Принцип неопределенности

12

Серпухин падал, падал долго, так долго падал, что успел пожалеть о том, что жизнь его оказалась такой короткой и никчемной. Ударившись же о землю, тут же вскочил и, как загнанный в угол зверь, принялся скалиться и наносить по воздуху град удивительных по скорости исполнения ударов. Вид его был дик, лицо перекошено животным ужасом. В разорванной на груди исподней рубахе и подвязанных обрывком веревки портках Мокей выглядел сбежавшим из дома скорби пациентом. Портрет очутившегося на углу Охотного Ряда и Большой Никитской дикаря дополняли разметавшиеся во все стороны жидкие волосы и блуждающий взгляд, которым он обводил пораженных неожиданным явлением прохожих.

Люди любят необычные зрелища, их хлебом не корми, дай только поглазеть на то, что отличается от собственного монотонного прозябания. Вот и на этот раз, казалось бы, на пустом месте собралась порядочная толпа зевак. Засмотревшийся на ожившее чучело шофер «вольво» въехал в зад притормозившей из любопытства «Газели», ревели клаксоны замерших в пробке машин, художественно ругался матом сбитый с ног пролетарского вида старичок. Какие-то модно одетые дамочки, хихикая, показывали на Серпухина пальцем, но не они заинтересовали озиравшегося по сторонам Мокея, а бежавший, свистя на ходу, гаишник. Завидев представителя власти, он бросился к нему прыжками и начал рвать из кобуры лейтенанта пистолет.

— Замочу гада! — рычал Серпухин, прикладывая нечеловеческие усилия, чтобы завладеть табельным оружием офицера. Тот как мог сопротивлялся, но нападавший вцепился в него мертвой хваткой обезумевшего от ярости бульдога. Ожесточенная борьба в любой момент была готова перейти в партер. Улюлюкали набежавшие неведомо откуда мальчишки, какой-то предприимчивый малый организовал тотализатор и уже принимал ставки на исход продолжавшейся на проезжей части схватки.

— Товарищ, — тяжело дыша, пытался вразумить обидчика милиционер, — зачем вам пистолет? Кого это вы собрались посреди бела дня мочить?..

— Да царя, царя! От него на Руси все беды! — рвал на себя кобуру Мокей.

Поскольку, произнося эти страшные слова, Серпухин всеми частями тела указывал на Кремль, дело принимало политический оборот. Растерявшийся было лейтенант вспомнил, чему его учили в школе милиции, и нанес Серпухину короткий удар под дых, от чего тот согнулся пополам и мешком повалился на асфальт, но в последний момент все-таки успел оторвать от кителя стража порядка рукав.

— И ты, Брут! — простонал сквозь зубы Мокей, держась за грудь и за живот. — Ты хоть понимаешь, урод в погонах, что такой шанс никогда больше не представится? В наших руках российская история, она нам с тобой такой ошибки не простит! Пока он еще в пыточной, я быстренько смотаюсь, шмальну разок-другой и назад. Три столетия страданий, — показал он милиционеру три грязных пальца, — все еще можно изменить!

Но исторически безграмотный лейтенант был непреклонен. Поскольку схватка, к неудовольствию зрителей, закончилась слишком быстро, народ роптал, но не расходился. Вопли Мокея разделили зевак на два лагеря. Одни, их было большинство, придерживались мнения, что все вопросы надо решать демократическим путем, но предварительно не помешает кое-кого поставить к стенке. Меньшинство же было уверено, что одной, пусть даже очень длинной стенки, будет недостаточно, и вообще ратовало за радикальные меры. Особенно ярился пролетарского вида дед, судя по словам, ворошиловский стрелок:

— Правильно артист говорит, при Сталине таких безобразий не было! Стрельнуть надо, стрельнуть…

— Такие, как вы, — отвечал ему замученный борьбой за права человека очкарик, — довели страну до ручки, а теперь зовете народ к топору!..

Поскольку ситуация выходила из-под контроля и назревал стихийный митинг, лейтенант вызвал по рации подмогу.

— Нет, ты не гаишник, ты опричник, — стыдил его тем временем Серпухин, — а в душе, может быть, еще и палач. Ты Гвоздь, вот ты кто!..

Мокей совсем уже изготовился податься в трибуны и воззвать к толпе, но тут из-за угла Большой Никитской с воем сирены выскочил милицейский «газик», и буяна упаковали на его заднее сиденье, зажав для верности с двух сторон мордастыми милиционерами. В таком спеленутом виде Серпухина и доставили в отделение, где и без него делов было невпроворот. Единственным, кто проявил к арестанту нечто похожее на человеческое сочувствие, был пожилой сержант, несший с автоматом в руках службу у телефонного аппарата:

— Ну что с тобой делать, звони! — разрешил он, но поторопил: — Только по-быстрому, пока начальство не видит…

Но тут оказалось, что избалованный мобильниками Серпухин не помнит наизусть ни одного номера, кроме того, который, так уж получилось, состоял сплошь из памятных дат. По счастливой случайности именно его владелец больше всего Мокею был и нужен. Шансы застать Ксафонова на месте близки к нулю, прикидывал Серпухин, вслушиваясь в длинные гудки, но других вариантов все равно не было. Ему ответил приятный женский голос. Услышав его, Мокей замер, сердце екнуло и сладко заныло. Незнакомая собеседница и сказать-то толком ничего не успела, а он уже знал, что в его жизнь вошло нечто новое и значительное. Аполлинария Рэмовича в Думе действительно не было, но, поняв кто и откуда ему звонит, девушка клятвенно обещала достать Ксафонова хоть из-под земли. Наслаждаясь переливами ее звенящего голоса, арестант смотрел на усатого сержанта с такой нежностью, что от этого взгляда тот потупился и принялся гладить заскорузлой ладонью цевье автомата.

В таком состоянии только что испытанного блаженства Серпухина и препроводили в кабинет, где им занялся молоденький капитан. По-видимому, учась в институте, он не блистал талантами и ходил в троечниках, потому что из объяснений задержанного ничего не понял.

— Давайте все сначала! — предложил офицер через полчаса общения с Серпухиным и утер со лба пот. Отодвинул от себя испорченный многочисленными исправлениями бланк протокола. — Шепетуха — это фамилия или кличка?

— Скорее кличка, но очень возможно, что она совпадает с именем. — Замученный непонятливостью капитана, Мокей подпер тяжелую голову рукой. — Какая вам разница?

— Значит, есть, если спрашиваю! — отрезал следователь и продолжал: — На дело шли по одному?

— По одному! — мотнул головой подследственный, вспомнив, как стрельцы тащили несчастного подьячего по коридору.

— Цель проникновения в Кремль? — откинулся на спинку стула следователь и пронзил Серпухина проницательным взглядом, говорившим, что если в жизни у Мокея и есть товарищ, то это серый тамбовский волк.

Для капитана, чего там скрывать, случай с Серпухиным был подарком судьбы и возможностью заполучить на погон одну большую звездочку. Не каждый день ловят тех, кто посягает на сердце родины, но Мокей в этом важном деле помочь ему ничем не мог. Рассказанную им историю милиционер пропустил мимо ушей, поэтому оставалось только тянуть время и ждать появления Ксафонова. Этот проходимец, без сомнения, его отмажет, так что главное теперь было не наговорить лишнего и не попасть под какую-нибудь совсем уж поганую статью вроде политического скотоложества. Поэтому Мокей решил начать свое повествование с самого начала и зайти на этот раз издалека:

— Видите ли, товарищ капитан, если верить словам фон Тузика…

— Кого?! — следователь чуть не свалился со стула. — Тузика? Вы с ним знакомы?..

— В некотором роде! Он отбывает срок в одной из московских тюрем…

Капитан резко подался к столу и без предупреждения перешел на демократичное «ты»:

— А вот тут ты ошибаешься! Полгода назад Тузик бежал и успел таких делов наворотить, о которых, надеюсь, ты нам все в подробностях и расскажешь…

И все-таки, несмотря на бурную реакцию следователя, Серпухин понял, что упоминанием московского сидельца сильно его огорчил. Местный Тузик был, очевидно, фигурой заметной, может быть даже вором в законе, и капитану пришелся не по рангу и не по зубам. События принимали качественно новый оборот, поэтому допрос временно прекратили, а Мокея отправили в камеру, где он, сморенный усталостью, уснул мертвецким сном.

Растолкал его давешний сержант.

— Ну ты, парень, шороху дал! — улыбался он в прокуренные усы, закрывая за Мокеем дверь камеры. — Начальник прибежал как ошпаренный и почему-то в парадной форме, генерал два раза лично звонил, а тут еще какой-то хрен с мигалкой заявился, сидит пьет с полковником коньяк…

На столе в кабинете начальника отделения действительно стояла бутылка «Хеннесси» и два граненых стакана. Рядом в кресле сидел развалившись Ксафонов и ораторствовал. На появившегося в дверях Серпухина взглянул мельком.

— Искусство, полковник, требует жертв! Перед вами, — сопроводил он речь ленивым жестом, — большой русский актер, любимый ученик Немировича-Данченко. Войдя с головой в роль и не в состоянии из нее выйти, он бросился в гущу народа, понес, так сказать, свое творчество в массы. А народ, полковник, — это мы с тобой! И если не мы, то кто поддержит талант, кто подставит артисту дружеское плечо?.. — Аполлинарий Рэмович сделал глоток коньяка и счел возможным уточнить свои взгляды на искусство: — Тем более что генерал в курсе дела!

В большой, представительского класса машине с шофером и мигалкой Ксафонов глухо молчал. Когда остановились у ворот окруженной забором башни, выразил надежду, что до встречи с ним Серпухин не наделает новых глупостей. Говорил с Мокеем через губу, не скрывая пренебрежения, но тому все эти ужимки были до лампочки, он слишком устал, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Оказавшись наконец в пустой, ставшей гулкой и нежилой квартире и все еще не веря собственному счастью, Серпухин скинул грязные обноски и долго нежился в массирующих струях джакузи. Болела выжженная железом рана, ныла помятая грудь, но в остальном жизнь снова была прекрасна. Гвоздю, думал Мокей со злорадством, досталось куда больше, и эта жестокая мысль приносила ему удовлетворение. Но не только его. Вернулись к Серпухину и сомнения относительно собственного психического здоровья, как и понимание тонкости грани, на которой он балансирует. Попытки немедленно осмыслить случившееся могли только осложнить ситуацию, и Мокей отложил их до лучших времен. Ему очень не хотелось попасть в руки врачей уникальной по своей беспомощности профессии, вырваться из которых во все времена было делом весьма и весьма непростым.

Выйдя из ванной и облачившись в махровый халат, Серпухин, как каждый убегающий от действительности человек, включил телевизор. Там кого-то привычно убивали, но факт чужой смерти ни в малой мере его не заинтересовал, хватало и своих проблем. Налив в стакан виски и следуя заведенному порядку, Мокей проверил память телефона и был несказанно удивлен, обнаружив, что ему никто не звонил. Обычно от друзей-приятелей не было отбоя, а тут мертвая тишина. «Скорее всего, Алиска растрепала всем и каждому о его неприятностях, — решил он, — с нее, дуры, станет». Только должна же быть еще и человеческая порядочность или по крайней мере хоть какая-то солидарность…

Серпухин выключил поганый ящик. Страшно хотелось спать, однако стоило Мокею прилечь и смежить веки, как из темноты к нему с паспортом в руке подступал улыбающийся майор Ложкин, а из-за плеча погранца выглядывал, и тоже радостный, в кожаном фартуке Гвоздь. Пощелкивая огромными клещами, он дружески Серпухину подмигивал, делал, словно малому дитю, «козу рогатую» и манил к себе толстым волосатым пальцем. Но этими двумя дело не ограничивалось, в очереди пообщаться с Мокеем появлялись все новые и новые лица. Был здесь и давешний чернец, почему-то под руку со стюардессой из VIP-зала Шереметьева, и подьячий Шепетуха, беседовавший о чем-то с лондонским поверенным Серпухина. За ними, переступая на вывернутых ногах, приплясывал фон Тузик с пустой кобурой от пистолета, а за ним… Пожалуй, это и было самым неприятным: за пленником из-под ливонского города Феллина маячил похожий на хищную птицу маленький, буравящий Мокея взглядом человечек. Мозжила жженая рана, ныла ушибленная грудь. Серпухин уснул лишь под утро, когда за окном уже брезжил рассвет, и в милосердном забытье ему явилась незнакомая зеленоглазая женщина. Она смотрела на него с грустной, но такой милой улыбкой, что Мокею страшно захотелось взять ее руку и прижаться к ней раскаленным лбом. Он даже сделал к ней движение, но вдруг в полном изнеможении провалился в черную бездну небытия. Спал без сновидений, раскинувшись на крахмальных простынях и глухо постанывая. А перед самым пробуждением краем возвращавшегося к нему сознания прошел высокий мосластый старик, и Серпухин открыл глаза. В окно спальни через неплотно задернутую занавеску заглядывало солнце, в уставшем от холодов городе наступила наконец долгожданная весна.

«Что это у меня с лицом?» — вглядывался во время бритья в собственное отражение Серпухин. Непонятно почему, но оно явно изменилось, и изменения эти ему нравились. То ли спала отечность, то ли появилась поэтическая одухотворенность, только в целом он как-то подобрался, о чем свидетельствовал и повисший на нем мешком костюм.

«Это и не удивительно, — думал Мокей, вертясь перед большим зеркалом в спальне. После выпавших на его долю беготни и нервотрепки легко не то что похудеть, а и ноги протянуть. — Жаль только, Ксафон теперь денег точно не даст, — продолжил свои размышления Серпухин, выходя на залитую солнечным светом улицу, — хотя и раньше, скорее всего, тоже не дал бы. В таком случае нечего и печалиться. Неприятностями, как говорят англичане, надо заниматься по мере их поступления, поэтому незачем портить себе жизнь и упражняться в беге впереди паровоза. День радостный, весна, так стоит ли гневить Господа и забивать себе голову всякой лабудой?»

А еще, пусть и бессознательно, жило в душе Мокея ожидание встречи с обладательницей звучащего колокольчиком голоса, что, как и обещала, вызволила его из цепких лап ревнителей правопорядка. Это хорошее и по-доброму тревожное настроение не испортил даже невнятный отказ гаража прислать ему его же собственную служебную машину.

Впрочем, она была и не нужна. После затяжного периода дождей так приятно было пройтись по умытой и радостной Москве, так славно почувствовать себя молодым и энергичным. В Александровском саду, куда Мокей в конце концов забрел, на деревьях распускались почки, по дорожкам в изобилии порхали красивые девушки, а вдоль Кремлевской стены степенно прогуливались мамаши с колясками. Отсюда хорошо просматривался угол Большой Никитской и переходившего в Моховую Охотного Ряда…

Серпухин вздрогнул, слишком свежи были воспоминания. Долго стоял, наблюдая за заколдованным перекрестком, но ничего необычного там не происходило. Ошалевший от долгожданного тепла народ валом валил по улице, но ни одна собака даже и не думала внезапно пропадать из виду. Из этого можно было сделать вывод, что в случившемся с Мокеем повинно вовсе не место, а, скорее всего, он сам, но догадку эту неплохо было бы проверить.

Поколебавшись — ностальгии по обществу царя Ивана он как-то не испытывал, — Серпухин собрал волю в кулак и заставил себя обогнуть заветный угол, потом еще и еще раз, но ничего ровным счетом не случилось. Так и не решив, стоит ли этому радоваться, Мокей потоптался у входа в часовенку на Большой Никитской и направился в сторону Тверской и дальше на Охотный Ряд к зданию Думы. Минут через двадцать с пропуском в руке он уже поднимался на этаж и шел по застеленному ковровой дорожкой коридору, но в отличие от Черного кардинала никто из встречных с ним не здоровался и дорогу ему не уступал. Найдя нужный кабинет, Серпухин легко постучал и потянул на себя тяжелую дверь. Переступил через порог приемной. Замер. С трудом сглотнул подкативший к горлу комок. Сильно волнуясь, поправил узел галстука.

За столиком перед компьютером сидела рыжеволосая девушка и со скоростью пулемета стучала пальчиками по клавишам. Спросила, не отрываясь от текста:

— Что вам, гражданин?

Что? Эх, если бы знать — что! Кусочек счастья! Возможность каждый день видеть этот вздернутый в веснушках носик, целовать летавшие над клавиатурой тонкие руки! Поэты, паразиты, пронеслось в голове у Мокея, испоганили русский язык: что ни скажешь, все плагиат и кем-то уже написано. А как было бы здорово воскликнуть вслед за Пушкиным: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Впрочем, это, кажется, Гете… Серпухин молчал.

Крыся подняла от компьютера голову, на посетителя глянули широко поставленные зеленые глаза.

— Вы?!

Поскольку Мокея мадемуазель Брыська видела впервые в жизни, этот полувопрос, а больше утверждение следовало отнести к разряду откровений. С ответом Серпухин не подкачал:

— Я!

Девушка встала из-за столика, голос ее разительным образом изменился, стал тихим и нежным:

— Вы!..

Мокей сделал к Крысе шаг и приложил к груди руки:

— Я!..

Она уже шла ему навстречу, произнесла с придыханием:

— Это вы!

Серпухин только и смог, что улыбнуться:

— Это я!

Возможно, со временем, а оно остановилось, оба смогли бы использовать не только отдельные местоимения, но и некоторые другие слова, но тут дверь кабинета с грохотом распахнулась, и в приемную выскочил весь красный, разъяренный Ксафонов. Бросив ненавидящий взгляд на секретаршу, он повернулся к Серпухину:

— Сколько тебя можно ждать! — Поросячьи глазки сверкали, жидкие бровки кустиками сошлись у переносицы. И Крысе резко, раздраженно: — У меня совещание, никого не впускать!

Такая форма обращения, особенно к Крысе, Серпухина возмутила:

— А поласковее не можешь? — фыркнул он, оказавшись в депутатском кабинете, в котором, судя по его размерам, легко можно было разместить сельскую танцплощадку.

— Поласковее?.. — делано удивился Аполлинарий Рэмович. — И это ты имеешь наглость сказать мне! Может, думаешь, на милицию подействовали бредни о твоей роли в искусстве? Или полковнику не все равно, ученик ты Немировича-Данченко или внебрачный племянник Сухово-Кобылина? А знаешь, дружок, во что мне лично обошлась твоя выходка?.. Вот то-то! — Ксафонов с ходу плюхнулся откормленным задом во вращающееся кресло. — Да, кстати, где это тебя столько времени носило? Звонил, звонил, никто не отвечает…

Серпухин глухо молчал. Он еще не решил, стоит ли рассказывать Ксафону о своих злоключениях, и поэтому ограничился жестом руки, означавшим, что говорить, в общем-то, не о чем. Но по-бабьи любопытный парламентарий не отставал. Казалось, сдержанность приятеля еще больше разожгла его интерес. Закинув одну толстую ляжку на другую, он отвалился на высокую спинку кресла и щелкнул золоченой зажигалкой:

— Давай-давай, колись! — Прикурив, выпустил струйку дыма. — Похудел, постройнел! По девкам, что ли, шастал, тогда так другу и скажи…

Насчет «друга» народный избранник, конечно же, погорячился, но не в интересах Серпухина было ставить Ксафона на место. В его положении поддержка Аполлинария могла значить многое, если не все, и Мокей отдавал себе в этом отчет. Рассказывать не хотелось, но и молчать как партизан означало выказать хозяину кабинета откровенное недоверие, а такого впечатления по понятным причинам следовало избегать. Поэтому Серпухин лишь криво усмехнулся:

— Чего рассказывать-то, ты все равно не поверишь!.. — Присел у приставного столика на стул и достал сигареты. Повторил: — Нет, правда, Ксафон, наверняка скажешь, что вру и все выдумал. Да и не хочется морочить тебе голову и отрывать от дел…

Но и этими льстиво-примирительными словами отбояриться от настырного депутата не удалось.

— А ты за мои дела не переживай, — хмыкнул он и пояснил: — Меня сюда партия посадила, чтобы я говорил с людьми и вникал в их беды!

Сажать-то тебя надо было совсем в другое место, подумал, сдерживая язвительную улыбку, Мокей, но вслух произнес нечто иное:

— Ну смотри, я тебе не навязывался…

После чего поведал Ксафонову в подробностях о том, что произошло с ним за последние сутки. Рассказал про хитрована подьячего, лица которого, как ни силился, вспомнить не мог, и про Тузика с его благородной приставкой. Описал пыточную, откуда ему случайно и непонятно как удалось сбежать, несколькими мазками обрисовал наружность Грозного и даже вид древнего Кремля, по которому вели его стрельцы.

Во время повествования единственный слушатель Мокея то потирал пухлые ручонки, то задавал уточняющие вопросы, но в целом услышанной историей остался доволен.

— Получается, ты и сам не знаешь, как тебе это удалось? Я имею в виду удрать от стрельцов…

Серпухин только пожал плечами.

— Занятно! — подытожил свои впечатления Аполлинарий Рэмович.

Теперь, — решил Мокей после того, как он ублажил хозяина кабинета, — время поговорить о деньгах, но Ксафонов его опередил.

— А что ты учудил в Шереметьеве? — спросил он, пряча ехидную улыбочку. — Генерал звонил, я просто обхохотался. Неужели правда гонялся за майором по всему аэропорту и совал ему в руки миллион?.. — Ксафон хотел еще что-то сказать, но, поймав на себе напряженный взгляд Мокея, сбавил обороты. — Ладно, я не о том! Ты хоть понимаешь, что для тебя это катастрофа?

Серпухин еще больше помрачнел, с силой раздавил в пепельнице сигарету и тут же схватился за новую:

— Ты сам подкинул мне эту мысль насчет аферы!..

— Что значит «подкинул» и почему «аферы»? — поднял недоуменно бровки Ксафон. — Подмахнул бы вовремя бумаги, и все прошло как по маслу! А я что, я здесь ни при чем! Сказал тебе как другу, мол, есть такая возможность, но деньги твои и решение принимал ты сам! Между прочим, и о риске предупреждал, но о том, какую штуку ты выкинешь, уж извиняй, знать не мог!

Серпухин опустил голову:

— Все было подготовлено, понимаешь — все! Оставалась одна подпись, и если бы не майор!.. — Он не закончил, стукнул кулаком по крышке приставного столика. — Но ничего, в конце концов, никогда не поздно начать сначала! Продам квартиру — она на миллион точно тянет! — возьму у тебя в долг и начну новый бизнес. Знаешь, Ксафон, я даже рад, что все так получилось, вдруг снова почувствовал себя молодым…

Но депутат не разделял оптимизма своего гостя.

— Времена уже не те, старичок, прошли воровские девяностые! Теперь за здорово живешь никто денег тебе не отвалит, приходится толкаться локтями и работать в тусовке…

— Да ладно тебе, Ксафон, стращать-то! — отмахнулся Серпухин. — Кровь играет! Брошу, на хрен, пить, займусь собой… — Он поднялся на ноги, подошел к большому, выходившему на Охотный Ряд окну. Спросил, как если бы только что вспомнил: — Как, говоришь, зовут твою секретаршу?..

Народный избранник вздрогнул: совсем недавно этот же вопрос задавал ему некто другой. Тогда он нервничал и спешил с ответом, теперь же степенно встал из-за стола и неторопливо присоединился к Мокею.

— Как зовут, как зовут… — почмокал губами сластолюбца. — Крысей ее зовут, есть такое простое русское имя. Только учти — кошка, дикая кошка! — Выдержал паузу, как если бы хотел придать своим словам больше веса. — Мне больно тебе об этом говорить…

Интригуя, Аполлинарий Рэмович умолк и сделал вид, будто и правда способен испытывать нечто похожее на душевные страдания. Впрочем, актер он был никудышный, если что и отразилось на его розовом с несколькими подбородками лице, то исключительно довольство собственной персоной.

— Звонила твоя Алиска, просила дать ей хорошего адвоката на случай, если ты захочешь отнять у нее пентхаус, который сам же, кстати, и подарил…

— И ты дал?.. Ну, Ксафон, ты и скотина!

— Дурак ты, Мока, и не лечишься! — ухмыльнулся Ксафонов. — Хороших адвокатов пруд пруди, они в наше время плодятся, словно кролики, а прикормленный человечек будет держать меня в курсе дел. Твоих, между прочим, дел! А они, Мокей, совсем не хороши. Ты, старичок, полный и окончательный банкрот! — Депутат вдруг резко сменил тему: — Слушай, поделись рецептом, что ты с ней сделал?..

— Я? — удивился Серпухин. — С кем, с Алисой?

— Ну не я же! — скривился Ксафонов и сложенным в несколько раз платочком промокнул слюнявые губы. — Женщина заикается, истерика следует за истерикой, а ты строишь из себя оскорбленную невинность. Для того чтобы высказать простую просьбу, ей понадобилось полчаса. Кроме того, кричит во сне, потому что каждую ночь ее преследует огромный негр в ливрее и белых перчатках…

— Боится, наверное, что этот парень ее не догонит! — хмыкнул Мокей, но Аполлинарий Рэмович пропустил его замечание мимо ушей.

— Нет, правда, спиши слова, может, и мне пригодится!

По-видимому, лицо Серпухина выражало столь искреннее недоумение, что Ксафонов решил смягчить произведенное его просьбой впечатление:

— Я, конечно, понимаю, ты не изверг и не изувер, но результат-то налицо…

Мокей его не слушал:

— Она еще что-то сказала?

— Сказала? — ухмыльнулся народный избранник. — Да она теперь все пишет на бумажке! А еще то и дело подмигивает, и весьма, знаешь ли, двусмысленно. Доктора придерживаются мнения, что со временем тик пройдет… — Ксафон замолчал и вдруг предложил: — Слушай, хочешь выпить? Тебе сейчас надо! Ну смотри… — Вернулся к пустому рабочему столу и не присаживаясь побарабанил по его полированной поверхности пальцами. — Как бы тебе поаккуратнее объяснить?.. Короче, адвокат доверительно сообщил, что они готовят иск с требованием компенсировать моральные издержки и нанесенный вред здоровью. Медицинское свидетельство имеется, впрочем, его и купить недорого. В суде будет достаточно одного взгляда на несчастную женщину, чтобы решить дело в ее пользу, а у них к тому же есть и свидетель, кто-то из ваших соседей…

Державшийся до той поры мужественно Серпухин глухо застонал. Ксафон рассматривал его без тени жалости. Он прекрасно помнил, почему для проведения эксперимента Нергаль выбрал именно его и Шепетуху, и испытывал теперь сладкое чувство от свершавшейся мести, о котором говорил Черный кардинал. Сухо констатировал:

— Ты банкрот, Мокей! Хуже того, ты нищий…

— Постой, — хмурился Серпухин, — может, еще удастся все уладить!..

Как это принято среди народных избранников, ответ Ксафонова был философски глубок и столь же бессмыслен:

— Может быть, удастся, а может, и нет… В любом случае в суде тебе придется доказывать свою непричастность к случившемуся, а заодно уж и объяснить, где ты пропадал сутки или двое. Алиби у тебя нет, а скажешь правду — вернее то, что рассказывал мне, — глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в психушке. И, вынужден заметить, справедливо! А еще моли Бога, чтобы они не прознали про выходку с гаишником, тогда тебе пришьют и нападение на представителя власти, и попытку завладеть его табельным оружием! — Ксафонов потупил поросячьи глазки и скорбно вздохнул. — По совокупности лет десять, вряд ли меньше! И это в том случае, если тебе когда-нибудь удастся выйти из дома скорби…

На Серпухина было страшно смотреть, он как-то сгорбился и уменьшился в росте. В чертах ставшего серым и измученным лица проступило что-то болезненное. Походкой бесконечно уставшего человека Мокей добрался до стоявшего в простенке между окнами дивана и тяжело опустился на кожаные подушки. Долго и напряженно молчал, словно вновь и вновь прокручивал в голове услышанное. Наконец очень тихо спросил:

— Но ты, Ксафон, ты ведь меня не оставишь?..

Депутат как-то разом засуетился, заюлил:

— Ну как я могу, конечно, нет! Только и ты войди в мое положение, с деньгами трудно, непредвиденные расходы… — и, встретив тяжелый взгляд Серпухина, продолжал: — Давай так, позвони мне через недельку, а лучше через две…

— А еще лучше через три, а того складнее — через полгода! — передразнил его Мокей, вставая. Похоже было, он окончательно пришел в себя, и только залегшие на лбу морщины и сухой блеск в глазах выдавали истинное его состояние. — Рано списываешь меня со счетов, Ксафоша, как бы потом не раскаяться!..

Сдержанно улыбавшийся Ксафонов покачал укоризненно головой.

— А я-то к тебе со всей душой!..

Улыбнулся и Мокей:

— Ладно, не переживай, шучу!.. Позвоню, конечно, позвоню. Мужская дружба, она ведь не ржавеет, правда, Аполлинарий Рэмович?

Какое множество никчемных слов приходится произносить, удивлялся про себя Серпухин, направляясь к дверям кабинета, а вернее, значащих, но вовсе не то, что на самом деле надо бы сказать. Это упражнение в фарисействе почему-то называют знанием жизни, а в особых случаях еще и умением ладить с людьми. И проблема тут не в том, что человек вынужден то и дело говорить неправду, а в том, что каждому из своего окружения он говорит его неправду… О чем думал смотревший вслед Мокею Ксафон, осталось неизвестным, но по оплывшему лицу беса второго разряда гуляла полная сарказма улыбочка. Скорее всего, он подозревал, что ожидает в будущем покидавшего пределы кабинета гордеца, и знание это доставляло мелкой нечисти ни с чем не сравнимое удовольствие…

Что ж до Серпухина, то больно ему не было, как не было горько или обидно, — владевшее им чувство было сродни пустоте. Однако стоило Мокею вступить в пределы обитой дубовыми панелями приемной, как пустота эта тут же заполнилась предвкушением счастья. Опытный обыватель сказал бы: «Знаем, слыхали, любовь с первого взгляда», однако бы ошибся. Выбранное им слово используется направо и налево на манер резинового штампа, поскольку так проще объяснить то, что никакому объяснению не поддается. Он любил любить ее такой, какой она никогда не была, она любила его таким, каким он ей казался, но умерли они в один день, и люди долго еще будут говорить: «Вот она какая, настоящая любовь!» И что самое забавное, они совершенно правы! Миражи надо преумножать и беречь, что ж до Серпухина, то укола любви он не испытал — при виде девушки все его существо захлестнула волна чистого восторга.

Давно уже покинул Мокей смердящие лицемерием коридоры власти, но чувство это его не только не оставляло, но ширилось и набирало силу. В карманчике у сердца он нес клочок бумаги с нацарапанным Крысей в спешке телефоном, а вечером!.. Но до вечера еще предстояло дожить и не сойти с ума от счастья. Время тянулось медленно, так что десять раз можно было успеть забежать домой, достать из тайника припасенные на черный день деньги и, купив цветы, оказаться в условленном с Крысей ресторанчике. А пока так приятно было понежиться на припеке и помечтать…

Двигаясь, словно в потоке блаженства, Серпухин добрался до Александровского сада и опустился на одну из пустовавших скамеек. «Как же хорошо, — думал он, подставляя лицо солнечным лучам, — как весело и славно жить и знать, что впереди тебя ждет счастье…»