Приключения Мак-Лейстона, Гарри Руперта и других

Глава 7 ОБЕЗЬЯНЬЯ ЛАПА

Дюверье окончательно теряет терпение. Деньги за увечье. Кузина императора Николая II. Бог помогает кавалергардскому ротмистру. Электрический способ кавалергардских ротмистров обрабатывать изюм, кишмиш и рахат-лукум. Белокурый матрос. Удивительное поведение вахтенного. Последнее выступление Камиллы. Снова обезьянья лапа. Появление перстня с буквой. Эдит на фабрике.

Терпение Дюверье окончательно лопнуло. Он ничего не мог понять. Винсент Поль, как он и ожидал, не явился к нему — это можно было предугадать заранее.

Винсент Поль был арестован по милости английской полиции, которая, вопреки недоразумениям между правительствами, не могла не оказать Пуанкаре эту услугу. Винсент Поль был арестован в Лондоне и сбежал в тот же день.

Правда, английская полиция триумфально заявила, что в ее руках остались все документы и бумаги Винсента Поля; но денег она не нашла ни копейки.

Дюверье проклинал себя за то, что доверился офицеру резерва французской армии. Он ведь знал, что это за публика. Он знал, чего можно ожидать от этой породы людей, которую приучают тратить деньги, но не учат, как их зарабатывать, чего можно ожидать от этих пьяниц, волокит, шулеров.

Дюверье бесновался. Правда, Винсент Поль выгодно отличался от других, но разве он не признался Дюверье, что проиграл все свои деньги в шмен-де-фер?

Креве, как оказалось, был у Камиллы, но исчез снова и на этот раз надолго. Он как будто сгинул. Проследили его след до одного отеля, но дальше он как в воду канул.

Такого, как Креве, найти было нелегко. Он мог повторять комбинацию с обезьяной четырнадцать раз за вечер: не зря же он был русским кавалергардским ротмистром.

Его заместители — их было трое — не могли похвастаться такой грацией и остроумием в обращении с обезьянами. Троим приходилось платить больше, чем одному. Обезьян было мало: одна из них на почве сифилиса, которым позаражал животных Креве, сошла с ума. Ее нужно было бы пристрелить, но у Дюверье совсем не было запасных обезьян, и он пробовал кое-как лечить ее. К ней приходил врач-гипнотизер, и после сеансов она утихала — возможно, что в конце концов она поправится.

К тому же еще заболела Камилла. Дюверье мог найти и нашел сколько угодно заместительниц, но… Надо сказать, что Дюверье втайне опасался Камиллы — она могла его, чего доброго, облить серной кислотой. Можно было отправить ее в больницу, но как знать: вдруг восстанет из-под земли Креве и застрелит его, как хотел застрелить Лейстона. Очевидно было, что у Креве появился новый хозяин. Всегда спокойный и сдержанный, как требовала его специальности, маэстро начал тайком посасывать абсент.

Дюверье достал из шкафа бутылку с черным напитком, но тут в дверь кабинета постучали.

— Войдите! — сказал артист, торопливо пряча бутылку.

Размеренной жесткой походкой в кабинет вошел невысокий белокурый человек, посмотрел острым взглядом на руки Дюверье и чуть улыбнулся.

— Что вам нужно? — спросил взбешенный улыбкой маэстро.

— Вам, вероятно, будет интересно получить некоторые сведения об экспедиции в Конго. Мое имя Дюваль — я был участником этой экспедиции.

Дюверье не мог произнести ни слова и лишь рассматривал, будто какого-то призрака, спокойное лицо незнакомца.

— Так вот, я могу дать вам некоторые сведения.

— Прошу, садитесь, — произнес наконец маэстро.

— Все участники экспедиции погибли, кроме меня и Винсента Поля. Если не ошибаюсь, вам очень интересно было бы знать, где находится Винсент Поль с экспедиционными деньгами?

— Да, да, очень интересно, — согласился Дюверье. — Я готов был бы хорошо заплатить тому, кто даст мне эти сведения.

— Сколько вы даете? — коротко спросил белокурый.

— Я дам две, три тысячи франков!

— Пишите чек! Нет, лучше давайте наличными! — сказал Дюваль.

— Но какие гарантии? — спросил Дюверье.

— Если вас не удовлетворят мои сведения, можете оставить деньги себе.

— Я сейчас принесу! — поднялся Дюверье.

— Нет, пожалуйста, позвоните по телефону. Я не имею никаких причин вам доверять!

— Как хотите, — пожал плечами Дюверье. Он снял трубку телефона и стал слушать. Потеребил рычаг. Прошла одна, две, три минуты.

— Очевидно, телефон испорчен, — сказал Дюверье. — Придется все-таки идти самому.

Он встал. В этот момент рука Дюваля тяжело легла ему на плечо.

— Послушайте, маэстро! — сказал белокурый. — Пожалуйста, не стройте из себя дурачка. Вы сейчас же достанете из ящика три тысячи франков, или вы ничего не узнаете. Ясно?

Дюверье пожал плечами, отпер ящик и достал три кредитных билета.

— Так-то лучше, — сказал белокурый. — Вы хотите знать, где теперь офицер резерва, Винсент Поль? Вы хотите знать, у кого остались девять тысяч франков экспедиционных денег? Вам было бы интересно узнать, может ли Франсуа Дени вернуться и доставить вам неприятности с Камиллой? Вы уверены, что Винсент Поль сбежал с деньгами, что он был арестован в Лондоне и что он сбежал вторично?

— Да! — воскликнул Дюверье и пододвинул к белокурому деньги. — Говорите, пожалуйста, побыстрее. — Он посмотрел на дверь. — Где, вы говорите, теперь Винсент?

— Он перед вами, — спокойно ответил Дюваль и, воспользовавшись тем, что Дюверье откинулся назад и словно окаменел, ловко сгреб кредитки и аккуратно спрятал их в карман.

Дюверье потянулся к ящику, но Дюваль схватил его за плечо, будто железными гвоздодерами, и усадил на место.

— Успокойтесь! Винсент Поль, Франсуа Дени и все остальные участники экспедиции давно сгнили в болотах Конго… Денег вы не увидите, потому что они нужнее для другого дела, и нечего их тратить на ловлю обезьян для вашего борделя. Ваши три тысячи я, согласно договоренности, забираю себе.

Дюверье быстро бросил горящий взгляд на телефон. Белокурый едва заметно улыбнулся.

— Будьте здоровы, маэстро! — Он вытащил из двери ключ и повернулся к выходу. В этот момент Дюверье вытащил из ящика браунинг. Но Дюваль отскочил в сторону и ловким движением выхватил из его рук пистолет.

— Я бы еще раз рекомендовал вам успокоиться, маэстро! — сказал он. — Будьте здоровы, берегите свои нервы.

Снаружи в дверях щелкнул ключ. Дюверье кинулся к телефону и на сей раз включил аппарат, но телефон не откликался. Взгляд на провод — Дюваль перерезал провода у двери, когда входил. Дюверье бросился к окну. На улице никого не было. Рядом с уличным чистильщиком обуви стоял одноногий калека и со сладким чувством смотрел на свой ботинок, выходящий из-под рук мальчика блестящим, как солнце. В эту минуту к калеке подошел Дюваль и, что-то ему передав, неторопливо ушел. Дюверье забарабанил кулаками по подоконнику. Наконец он распахнул окно и окликнул калеку, который уже собрался уходить.

— Слушайте, зайдите ко мне — я дам вам три франка.

Калека скривился в пренебрежительной гримасе и заковылял по улице. На прощание он показал маэстро общеизвестную символическую фигуру из трех пальцев.

Мы оставили почтенную особу мистера Мак-Лейстона в недобром настроении после нескольких неудач с протеином, с Эдит, наконец, с падением акций. После визита к человеколюбивому профессору Мессеби его ясновельможность оказались в шикарном лондонском кафе. Кафе славилось тем, что вон та девушка в лаковых туфлях была великой княжной, кузиной императора Николая, а тот неуклюжий, весь в оспинах субъект — бывшим любовником императрицы Марии. Так они выполняли в Англии трудовую повинность, от которой бежали из Советской России.

М-р Лейстон жестом подозвал к себе накрашенную кузину императора и вежливо предложил ей разделить с ним ужин. Сидя за столом, он имел удовольствие чувствовать прикосновения ее ног. Сначала он пытался перевести разговор на политические темы, но великая княжна безапелляционно заявила, что говорить на эту тему незачем и что большевики, как она знает от своих верноподданных, не протянут и полгода борьбы с голодом и с православием. Разговор перешел на другие интересные темы, и через полчаса мистер Мак-Лейстон и великая княжна направились в отдельный кабинет.

Опытный американец с удовольствием констатировал, что его партнерша знает всякие штучки не хуже парижских девушек, хоть она и не могла соперничать с ними в телосложении.

Княжна с милой улыбкой пояснила заинтересованному миллиардеру, что знала все эти штучки еще до эмиграции. Лейстон мысленно пожалел, что не догадался поехать в Россию шесть лет назад. Поздно ночью, немного развеселившись, Лейстон вышел из ресторана, нежно попрощавшись с княжной, которая отправилась обслуживать других гостей.

«Это было неплохо, — рассудил он, — но все же нехорошо, что акции падают».

Он написал на листке из блокнота телеграмму и послал ее с лакеем. Затем разослал по всем сыскным бюро Парижа предложение найти Эдит. Она могла быть только в Париже — мисс Древинс прислала ему какие-то записи из дневника дочери, где она выражала страстное желание увидеть столицу мира. К записям мисс Древинс добавила отчет о домашних делах, нежно намекая, что м-р Мак-Лейстон, должно быть, уже устал от путешествия и скоро вернется домой.

Лейстон сердито разорвал письмо. Да! Придется возвращаться домой, потому что акции Хим-Треста, валюта потверже американского доллара, упали. Лейстон уже не думал о делах, а пытался представить себе лицо Моргана. На телеграмму Морган ответил, что все хорошо и нечего беспокоиться. Но каким было его лицо, когда он составлял телеграмму?

Кавалергардский полка ее величества императрицы такой-то ротмистр, теперь находящийся на службе у англичанина, имеющего много денег, опытный шпик, словом, брюнет с сочными губами, шел посвистывая по улице.

Проходя мимо почтовой конторы, он спросил, нет ли писем для… — нет, уже не Креве, потому что Креве должен был сидеть за покушение на Лейстона, — а на какую-то странную варварскую фамилию.

Почтовый чиновник долго не мог разобрать эту фамилию и, протягивая Креве записку, сердито рявкнул на какого-то молодого человека, спешившего получить письмо от своей любовницы. Креве развернул записку: «Сегодня. Ноtel… В… часов».

Англичанин!

Чудесно, все устраивается как нельзя лучше. Через неделю они будут в Советской России — ротмистр посмотрит на создавших свое государство хамов. Он купит какого-нибудь голодного большевика и заставит его за фунт хлеба лизать себе сапоги. Креве сладко усмехнулся при этой мысли. Англичанин! У англичанина до черта денег. Он заинтересован в Креве, потому что Креве может рассказать о покушении на Лейстона. У него пропасть денег! Креве ласково улыбался, думая о миллионах. Кто знает, может, ему удастся там, где он знает язык, знает все обычаи, все ходы и выходы, устроить с англичанином какую-нибудь комбинацию… Он и не таких железных людей видывал, когда расстреливал большевиков. Будь ты хоть вытесан из камня, а пуля тебя прошьет! Ротмистр немного жалел, что не позаботился изменить свою внешность. Ему казалось, что он слышит за собой шаги. Креве опасливо оглянулся — это был какой-то солдат. Тот шел за ним два квартала и наконец завернул в кабачок выпить абсента. Креве сменил направление. Солдат не появлялся.

Креве подошел к гостинице. Портье стоял на улице спиной к нему. Креве, словно кошка, проскользнул мимо портье и бесшумно взбежал по лестнице. Он знал, какие функции выполняют среди прочего портье в капиталистических государствах. Еще секунда, и он оказался лицом к лицу с англичанином.

— Good morning! — вежливо сказал д-р Рипс. — Прошу садиться.

Он запер дверь.

— Вы, вероятно, догадываетесь, какова была причина катастрофы в районном полицейском управлении?

— Да, — ответил Креве. — Думаю, это вы ее устроили. Это уже второй ваш трюк после покушения на Лейстона. (Ротмистр осторожно намекал, что многое знает.)

— Да, второй, — ответил Рипс (так как не видел никакого резона рассказывать Креве о предыдущих трюках). — Но этот второй трюк может окончиться для вас плохо. Вас могут арестовать при выходе из отеля.

— Я думаю, вы не допустите этого, — сказал Креве. — Наши интересы сходятся.

Рипс тяжело проглотил слюну. Креве показался ему незаурядным ловкачом. Тем скорее нужно было кончать с ним все дела.

— Я просил вас зайти по причине одного важного дела — это будет последний трюк перед нашим отъездом за границу. Надо проследить за одной молодой особой…

— За Эдит? — с наивным видом спросил Креве.

Уважаемый доктор еще раз проглотил слюну.

— Да, за Эдит Лейстон, — сказал он (хорошо, что у него хватило ума вызвать Креве именно сегодня — завтра тот мог выдать его Лейстону).

— Слушайте, ротмистр! — нежно сказал доктор и взял Креве за пуговицу на пиджаке. — Я считаю, что никто, кроме вас…

Креве наклонил голову, предчувствуя щедрый гонорар, — никогда он еще не имел с доктором такого долгого разговора.

В этот момент рука Рипса, державшая пуговицу, уперлась ротмистру в живот.

— Простите, я вас немного придушу! — вежливо сказал доктор и изо всех сил ударил Креве в горло.

Ротмистр покатился на пол. Доктор сел ему верхом на грудь и начал методично сдавливать дыхательные проходы.

Через несколько минут он вытянул руку и посмотрел на часы. Ротмистр уже не бился и не подпрыгивал, как жаба, а лежал тихонько, словно послушный ребенок.

— Хватит! — решил доктор и вытер с лица пот. Труп лежал с расставленными ногами и поднятыми плечами.

Благородный ученый на всякий случай приложил ухо к груди умершего и стал прислушиваться.

Вдруг он почувствовал, как по спине потек холодный пот: где-то глубоко в груди ротмистра он услышал пульсацию крови. Рипс вскочил на ноги. В этот момент что-то с шумом ударило его сзади по ноге. Рипс стоял как окаменевший, не смея оглянуться. Медленно, как часовая стрелку, его лицо поворачивалось к трупу. Одна рука разогнулась и лежала у его ног. Рипс еще раз прослушал тело. Не оставалось никаких сомнений — ротмистр был еще жив.

— За работу! — сказал доктор и испугался звука собственного голоса.

Он достал из чемодана какие-то металлические части и за несколько минут сложил из них ящик в форме гроба. Отдельные части он скреплял шарнирами. Затем он прикрутил к нижней доске фарфоровые изоляторы, потом еще что-то делал со ящиком. Из груди ротмистра вырвался легкий вздох. Доктор схватил тело и положил его внутрь, после чего закрыл ящик, установил реостат и включил электричество.

Затем он сел на стул, методично набил трубку кепстеном и закурил.

Прошло несколько минут. Из запертого ящика донесся негромкий, заглушенный стенками стон. Доктор Рипс тяжело сглотнул слюну.

Еще через несколько минут он услышал шаги в коридоре.

Они все приближались и приближались, роковые, как часовая стрелка. Вот они уже за два номера от него… один… вот кто-то остановился перед дверью. Рипс затаил дыхание, боясь, что ротмистр застонет в ящике. Вдруг ботинки снова застучали по коридору, и шаги начали удаляться. Рипс встал и прошелся по комнате.

Через несколько минут после того, как Дюваль вышел из кабинета, Дюверье удалось освободиться.

Калеку успели поймать. Дюваль исчез без следа.

— Кто вы такой? — насел Дюверье на безногого.

Два лакея, подталкивая калеку кулаками в шею, загнали его в кабинет маэстро.

— Я был в экспедиции Винсента Поля, потерял ногу и едва спасся от носорогов. Дюваль, также находившийся в той экспедиции, пообещал, что заплатит мне за увечье.

— Обыщите его! — крикнул Дюверье.

— Вы не имеете права! — забормотал калека. — Я французский гражданин, как и вы.

Один из лакеев ударил французского гражданина кулаком в грудь. Сам маэстро подскочил поближе и саданул его по больной ноге носком туфли.

Калеку обыскали, но трех тысяч при нем не нашли. Очевидно, он успел их где-то спрятать.

Вошла Камилла.

— Что такое, маэстро? — сказала она, увидев раздетого калеку. — Вы нашли заместителя для Креве, что ли?

— Пожалуйста, не вмешивайтесь не в свои дела, уходите! — истерически закричал Дюверье.

Камилла вышла, хлопнув дверью.

В своем будуаре она прилегла на диван. «Пропал Франсуа», — подумала она.

Лоб ее горел — лихорадка не отпускала ее с того дня, как она узнала о гибели Франсуа. Врач качал головой — откуда в Париже могла взяться африканская лихорадка?

Камилла лежала лицом вверх на диване, ей хотелось плакать. Слез не было. Ее охватило то странное романтическое настроение, что овладевает иногда больным человеком. Камилла не помнила ни своего отца, ни матери. Она выросла в семье крестьянина вместе с его сыном Франсуа. Он сразу понравился ей, еще в детстве; что-то в нем напоминало ей брата, только брат был белокур, а Франсуа черноволос.

В дверь постучался Дюверье. «Сейчас начнет извиняться! — подумала Камилла. — Боится Креве, гад!». Она не отозвалась. Дюверье постоял под дверью и ушел.

Тем временем Креве превратился в кучку пепла, которую доктор высыпал в бумажный пакет. Затем он снова подсоединил электрический провод, спустился по лестнице, сел в таксомотор и покатил по улице.

В багажнике лежал чемодан с металлическими деталями, а в пиджачном кармане — ее величества кавалергардского полка ротмистр.

За перегородкой разговаривали.

— Ой, нет. Я совсем не хочу в Марокко!

— Вот как. Тебе паша не нравится?

— Я с тобой, подлец, не разговариваю!

— Может, сюда хочешь?

Циничный хохот всколыхнул с полдесятка тяжелых животов.

Щелка была узенькая и не позволяла увидеть, что делалось в каюте.

Она подобралась еще ближе к перегородке и продолжала слушать. Первый — женский — голос сказал:

— Слушайте, неужели вы потеряли всякое человеческое чувство? Отпустите меня, слышите?

Мужчина отвечал:

— Ишь, графиня нашлась! Думаешь, ты одна такая? Ты вот с других пример бери — иная баба сама просится. Чем под мостом ночевать, лучше у турок жить, беды не знать.

Вокруг рассмеялись.

— Халву будешь есть! На изюме спать! Кишмишем укрываться будешь!

Она приникла к перегородке и пыталась разглядеть говорившего.

— С голоду не умрешь, не бойся! — продолжал голос под дружный издевательский хохот здоровенных глоток.

— Это тебе не то, что в России, живот не усохнет. У самого паши будешь жить. Персики прямо в рот будут падать. И работать не придется. Ты такой жизни еще не видела.

— Я заплачу вам. Сколько вам нужно, скажите! Слышите, я заплачу, сколько скажете.

— Чем же ты, сударыня, заплатишь?.. Бывало уже… — начал голос, но его перебил строгий баритон:

— Что с ней болтать! Эге — ты у нас благородная дама там, что ли? Заткни глотку, а то мы тебе живо отобьем охоту разговаривать!

Все смолкло.

Подслушивавшая отпрянула от перегородки и, крадучись, ушла.

Эдит плакала горькими слезами, сетуя на свою неопытность.

Дама с двумя детьми… Хорошенький коттедж, чай с каким-то очень крепким, ароматным ромом… Дальше черное небытие… дальше этот трюм.

Она вспоминала малейшие подробности. Эта дама была как две капли воды похожа на ту, что купила у нее перстень. Надо же иметь такую дырявую память!

Она и две другие пленницы спали в отведенной им каюте на четырех человек.

Одна из них, высокая полная женщина с обесцвеченными пергидролем волосами, относилась к инциденту стоически. Марокко так Марокко — Алжир так Алжир. Интересная женщина везде придется к месту. Возможно, там даже лучше будет. Она была суеверна, как старая деревенская бабка, эта высокая полная женщина с пергидрольной копной волос.

Эдит держалась со второй, маленькой полькой. У польки был жених где-то в Марокко, и она надеялась там каким-то образом освободиться. Высокая уже спала. Эдит и маленькая сидели рядом на кровати и обдумывали свое положение. Как ни хотелось Эдит успокоить маленькую и успокоиться самой, она не могла скрыть от себя, что дело их совершенно безнадежное. Ободренная словами Эдит, полька чирикала с полчаса и посреди какой-то фразы уснула.

Эдит не могла спать. Она многому научилась за эти месяцы. Огромное, величественное поле человеческой жизни, бывшее ранее книжным маревом, стало теперь страшной явью. Тяжелый, скудно оплачиваемый труд был лучшим цветком этого поля, ибо вокруг высились иссохшие кусты безработицы, буйно всходили сорные травы проституции, торговли белым товаром.

Как бы она теперь хотела, чтобы ничего этого не было.

Она понимала уже и больше; она понимала теперь, что не только жалкая АРА, но и сам могущественный м-р Лейстон и великий Морган ничем не могут улучшить условия человеческой жизни. Она начинала понимать, что дело не в людях, а в устройстве общества, вспоминала гневные слова Кэт и соглашалась с ними. Вспоминала, как с ней не захотел разговаривать матрос, спасший ее от Рипса на «Виктории».

Что это за человек? какая сверхчеловеческая энергия! До сих пор образцом энергии был для нее отец, но этот матрос показался ей сильнее м-ра Лейстона. Между ним и Лейстоном было какое-то сходство. Но матрос был физически и душевно сильнее миллиардера. Почему же он тогда не богат?

Ей представился общественный строй, в котором люди слабые, никчемные и развратные одолели сильных и гордых, глупые и подлые угнетали умных и честных… Мысли закружились, и американка заснула.

Она проснулась, почувствовав чью-то руку у себя на глазах. Хотела снять с лица руку подруги по несчастью и схватила жилистую мужскую руку. Не успела она вскрикнуть, как рука скользнула ниже и закрыла ей рот. Она начала отчаянно бороться, и тогда вторая рука, прикоснувшись к ее лбу, сказала:

— Тише, ничего не бойтесь — это друг!

За рукой эти слова шепотом повторил низкий голос.

Незнакомец убрал руку с ее рта.

— Убирайтесь отсюда! — только и сумела сказать Эдит. — Я всех разбужу — убирайтесь немедленно!

— Не торопитесь! — сказал неизвестный. — Вы помните матроса с птицей на груди?

— Мартин! — радостно промолвила Эдит. — Вы пришли нас спасти!

Она принялась с восторгом целовать жилистую руку.

Незнакомец поднялся.

— Пойдемте! — сказал он.

Они вышли, крадясь, на палубу. Когда вахтенный повернулся к фонарю спиной, чтобы пройти свои двадцать шагов по палубе, они в такт с его шагами на цыпочках пересекли полосу света. Эдит считала шаги — десять, одиннадцать… восемнадцать, девятнадцать… сейчас вахтенный оглянется — а они еще на свету. Она не шла, а летела. Вот она уже у края светлой полосы, но ее товарищ застыл на месте и, точно обезумев, уперся глазами в спину вахтенного.

Эдит выскочила из света и темноту и, дрожа, как былинка, смотрела на них. Вахтенный остановился и не оглядывался. Он взмахнул одной рукой, потом другой, потом поднял обе руки над головой и вдруг упал ничком на палубу.

Товарищ Эдит постоял еще минуту и пошел к ней. Вахтенный не шевелился.

Вдруг Эдит чуть не застонала от ужаса. В свете фонаря к ней шел не Мартин, а совсем другой человек, пониже ростом, молодой, с белокурыми волосами. Но вот ее глаза встретились с его глазами, она сразу почувствовала какую-то болезненную истому и моментально успокоилась.

Дюваль подошел ближе.

— Я не Мартин, вы угадали. Чтобы долго не разговаривать, посмотрите вот на это.

Дюваль вынул из кармана перстень и подал его Эдит.

— Мой перстень! — вскричала Эдит.

— Да. Ваш перстень. Вы продали его, когда приехали из Америки. Он проделал долгий путь и попал ко мне. Ваше имя Марта Лорен. Вас долго и безнадежно искал один товарищ. Сейчас мы сбежим с этого парохода. Помогите мне отвязать шлюпку.

Они отвязали самую маленькую шлюпку. Дюваль нагрузил ее какими-то вещами. После он подошел к вахтенному; тот, с широко открытыми глазами, как во сне, делал все, что приказывал Дюваль. Они спустили шлюпку. Эдит села в нее, и пароход повел шлюпку на буксире. Затем Дюваль и вахтенный подошли к штурманской рубке.

— Алло! — крикнул вахтенный и вошел в рубку. Оттуда донесся какой-то шум. Дюваль исчез в рубке. Затем они с вахтенным вынесли рулевого, связанного, с заткнутым ртом, и Дюваль направил пароход обратно на Лондон. В двух милях от берега, посреди ночи, Дюваль отослал вахтенного в рубку и снова повернул пароход на Кале. Сам он сел в шлюпку, поднял парус и быстро поплыл с Эдит к Дувру.

— Ах, если бы мы могли спасти тех двух девушек! — сказала Эдит.

— Там некого спасать! — холодно отозвался Дюваль. — Обычная буржуазная женщина будет везде чувствовать себя одинаково. Несколько месяцев назад я оставил бы вас с ними. Вас спас не я, а рекомендация Мартина.

Он повернул колесо штурвала. Парус провис, потом налился ветром и понес шлюпку, как огромную чайку, к тысячам огней английского берега.

— Почему вахтенный послушался вас? — сменила Эдит тему. — Неужели это тоже товарищ?

— На сей раз нет, — засмеялся Дюваль. — С чего бы ему тогда падать ничком! Просто вахтенный парохода, перевозящего белых невольниц.

Эдит не смела больше спрашивать. Огни разгорались и множились…

Камилла не останется в кафе. Она уйдет, разыщет того калеку, разыщет Дюваля, найдет Франсуа или не найдет и его. Здесь она не останется ни минуты. Дюверье согласился ее отпустить, потому что немного опасался ее. Он вернул ей векселя с условием, что она выступит в последний раз.

Еще одно выступление. Еще один раз она отдастся. Это какой-то старец из Соmmise de Forges, главный акционер. Он долгие месяцы лечился от старческой слабости и рассчитывал окончательно вернуть себе мужскую силу в сеансе с Камиллой. За это Дюверье вернет ей свободу.

Она сидела в комнате для сеансов. На ней была обычная маска человекообразной обезьяны, и лохматая грива спускалась на голые плечи и спину.

Она нетерпеливо постучала острыми ногтями по ручкам кресла.

Последний раз! Скорей бы!

Завтра она будет свободна. С какой радостью она плюнет в холеное лицо маэстро! С каким наслаждением она войдет, как в холодную ванну, в новую жизнь!

Что ж он не идет, этот?! Дверь тихонько скрипнула.

— Войдите, — нервно крикнула Камилла. — Что за шутки?

Дверь захлопнулась. Камилла встала и начала ходить по комнате. Вдруг она почувствовала за спиной струю сквозняка, острую, как нож. Кто-то снова приоткрыл дверь! Камилла обернулась. В щель просовывался бурый палец. Камилла бросилась за портьеру и замерла, затаив дыхание. Сердце колотилось в груди, она едва держалась на ногах. Зверь вошел в комнату на четвереньках и повел носом. Одним прыжком он оказался у портьеры и, схватив ее за край, разорвал сверху донизу.

Камилла хотела за кричать, но маска сдвинулась ей на лицо и закрыла рот. Отвратительная морда глядела на такую же маску.

Зверь зарычал и, поднявшись на задние лапы, схватил Камиллу лапой за плечо.

Отчаянным движением она сорвала с лица маску, чтобы позвать на помощь.

Но в ту же минуту вторая лапа схватила ее за горло. Камилла упала, попыталась доползти до двери. Обезьяньи пальцы обхватили ее горло довольно низко и позволяли дышать. Они катались по полу ужасным клубком. С каждой секундой пальцы все сильнее сдавливали горло.

В коридоре послышались шаги — распахнулась дверь, и вошел старичок из Соmmise des Forges.

Увидев происходящее, он бешено завизжал и выскочил из комнаты. С его лысой головы ливнем катился пот. Он верещал, как сумасшедший. Сбежались лакеи и публика. Зверь щелкал зубами, и никто не решался подойти. Наконец обезьяне надоела эта история. Она повернулась к Камилле и одним взмахом челюстей разорвала ей горло.

Затем она наступила на женщину ногой и дернулась к двери. Люди рассыпались, как воробьи. Старик из Соmmise des Forges[13] переодевался где-то на втором этаже в чистую одежду, предоставленную Дюверье. Комнату с обезьяной заперли на ключ и послали за полицией.

Зверь бросил Камиллу и возился с маской. Злобными глазами смотрела самка на ненавистную физиономию, отбиравшую у нее самцов, совала пальцы в дыры глаз, щупала нос, рот, пробовала на зуб волосы.

Наконец она разодрала маску на клочки и принялась грызть их, причмокивая.

Через полчаса ее застрелил полицейский комиссар.

Имя Камиллы больше не появлялось в анонсах и на афишах кафе. Кто-то попросил за немалую сумму продать ему бумаги и некоторые безделушки танцовщицы и отправить все poste restante[14]. Никто так и не поинтересовался личностью покупателя. Дюверье отослал бумаги и вещи рoste геstante и получил деньги.

В Лондоне Дюваль устроил Эдит на текстильную фабрику. Это была та же фабрика, откуда уволили Кэт. Эдит стояла на ее месте у ткацкого станка. Дюваль в тот же день испарился. Через три дня фабрика присоединилась к забастовке. У сернокислотного завода бастующих встретила полиция и расстреляла демонстрантов.

Эдит сжимала кулаки, когда привезли мертвых и раненых товарищей.

Но она не смогла произнести ни слова.

Она и раньше знала, что такое бывает — Мак-Лейстон рассказывал ей, что против этих дикарей нет других средств, и она с ним тогда соглашалась.

В одном она с ним и сейчас соглашалась. Других средств нет ни с той, ни с другой стороны. Она достала себе револьвер.

Мак-Лейстон сильно рискнул бы теперь здоровьем, если бы начал проповедовать ей свою философию обращения с рабочими.

Стоя у станка, она снова стала человеком.

В ней проснулась своевольная, решительная американка.

«…Пока не перестреляем таких, как Мак-Лейстон, и ему подобных», — вспоминала она слова Кэт.

Дюваль не появлялся.