавшего с какой-то рыжей женщиной. Человек этот бросился к Рипсу. Доктор вскочил в машину, захлопнул дверцу. Шофер столкнул молодого человека с подножки, тот упал, автомобиль помчался по мостовой.

Через четверть часа несколько ищеек обнюхивали все уголки Уайтчепла.

Но Эдит исчезла, будто ее корова языком слизнула или какие-нибудь духи унесли на небо. Во всяком случае, ангелы, провернувшие это дело, работали чисто, не хуже сыскных собак. Ставка на Эдит была бита. Приходилось искать другие пути.

В этот момент доктору попалось на глаза газетное сообщение о заседании комиссии при Высшем королевском институте.

Около пяти часов вечера парижская толпа на площадях, улицах, бульварах заволновалась. Десятки тысяч экземпляров экстренного выпуска «Le Реtit Раrisien» разошлись по фиакрам, омнибусам, трамваям, авто, по рукам пешеходов.

Газеты выхватывали из рук. Спрос превысил тираж. Удивлялись, жестикулировали, кричали.

Экран редакции «Le Реtit Раrisien» осаждала толпа, ожидая подробностей.

Впрочем, и так было достаточно ясно, что произошло.

Все: извозчики, франты, перекупщики, мастера, рабочие, лавочники, проститутки, буржуа, мальчишки, профессора взволновались, загудели пчелиным роем, и везде гудело одно и то же: «Большевики! Нападение! Нападение! Нападение! На полицию! Удушающие газы! Отравление! Отравление!»

…В районном полицейском управлении все было тихо и спокойно. На улице стояла такая давящая жара, что и мухи притихли. Дежурные клевали носами. В три часа привели арестованных; их разместили по камерам в ожидании допроса. Было тихо, каштаны заглядывали в окна. Затем пришли два агента из какого-то дальнего района. Они передали какие-то бумаги и ушли. Все было тихо. Каштаны заглядывали в окна.

Вдруг лица чиновников побледнели. Один хотел было позвать другого на помощь, тот звал первого. Глаза вылезали из орбит. Все бросились к выходу. По дороге некоторые падали, другие спотыкались о них, тоже падали, поднимались на четвереньки, останавливались миг передохнуть и валились лицом вниз на пол. Из незапертых еще камер бежали часовые и с ними арестанты. Но полу, на лестнице, везде неподвижно лежали люди с посиневшими лицами — только время от времени подергивались в судорогах ноги. Какой-то полицейский офицер с посиневшим лицом загораживал лестницу. Вдруг он захрипел, взмахнул руками, и через него перевалилось, переползло, перекатилось несколько человек.

Кроме 4-х трупов, составлявший протокол чиновник отметил еще какие-то небольшие капсулы: «Капсул — 6, трупов — 4, тяжело отравленных — 12, золотой дамский медальон — 1».

— При чем здесь медальон? — размышлял агент. В медальоне обнаружилась карточка голой по пояс женщины. Карточка была немедленно переснята и разослана по сыскным бюро. Некоторые камеры пустовали. В других лежали отравленные арестанты…

Привычным движением пальцев Камилла покрывала лицо и шею «общим тоном». Электролампа в 100 свечей бросала резкий ясный круг на кресло, в котором сидела танцовщица.

Плавал запах «Соtу». Она должна была танцевать на руках между свечей. «Франсуа», — вздохнула Камилла. Ей немного нездоровилось, и поэтому она чувствовала себя сентиментальной. Потом она встала и принялась массировать икры на своих крепких ногах. Пролетели воспоминания — деревня, где она жила в детстве в одном доме с Франсуа. Директор цирка. Первый покупатель с квадратным пенсне на толстом носу и короткими склизкими пальцами. Короткие склизкие пальцы ощупывали ее ноги и поднимались выше. Она хотела закричать, но кричать было нельзя. Затем Дюверье и ее отвратительные обязанности в кафе Синей Обезьяны. Они надеялись заработать денег. Но у Дюверье накопились их векселя, и пришлось Франсуа ехать в Африку за обезьянами. Он плакал у нее в комнате, он что-то предчувствовал, но надо было ехать, чтобы освободиться от Дюверье. Судиться с ним было невозможно; он был приятелем Пуанкаре и развлекал господ из «Аction Française[12]», заправлявших всей Францией.

«Дюверье! — подумала Камилла. — Он сейчас зол, как зверь». Исчез Креве, партнер Камиллы в ее гнусной роли, нет известий об экспедиции.

Из зала донеслись звуки тамтама. Камилла расправила плечи и вышла. Сегодня ей предстоит танцевать на руках между шести свечей.

У двери ее встретил Дюверье: как всегда, в бархатном пиджачке, в кружевном воротнике, с седыми кудрями — артист своего дела.

— Через полчаса я вам кое-что расскажу. А теперь идите!

Через полчаса! Значит, он получил телеграмму и почему-то не хочет ее показывать. Ох, что случилось? Камилла покачнулась, постояла с минуту и вышла в зал. Слюнявые старики с обвисшими губами и кадыками задвигались в креслах — это были хозяева Франции, некоронованные короли, члены Аction Française. Каждого из них она знала, знала каждое пятнышко на их раздутых животах, покрытых сейчас белоснежными пластронами. Она не заметила, как закончила танец и оказалась в своей комнате. На ноге что-то саднило, видимо, она обожглась о свечу. Нужно что-то сделать, намазать, но руки не поднимаются.

Франсуа! Ей было нехорошо и она становилась все более сентиментальной.

Тихонько дрогнула дверь. Камилла приподнялась, оперлась на руку. Напряженно ждала. Что такое? Почему Дюверье не входит? Дверь тихо скрипнула и стала медленно отворяться. На лбу у Камиллы выступил холодный пот. Она вспомнила историю с обезьяной, ворвавшейся в комнату, где она была с Лейстоном.

— Кто там? — воскликнула она неестественно звонким, напряженным голосом.

Дверь распахнулась и на пороге появился жгучий и похожий на парикмахерскую куклу брюнет с сочными полными губами.

— Креве, — ахнула Камилла. — Ты до смерти испугал меня, подлец! Где ты был? Дюверье ищет тебя и совсем разозлился.

— Молчи, женщина! Плевал я теперь на твоего Дюверье.

Креве вытащил браунинг, подошел к Камилле, поцеловал ей ногу и сел на скамеечку лицом к двери.

— Ты слышала, что большевики отравили полицейских? Так вот, это не большевики, а мой патрон. Завтра мы уезжаем в Россию. У него денег больше, чем у Дюверье. Хочешь, поедем с нами.

— Пошел вон! — сказала Камилла.

Креве сдавил ей ногу. Она дала ему пощечину.

— Пошел вон! — прошептала она. — Не то я закричу, и тебя арестуют.

Креве с яростью посмотрел на нее и, крадучись, вышел.

Камилла откинулась на спинку дивана — она чувствовала себя разбитой. Франсуа! Как давно они не были с ним в Булонском лесу. Там, у рощицы, сейчас сумерки — но почему такой туман? Франсуа еще не пришел. Пусто.

Пробежала какая-то лошадь без хозяина. Почему она такая полосатая, словно накрашенная? Она видела таких в какой-то книге. Душно, парит. Туман.

Вот и Франсуа: он идет тяжело, как будто ноги его с каждым шагом погружаются в землю. Остановился, она хочет броситься к нему и не может — она привязана к дереву. Что-то жжет, она видит, как огромная уродливая муха жалит ее в ногу, еще одна, десятки, сотни. Они ползают по рукам, по груди, по лицу…

Что же Франсуа? — Он протягивает руки, идет все медленнее, его ноги все глубже уходят в землю. Он близко, на лице ужасное выражение смертельной тоски, он протягивает руку, уходит все глубже в грязь, по колени, по плечи. Дикий крик, и все исчезает в грязи…

В комнату вошел Дюверье. Камилла билась на кровати в лихорадке. Зубы ее беспрестанно стучали, как пулемет.

— Слушайте! — сказал Дюверье. — Слушайте, — повторил он. — Я получил телеграмму из Либервиля!

— Что такое? — визгливо воскликнула Камилла. — Где Франсуа?..

Креве шел по улице, завернувшись в широкий плащ. Не хочет эта шлюха с ним ехать, — и не надо. Найдутся лучше.

Он едет в Советскую Россию с паспортом на чужое имя, с хозяином, у которого денег без счета и еще больше.

Ему и вправду надоело заведение Дюверье. Сперва пришлось трудно. Креве вспомнил, как он, кавалергардский офицер, полка Ее Величества Императрицы Марии Федоровны ротмистр, шатался по Парижу, не имея куска хлеба, не имея франка на женщину.

Дюверье предложил ему выгодные условия. Он должен был раздетым делать комбинацию с обезьяной, а господа из «Аction» смотрели на это в окошко и, распалившись до крайности, брали Камиллу. Работа была для кавалергардского офицера нетрудная и даже приятная.

— В этом есть известная экзотика! — хвастался он в ресторанах.

Платили вдоволь. Офицерские нужды удовлетворялись — все было хорошо.

Но теперь будет еще лучше. Ему крупно повезло. На кой черт ему эти обезьяны, если он будет иметь сколько угодно женщин?

Кроме того, он едет в Россию… Он посмотрит на разбойников, отнявших у него имение и загнавших его в кафе Синей Обезьяны. Посмотрит, как они подыхают с голоду. «Что ни говори, а Бог их наказывает», — философски рассуждал Креве, направляясь к доктору Рипсу. Прохожие с любопытством поглядывали на красивого брюнета с сочными губами.

Дюверье был совершенно взбешен. Креве исчез, экспедиция не привезла обезьян. Прежних Креве заразил сифилисом; новый кавалергард, нанятый вместо Креве, не хотел приступать к работе. Винсент Поль вызывал смутные подозрения; по просьбе Дюверье департамент полиции уже разослал приказание задержать его в первом же порту. И теперь еще история с Камиллой. Эта истеричка — с нее станется — еще выкинет какой-нибудь финт. Дюверье мягко сказал:

— Ну же, успокойтесь, девочка!

— Успокаивайтесь сами, подлая тварь! — закричала Камилла. — Что вы сделали с Франсуа?

— Франсуа не вернется, — начал объяснять Дюверье. — Франсуа, раззява эдакий, погиб в джунглях из-за собственной неосторожности!

Камилла поначалу не поняла. Затем перед ее глазами завертелись зеленые круги, и она рухнула на пол. Кровавая слюна потекла из накрашенного рта на блестящие лаковые туфли Дюверье. Он вздрогнул: с нижнего этажа донесся хриплый стон человекообразной обезьяны.