Принцип неопределенности

23

Как ни пытаются люди притормозить галопирующий бег времени, а «завтра» наступает в их жизни с редкостной неотвратимостью. Входя застенчиво в жизнь, оно тут же расправляет плечи и беззастенчиво выпихивает «сегодня» в ту часть вечности, имя которой — прошлое. Часы бьют двенадцать, и, казалось бы, только еще начинавшийся и так много обещавший день превращается в безнадежное «вчера», а его место занимает это самое «завтра», от которого, как показывает опыт, можно ждать любых неприятностей.

Под утро, когда за окном уже вовсю радовались жизни воробьи, Серпухину приснился странный сон. Мокею снилось, будто он художник и Государственный музей российских извергов заказал ему картину «Иван Грозный убивает сына Петра Первого», но композиция будущего шедевра оставалась неясной, и это его очень волновало.

В таком расхристанном состоянии души он и проснулся. «Что-то неладное творится у меня с головой», — думал Серпухин, расхаживая в старом халате по комнате. И тут же в лучших традициях убогой человеческой логики ему вспомнился случай из детства, закончившийся тем, что его не приняли в пионеры. Дело тоже было связано с головой, но на этот раз принадлежавшей бюсту дедушки Ленина. Предприимчивый, но политически неграмотный малец не нашел ничего лучше, чем проделать в его гипсовой лысине прорезь, превратив тем самым вождя революции в ординарную копилку. Возможно, если бы дырка была проковыряна в темени Карла Маркса, это сошло бы Мокею с рук — как ни крути, а именно он накропал многотомный «Капитал», — но Владимира Ильича начинающему накопителю не простили.

Звонить, а потом и идти к психоаналитику не хотелось, но пришлось превозмочь себя. Двумя часами позже Серпухин уже стоял перед кабинетом профессора в большой частной клинике и внимательно изучал текст бронзовой таблички. Из него явствовало, что Семен Аркадьевич Шепетуха был не обычным лекарем и даже не просто профессором, а доктором наук и членом Королевского и других международных медицинских обществ.

«И все-таки где-то это имя я слышал», — вздохнул еще раз Мокей и потянул на себя массивную, в виде головы льва, бронзовую ручку. Навстречу ему уже поднималась секретарша, но не длинноногая в коротеньком халатике дива, каких любят сажать у себя в приемных начинающие эскулапы, а вполне респектабельная, хороших форм женщина, впрочем, тоже не без шарма. Попросив Серпухина подождать, она сообщила профессору о приходе пациента и проводила Мокея в большой, поражавший своей строгостью кабинет. Все здесь было на редкость основательным и солидным, все стояло на своих местах. На просторном рабочем столе лежали бумаги и несколько раскрытых фолиантов, остальные книги в богатых, с золотым теснением, обложках располагались корешок к корешку в тянувшихся вдоль одной из стен шкафах. Темного дерева массивная мебель удачно гармонировала с палевым тоном светлых обоев, с большой фотографии на Серпухина поверх очков смотрел приятной внешности пожилой господин…

— Карл Густав Юнг, мой учитель! — произнес кто-то за спиной Мокея, и от неожиданности тот вздрогнул, обернулся. Прикрыв за собой незаметную дверь, к нему направлялся невысокий худощавый человек с лысой, цвета свежеположенного бетона головой и большими, оттопыренными в стороны ушами. Передвигаясь приблатненной, вихляющей на каждом шагу походочкой, он подошел к Серпухину и с неожиданной силой пожал ему руку. Сделал движение подбородком в сторону второго портрета. — А это профессор Зигмунд Фрейд! У него, врать не буду, не учился, но работы старика вызывают уважение…

Семен Аркадьевич говорил, а сам, словно сапер на минном поле, ощупывал лицо Серпухина цепким взглядом. Улыбался похожим на щель почтового ящика ртом, но в то же время как бы к чему-то прислушивался. Так мог бы себя вести старый настройщик роялей, стремящийся по внешнему виду распознать душу инструмента.

«А ведь я его знаю, — пронеслось в голове у Мокея, — видел раньше этот подвижный, словно у кролика, розовый нос и эти бегающие глазки, не говоря уже о напоминающей посадочную полосу лысине и поросших пегим волосом больших ушах». Перед мысленным взором Серпухина промелькнуло смутное виденье, но он не успел ни рассмотреть его, ни задержать в памяти.

«Надо будет профессора так прямо в лоб и спросить!» — подумал Мокей, но тут Семен Аркадьевич, не говоря ни слова, вытащил из кармана белоснежного халата очки и поводил этим блестким предметом перед носом пациента. Потом отвел руку и снова приблизил, только что не коснувшись переносицы Серпухина золоченой дужкой. Следивший за этими манипуляциями Мокей буквально онемел. Но на этом странности члена королевского и прочих обществ не закончились. Как ни в чем не бывало он взял Серпухина под ручку и, словно на прогулке, поводил его по кабинету. Отвернулся к стене и одними губами еле слышно спросил:

— Кофе хотите?

— Спасибо, не откажусь, — почти испуганно согласился Мокей.

— Вот и отличненько! — уже совершенно нормальным голосом продолжал Шепетуха и, вернувшись к напоминавшему размером футбольное поле столу, нажал кнопку устройства внутренней связи. — Два кофе, милочка! Присаживайтесь, пожалуйста! — показал он Серпухину на кресло, сам же остался стоять. Посмотрел в задумчивости в окно, заходил развинченной походочкой от стены к стене:

— Скорее всего, друг мой, ничего страшного с вами не происходит! — Профессор остановился, бросил на Мокея проницательный взгляд. — Вас, должно быть, удивляет скорость, с которой я ставлю диагноз, но вы удивитесь еще больше, когда я скажу, что знаю, о чем вы сейчас думаете! А думаете вы, дорогой мой, о том, что где-то меня уже видели и, более того, что мы с вами знакомы. Угадал?.. Вот видите, а вы еще сомневались, стоит ли идти ко мне на прием! — губасто улыбнулся Семен Аркадьевич и опустился в кресло по другую сторону журнального столика. — Ну а теперь, голубчик, поведайте в деталях, что вас в эти стены привело, и особенно о нервном стрессе, с последствиями которого мы теперь имеем дело!

Смотревший во все глаза на профессора Серпухин был поражен демонстрацией его возможностей. Сам же Шепетуха, по-видимому, не придавал этому никакого значения. Закурил, закинул ногу на ногу, как бы желая показать, что располагает неограниченным временем и торопить пациента не намерен.

Мокей между тем молчал, и не только потому, что не знал, с чего начать свой рассказ. Ему было стыдно. Привыкли мы встречать человека по одежке и по тому, как он держится, корил он себя, в то время как в расчет надо принимать только масштаб и внутреннее богатство личности! Да и чем, если присмотреться, плоха внешность Шепетухи? Лысина в наши дни прочно вошла в моду, а будь Семен Аркадьевич известным киноактером, очень многие пошли бы на операцию, лишь бы и у них торчали в стороны уши… Но, поскольку профессор терпеливо ждал, Серпухин вынужден был начать говорить о случившихся в его жизни событиях и очень скоро так увлекся, что живописал происшедшее уже в лицах и в красках.

Слушая его, Шепетуха делал в блокноте пометки, но рассказ пациента не прервал ни разу. Теперь ушастый Семен Аркадьевич Мокею не просто нравился, незаметно для себя Серпухин проникся к профессору доверием. Такое случается, когда человеку дают выговориться и при этом не перебивают его на каждом слове и не умничают, делясь с рассказчиком собственными домыслами и наблюдениями. Всегда приятно иметь дело с человеком воспитанным, а перед Мокеем к тому же сидел не абы кто, а известный в медицинских кругах ученый. Раздражала, правда, манера Шепетухи смотреть не мигая, но это было мелочью и привередничаньем. Как известно по многочисленным анекдотам и фильмам, психиатры — народ особый, к ним с обывательскими мерками подходить не приходится.

Повествование свое Мокей закончил описанием сна про царя Ивана и незадачливого сына Петра Первого, которого, согласно сюжету картины, Грозному предстояло убить.

— Но композиция полотна так до пробуждения и осталась неясной? — уточнил профессор, справедливо заключив, что рассказ Серпухина завершен. — Что ж, это логично!

Сделав такое в высшей степени загадочное замечание, Шепетуха надолго замолчал. Глотнул успевшего остыть кофе и по привычке старого курильщика принялся разминать в пальцах новую сигарету.

— Давайте подведем промежуточные итоги!.. — закурил, стряхнул в пепельницу не успевший еще нарасти пепел. — Откровенность ваша мне понравилась! Да и к чему что-то скрывать, когда приходишь к другу и рассчитываешь на его помощь. Теперь, я так понимаю, вы ждете от меня объяснения случившегося… Что ж, извольте! Не скрою, многие из моих, придерживающихся традиционных взглядов коллег усмотрели бы в ваших переживаниях симптомы серьезных патологий, но я на этот счет держусь иного мнения. Последние исследования американских ученых показали, что измененные состояния сознания — а это именно то, что вы пережили, — можно вызывать искусственно. В вашем же случае все произошло естественно, как результат вызванного неприятностями нервного стресса. Фактически вы, друг мой, очутились в обстановке одной из ваших предыдущих жизней, но, что примечательно, не потеряли при этом связи с жизнью текущей. В литературе подобные случаи путешествия сознания описаны. Весьма характерно и то, что в шестнадцатом веке вы встретили Ксафонова, поскольку именно он, как я понял, подкинул вам идею провести приведшую вас к банкротству финансовую операцию. Такие эпизоды, как правило, имеют негативную окраску, отсюда и место встречи — пыточная. Не до конца объясненным остается лишь момент ваших возвращений в действительность…

— Но, профессор! — воспользовался возникшей паузой Серпухин. — Посмотрите на мою руку, этот ожог свидетельствует о реальности происходивших событий…

— Нет, друг мой, тут вы заблуждаетесь! — мягко улыбнулся Семен Аркадьевич. — Широко известен феномен стигмат, этих возникающих на телах верующих следов крестных мук Христа, да и любой гипнотизер способен сотворить ожог совершенно холодным предметом. Находясь в особом состоянии сознания, вы легко могли коснуться чего угодно, и это наложилось в вашем представлении на эпизод с пытавшим вас палачом…

— Но вы-то, Семен Аркадьевич, я теперь это вижу, внешне вы просто вылитый подьячий! — не сдержался Мокей.

— Не волнуйтесь, голубчик, не волнуйтесь, феномен псевдоузнавания в психиатрии хорошо известен. Уверен, вы еще не раз встретите привидевшихся вам в иной реальности людей, скажем, того же похожего на хищную птицу человека, что нет-нет да посещает вас в ваших снах. Скажу больше, у меня у самого есть знакомый, в точности подходящий под такое описание. Но это еще пустяки, — улыбнулся во весь рот профессор, — к одному пациенту, его привела ко мне обеспокоенная супруга, каждую ночь пристают обнаженные женщины, а с некоторых пор он начал встречать их на улице. Вот это да! Легко понять, почему бедный малый так сопротивлялся лечению и в конце концов предпочел развестись с женой… — Шепетуха мелко захихикал, задребезжал. — Ас другой стороны, маленький, с усиками ниточкой гражданин все же лучше огромного страшного негра, который гоняется каждую ночь за моей новой подопечной, а поймав, предлагает ей помочь собирать чемоданы. Здесь, скорее всего, не без старика Фрейда с его неврозами и комплексом Эдипа, причем раскрытые кофры должны символизировать нечто виденное в раннем детстве сексуальное. — Семен Аркадьевич допил одним глотком содержимое чашки. — Разные, скажу я вам, попадаются в моей практике случаи, очень разные, но бывают и весьма неожиданные! С месяц назад приходит на прием писатель и заявляет, что начал встречать в жизни героев собственных произведений. Женщину — главное действующее лицо последнего романа, какого-то неудачливого литератора Фаста, странного Рыжего, который будто бы служит проводником судьбы…

— И что, вы ему помогли?

Шепетуха сделал неопределенный жест рукой.

— Случай уж больно запущенный. Проблема в том, что писатель относится к себе как к одному из созданных им же самим персонажей. Творческие личности часто бывают с большим приветом, а его роман к тому же называется «Игра в слова». Вот он и доигрался… — Державший все это время в руке кофейную чашку профессор вернул ее на блюдце. Спросил, подвигав из стороны в сторону тонким розовым носом: — Вам не кажется, что в кабинете присутствует посторонний запах?..

Удивленный таким вопросом Серпухин принюхался.

— Да нет, вроде бы ничего особенного…

— Вот и славненько! — потер руки Шепетуха. — Я, признаюсь, вдруг подумал, не страдаете ли вы к тому же сноподобным состоянием Джексона, осложненным обонятельными приступами Стюарта, но теперь вижу, что погорячился. Не стану скрывать, подозревал и глиомы височных долей — при этом случаются очень красочные, отличающиеся сюжетностью галлюцинации, — однако и их можно со спокойной совестью отмести!

Профессор поднялся из кресла и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по кабинету. Заговорил не сразу, слова произносил не спеша, как бы предварительно их взвешивая:

— Забавная у нас, у врачей, работа… Вылечишь человека, а он потом приходит к тебе и требует, чтобы ты дал ему новый смысл жизни, поскольку старый — восстановить здоровье — уже не актуален… — Помолчал. Закурил сигарету. Небрежным жестом бросил в пепельницу спичку. — Вот что, друг мой, я вам скажу! Психически вы совершенно здоровы, хотя ни один врач-ортодокс вам этот диагноз не подтвердит. Если настаиваете, я, конечно, буду вас лечить. Использую методики того же Фрейда и даже добьюсь результата, откопаю в вашем детстве нечто сексуально забавненькое, но и только. На самом же деле то, что с вами произошло, надо рассматривать с точки зрения трансперсональной психологии, которая опирается в своих представлениях на восточную философию и религии. Впрочем, не только восточные! В ее постулатах можно найти отголоски верований и друидов, и пифагорейцев, и даже платоников, но я теперь о другом…

Что-то изменилось в облике Шепетухи, перед Серпухиным стоял уже не излучавший уверенность и оптимизм профессор, а задумчивый и усталый мужчина второй половины средних лет.

— Ваш случай, Мокей Акимович, заинтересовал меня не только как практикующего психоаналитика, но и как человека! Сейчас объясню. Слушая вас, я невольно отметил глубину вашей личности и редкую теперь способность четко и ясно доносить до людей сложные мысли и особенно чувства. На что ваш покорный слуга далек от всяческих приключений, и то я буквально физически ощутил на своих руках ремни дыбы, испытал боль в вывернутых палачом суставах! Необычный вы, господин Серпухин, человек, очень необычный, и в первую очередь это касается богатства вашего воображения и необузданности фантазии. Эпизод в пыточной, когда истерзанный подьячий просит поставить за упокой его души свечечку, заставил меня прослезиться!..

Не стыдясь своих чувств, профессор вытащил из кармана и поднес к увлажнившимся глазам платочек. «Какой тонкий, какой душевный человек, — подумал Серпухин, — как же трудно, должно быть, ему видеть каждый день людскую боль!»

Шепетуха между тем убрал платок и продолжал:

— Возвращаясь к трансперсональной психологии, хотел бы отметить, что она считает доказанным фактом способность человека к перевоплощениям и оперирует таким понятием, как карма. Именно в этом свете и следует рассматривать ваше небывалое везение, которое, как мне представляется, не только имеет кармические корни, но и непосредственно связано с уходами в шестнадцатый век. Очень возможно, для того они и случились, чтобы привлечь ваше внимание к той новой роли, которую вам предстоит сыграть в теперешней жизни. Логика здесь простая: крупный выигрыш в казино по сути своей является компенсацией упущенной выгоды от того, что вы не стали думским боярином. Ведь не секрет, что во все времена, а теперь и подавно, такое положение приносит барыши, и немалые…

Семен Аркадьевич вдруг замолчал, спросил строго, со значением:

— Вы следите за ходом моих рассуждений? Поверьте, это очень важно! Остался всего один шаг, и мы подойдем к экзистенциальному пониманию случившегося…

— Деньги — мелочь, чепуха, главное в другом! В шестнадцатом веке вы могли бы стать не только крупным государственным деятелем, но и, как священник Сильвестр со своим Домостроем, духовным лидером нации… — Профессор поднял указательный палец. — Однако же не стали! А это значит… — Шепетуха выпрямился, посмотрел Мокею в глаза, — это значит, что свой кармический долг вам придется платить в этой жизни! Судьба, как вы теперь сами видите, буквально подталкивает вас к этому. Банкротство, уходы в прошлое, исключительное везение — это знаки на пути, в то время как необходимость найти композицию картины «Петр Первый убивает сына Ивана Грозного» — это зашифрованное образами сна послание: ищите свое предназначение и обрящете!

Произнеся эти пророческие слова, Шепетуха как-то сразу поник и устало опустился в кресло. Взялся за сигареты, но не закурил, а принялся вертеть пачку в руках. Серпухин видел, каких неимоверных усилий потребовал от одного из столпов современной медицины психоанализ ситуации.

— Вы, конечно, можете спросить: мне-то, Семену Аркадьевичу Шепетухе, какое до всего этого дело? Почему я так личностно воспринял ваш рассказ? — не поднимая головы, профессор вытряхнул из пачки сигарету и поднес к ней спичку. — Отвечу! — вскинул на Серпухина глаза. — Душа болит, Мокей Акимович! Трудно видеть ту жестокость и несправедливость, в которых мыкается наш народ! Что я? Я могу помочь лишь десяткам, ну сотням страждущих, а речь должна идти о движении, способном дать опору в жизни миллионам людей, вселить в их сердца надежду и радость. Признаюсь, давно мечтал встретить на своем пути человека вашего калибра и способностей, и вот — случилось! Сделайте милость, не осуждайте меня, я очень волнуюсь…

Смотревший на профессора с сочувствием Серпухин не знал, как себя вести и что делать, но Шепетуха сам пришел ему на помощь.

— Вы ведь не торопитесь, правда? — заглянул он в глаза Мокею. — Время обеденное, может быть, перекусим где-нибудь вместе? Я знаю тут поблизости отличный ресторанчик, кухня — пальчики оближешь…

Отказать в такой мелочи Семену Аркадьевичу у Мокея после всего услышанного не хватило духа. Он чувствовал, что все больше подпадает под влияние этого странного, утратившего неожиданно сходство с врачом человека, но поделать с этим ничего не мог. Обстоятельства коренным образом изменились, теперь уже сам Шепетуха нуждался в нем, в Серпухине, и где-то даже перед ним заискивал.

Не прошло и получаса, как новые знакомые оказались в маленьком уютном ресторанчике в двух шагах от ворот клиники. Заведение, несмотря на обеденное время, было пусто, из динамиков по углам зала лилась тихая ненавязчивая музыка. Профессора здесь знали и сразу же провели за столик у большого, выходившего в чахлый садик окна. Появившийся в белом колпаке шеф-повар почтительно склонился к уху Шепетухи и принялся что-то нашептывать.

И опять облик профессора разительным образом изменился, теперь это был капризный и разборчивый гурман, уточнявший каждую мелочь приготовления предлагавшихся на его усмотрение яств. Наблюдавший за происходившей метаморфозой Серпухин искренне удивлялся способности заурядной, в общем — то, внешности Шепетухи выражать столь широкую гамму душевных состояний и даже характеров. «Из него мог бы получиться известный лицедей», — думал Мокей, автоматически соглашаясь с выбором блюд и закусок. В результате остановились на салатах и шашлыке из осетрины, пить решили коньяк, но взяли, как бы про запас, еще и бутылочку французского бургундского. Что ж до закусочки, то в особые изыски не вдавались, ограничились икоркой и севрюжкой с хреном, ну и по порции королевских креветок для аппетита.

Довольно улыбавшийся Шепетуха потирал в предвкушении руки:

— Прямо как в былые времена, рыбный день! Вино полагается пить белое, но я заказал красное, не возражаете? Грешен, люблю его букет! Сейчас сделаем по глоточку, и познакомлю вас с некоторыми соображениями, которые, надеюсь, вы со мной в полной мере разделите. Лечить людей — тут я мастак, но речь у нас пойдет о вещах куда более значительных. Помните, как у Александра Сергеевича: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы!» А что он при встрече сказал Лермонтову? Неужели запамятовали? Пушкин обнял Михаила Юрьевича одной рукой за плечи и тихо, по-отечески, молвил: «Поэтом, старик, можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» Вот и мы, Мокей Акимович, хотим того или нет, а обязаны взвалить на свои плечи груз служения любимому до боли отечеству…

Слушавший витиеватую речь профессора Серпухин плохо понимал, о чем тот говорит, но из уважения к члену Королевского общества и как человек воспитанный сдержанно улыбался. Чокнулся с Семеном Аркадьевичем, выпил рюмку до дна и не без удовольствия закусил толстеньким ломтиком нежной севрюжки.

— А я вас совсем другим представлял, — продолжал балагурить Шепетуха, закуривая. — Когда позвонил Ксафонов — проходимец, скажу я вам, тот еще, клеймо негде ставить, — решил, что ко мне заявится этакий прощелыга, наглая, отъевшаяся морда, а вы, оказывается, на редкость симпатичный человек… Знаете, — прервал он себя, — давайте по-простому, как в Европе, по первым именам! Зовите меня Семеном… Вот я и говорю: вы, Мокей, мне сразу понравились, а я ведь в людях профессионально разбираюсь, у них от меня секретов нет. С первого взгляда в вас чувствуется не только внутренняя интеллигентность, но и глубина личности, харизма…

Серпухин смущенно молчал. «Какой все-таки искренний и открытый человек этот Семен, — думал он, наблюдая не без удовлетворения, как Шепетуха наполняет коньяком опустевшую посуду. — Простой в обращении, но со своеобразным чувством юмора, эк про Пушкина с Лермонтовым загнул, да и Некрасова, сразу видно, почитывает. Нет, положительно располагающий к себе человек! Опять же, приятно знать, как он относится к отъявленному негодяю Ксафонову…»

Профессор между тем уже пододвигал ближе к Мокею икорку и делал таинственные знаки ловившему каждый его жест хозяину заведения.

— Работа у меня на износ, но зато и человека я изучил до последней косточки, — сдержанно улыбался Семен Аркадьевич, поднимая свою рюмку. — Иногда смотришь на пациента и думаешь: «Зачем тебе, милый, лечиться, когда придурком в нашей стране жить сподручнее!..» Шучу, — чокнулся с Серпухиным, — а может, и не шучу, кто эту жизнь разберет…

Выверенным движением профессор опрокинул рюмку в похожий на прорезь почтового ящика рот, отер губы накрахмаленной салфеточкой. Мокей без колебаний последовал его примеру. Шепетуха все больше ему нравился. Семен Аркадьевич тем временем отложил в сторону тревожившие его проблемы и навалился на закуски. Суетившийся вокруг официант не успевал подносить все новую и новую снедь, давно уже вышедшую за скупые рамки рыбного ассортимента. В садике за открытым окном чирикали птички и остро пахло травой, на Серпухина вдруг нахлынуло чувство сытого покоя и удовлетворения. Бывают в жизни приятные моменты, когда нет надобности никуда спешить и можно просто сидеть, наслаждаясь неспешной беседой с умным и приятным тебе человеком.

Однако последовавшие за этим слова Шепетухи никак не способствовали сохранению и преумножению этой благости.

— Поскольку мы так славно сошлись и друг друга понимаем, — сказал Семен Аркадьевич, настраиваясь на деловой лад, — мне бы хотелось поговорить с вами о вещах принципиальных и совершенно конкретных. Может быть, для кого-то это пустые слова, но, мне кажется, мы оба сознаем свою ответственность перед людьми, чтобы не сказать — перед народом, хотя это было бы только правильно!

Действуя как бы рефлекторно и одновременно заполняя естественно образовавшуюся паузу, Шепетуха разлил коньяк, а подумав, наполнил бургундским и большие, предназначенные для воды бокалы. Пригубил вино, поднял на Мокея глаза:

— Не думаете ли вы, что пора создать организацию или, если угодно, народное движение, которое помогало бы людям жить! Я не имею в виду материальную сторону бытия, а лишь духовную, что значительно важнее…

Всякое мог ожидать Серпухин, но такой поворот темы поверг его в изумление. Ладно бы сидели в студии перед телекамерами, там можно нести любую чушь, лишь бы складно, но к чему такая выспренность в ресторане? И ведь непохоже, что Шепетуха шутит. Мокей насторожился.

Профессор между тем с самым серьезным видом продолжал:

— Вижу, вас мое предложение удивляет… — словно сожалея о том, он грустно улыбнулся. — Да-а, не привыкли мы говорить друг другу правду, не привыкли! О бабах, о футболе, о новой тачке — это пожалуйста, а о наболевшем, что камнем лежит на сердце, — молчок! Стараемся даже не вспоминать. А, спрашивается, почему? Разве есть в том что-то странное, что мы с вами, два хорошо образованных, интеллигентных и не слишком молодых человека, заговорили о насущном: о бедах и нуждах окружающих нас людей?..

Как если бы движимый накопившейся в душе горечью, Шепетуха поднял рюмку и опрокинул ее в с готовностью распахнутый рот.

— И материальная нищета, — скривился, закусил коньяк приготовленным бутербродиком с икоркой, — далеко не самое страшное, куда ужаснее нищета духовная! У людей отобрали иллюзии, а с ними и надежду на светлое будущее, вот в чем беда.

Да, никто не спорит, всеобщее равенство и братство были миражом, но это все же лучше, чем душевная пустота: мираж, по крайней мере, можно передать детям… — Потянулся к рюмке с бургундским, отпил несколько жадных глотков. Заметил совсем другим, светским тоном: — А винцо-то недурно! — Но, тут же себя приструнив, нахмурил узкий лобик. — Вот я и говорю, что настало время действовать. Все мы горазды играть словами, а люди ждут от нас, интеллектуалов, конкретных дел. — Подал официанту знак нести горячее. — В этом я вижу задачу мыслящих людей России, нашу с тобой задачу!.. Ну, что уставился на меня, борцов за народное счастье не видел? Я пью, и ты пей! А теперь закусывай! Нам с тобой много еще предстоит вместе выпи… то есть совершить. Ты и я, мы грудью встанем, но не допустим стирания грани между людьми и животным миром! Куда, к примеру, спрошу я тебя, подевалась наша хваленая культура?..

«До чего же яркий и неравнодушный человек!» — умиленно улыбался Серпухин, восторгаясь умением Шепетухи доходчиво и не стесняясь в выражениях объяснить, чем конкретно накрылась русская интеллигенция. Вошедший в раж профессор и еще что-то говорил, только Серпухин не слушал. То есть слушать-то он слушал, но думал о своем, о том, что слова Семена Аркадьевича удивительным образом совпадают с его мыслями о навалившемся на страну смердящем мерзостью средневековье. На столе между тем, непонятно как и когда, появилась вторая бутылка коньяка, которая — мистика какая-то! — тоже постепенно подходила к концу. Дымились в длинных тарелках шашлыки, но уже из баранины.

— Я ведь в медицину подался по совету бабки, — заявил вдруг Шепетуха, запуская под пиджак пятерню и с наслаждением скребя подмышкой. — Не веришь? Жил себе в лесу, собирал ягоды, сушил грибочки, а бабка, покойница, возьми, да и скажи: а не пошел бы ты, Сема… в психоаналитики! Прилетела старая на метле и как завоет, как заскачет по избе… — Профессор вдруг замолк, почесал озадаченно в затылке. — Это я иносказательно, она целительницей была, многому меня научила, особенно по части фольклора…

«Какой красочный у Семена язык и совершенно необыкновенный юмор», — все больше проникался симпатией к собеседнику Серпухин. Единственно беспокоил его появившийся в воздухе гнилостный запашок, будто болотцем откуда-то повеяло или пахнуло прелыми листьями. Но, вспомнив слова Шепетухи про сноподобное состояние Джексона, виду не подал. Профессор и без того мог заподозрить что-то неладное, поэтому Мокей поспешил отвлечь его вопросом:

— Слышь, Семен, я что-то не понял, о какой такой организации ты говорил?

Прерванный на полуслове Шепетуха сделался белым как мел. Руки его задрожали, он отер выступившие на лбу крупные капли пота.

— Ну спасибо тебе, старичок, век не забуду! Если б не ты, болтаться мне в вечности цепочкой в женском туалете!..

— Это ты о чем? — удивился Серпухин.

— Да присказка такая у моей бабки была! — отмахнулся Шепетуха и резко посерьезнел. — О деле-то совсем и позабыл! Нам с тобой, Мокей, дано задание организовать широкое народное движение… Кем дано?.. Неважно, короче, свыше! Призвание у нас по жизни такое, неужели не ясно! Смотри, что происходит: все, кому не лень, лезут в сознание наших людей с сапогами, гадят там, извращают его по-всякому, а мы в стороне отсиживаемся. Проповедников иностранных развелось как собак нерезаных, да и наши доморощенные гуру и всякого замеса сектанты от них не отстают, пичкают россиян дурью, пользуются тем, что по природе своей они доверчивы, а многие к тому же и не испорчены интеллектом. Так вот, наша с тобой задача — поставить этой вакханалии предел! Так прямо и сказать этим ребятишкам: «Ферзец, братва, отвалите от раздачи! Сами будем заниматься этим делом. Хватит нам отдавать на откуп прохвостам внутренний мир русского человека!» — хрястнул Семен кулачишком по столу, да так, что на нем подпрыгнула посуда. — Пользуясь современными психотехниками и твоим харизматическим талантом, мы сами станем внедрять в умы людей, но уже не патентованную бредятину, а выверенные тысячелетиями человеческие ценности. Где мы их возьмем? Да конечно же в Библии! Переложим на музыку десяток-другой заповедей — я хотел сказать: придадим им товарный вид и легко запоминаемую форму — и готовенькими вложим в головы быдла, то есть наших любимых соотечественников. Разве это не благородное дело? Разве не стоит положить жизнь на то, чтобы поднять народ с колен?

Поскольку профессор буравил Серпухина глазами, тот с готовностью согласился:

— Благородное! И положим!

— Я так и знал, что ты меня не подведешь! — обрадовался Шепетуха и радость эту усугубил бокалом бургундского. — Поначалу мне казалась заманчивой еврейская модель оздоровления общества, — продолжал он, закуривая: — Разогнать, к чертовой матери, русских по всему миру, пусть набираются ума-разума, а потом собрать в единую нацию, только уж больно это хлопотно. Наш с тобой путь быстрее и проще, да и манипулирование общественным сознанием такая штука, что отдавать его на сторону себе дороже, потом беды не оберешься. Что ж до людей и денег, которые нас поддержат, то они в стране наверняка найдутся. Во главе же этого поистине всенародного движения за человеческие и национальные ценности я, Мокей, вижу тебя!

— Но, Семен!.. — попытался было вставить слово Серпухин, однако член международных обществ его тут же приструнил:

— Никаких «но»! Ты, Мокей, наша последняя и единственная надежда! — Поднявшись на ноги, Шепетуха взял со стола рюмку и по-гусарски согнул в локте руку. — За спасителя отечества Мокея Великого!

Выпил с маху, утер ладонью несуществующие усы. Не до конца веря в происходящее, Серпухин тоже встал из-за стола и опрокинул свою рюмку. Качнулся, правда, но равновесие удержал. С чувством пожал протянутую ему через стол руку. А почему бы нет, не боги же горшки обжигают!

После чего оба с деловым, сосредоточенным видом принялись за шашлычок. Нежный, с приправами, он был на редкость хорош. Разговор их сам собой принял прагматический характер.

— В предчувствии нашей встречи я кое с кем проконсультировался, — говорил Шепетуха, поливая баранинку соусом, — мнения совпадают: дело верное! Наймем группу специалистов, они нарисуют нам идеологию, и вперед! — Заметив, что Серпухин хочет что-то сказать, слова ему вымолвить не дал. — Ты прав, от иностранного опыта отказываться не следует. Все эти проповедники, рассуждающие о подсознании и взаимодействии со Вселенной, — ребята ушлые, дело свое знают туго. Эксплуатируя суеверие и страх людей перед неизвестным, они не брезгуют приврать о последних достижениях науки, а в результате ваяют суррогат веры…

Шепетуха потянулся за горчичкой. Воспользовавшись естественной паузой, Серпухин перестал жевать:

— А мы что?

— Мы? Мы тоже будем ваять! — ухмыльнулся профессор и тут же пояснил: — Только цель у нас иная: сеять светлое, доброе, вечное! Для такого благородного дела все методы хороши. Нам с тобой предстоит остановить деградацию нации, и мы ее остановим!

— Легко! — согласился Мокей. — Кстати о национальных ценностях, почему мы пьем французский коньяк, а не водку? — повысил он голос. — Я традиции нарушать не позволю!

Мелькнувший во взгляде Шепетухи испуг сменился уважением:

— Сейчас исправим! Официант!

Серпухин болезненно поморщился. Картинка мира перед глазами дрогнула, Мокею вдруг показалось, что поросшие серым волосом уши Шепетухи увеличились в размере, а сам член Королевского медицинского общества состроил ему черт знает какую рожу. Смежив с усилием веки, Серпухин потряс головой, когда же вновь открыл глаза, профессор с умным видом изучал какую-то бумагу.

— Я тут кое-что набросал, — посмотрел он поверх блестких очков на Мокея. — Потенциальные спонсоры настаивают, чтобы наше учение было не только патриотичным, но и привлекательным, для чего в него следует подмешать немного секса и мистики, а базовые формулировки упростить до уровня понимания идиота. Неплохо было бы позаимствовать кое-что у Бердяева и космистов, это привлечет в наши ряды тех, кто все еще по недоразумению считает себя интеллигенцией. С церковью в полемику вступать не станем, а как бы пройдем стороной, ограничимся прикладной задачей сделать человека здоровым, богатым и счастливым. Больным будем обещать здоровье, бедным — деньги, одиноким и забытым — любовь. Как думаешь, мертвых надо воскрешать?..

Серпухин не ответил. «С чего бы это я так надрался? — удивлялся он самому себе, наблюдая, как с запотевшим графином водки к их столику приближается официант. — На душе как-то муторно и тревожно…»

— Вижу, что не хочешь, — покачал головой Шепетуха, — а надо! Конкуренты давно этим занимаются… Да не переживай ты так, представь лучше, с какой благодарностью встретят новое учение сотни тысяч экзальтированных, сексуально заброшенных теток старшего бальзаковского возраста! Мы дадим им смысл жизни, а что может быть лучше этого? Скажу тебе как практикующий психоаналитик, именно эти несчастные женщины определяют жизнеспособность и дух нации. Не имеющие чем себя занять, они готовы, как сказал поэт, коня на скаку и в горящую избу без противогаза, только в том-то и беда, что коневодство в стране в загоне, а собственность граждан тушат профессиональные пожарные. Нечем им себя занять, совсем нечем, а тут — радость-то какая! Мы со своими прибамбасами, дарящими дамочкам венок… нет, лучше сказать — букет надежд. Мы, мужики, перед этими беззащитными созданиями в неоплатном долгу!

Серпухин икнул:

— И… и к-как же мы все это назовем?

Ответ у Шепетухи был готов заранее:

— Движением радужного счастья Мокея Серпухина! Ты станешь его рупором, знаменем и символом…

Однако рупор, знамя и символ отреагировал на такое заявление неоднозначно. Словами его сомнения было не выразить — с ними, русскими словами, к этому времени возникли трудности, а жесты подходили для этой цели слабо. Мокей даже удивился, как это ими пользуются мимы, уже не говоря об артистах балета.

Семен Аркадьевич воспринял такую реакцию Серпухина по-своему:

— Да не бойся ты, я проверял — никаких юридических последствий! Людям элементарно недостает воли бороться со своими недугами и проблемами, а мы помогаем им пробуждать дремлющие силы организма. Все будет обставлено красиво: думайте о светлом, верьте в лучшее — и ваше подсознание вам поможет!.. Или силы космоса, что одно и то же!.. Или еще какая-нибудь хрень, которую подскажут эксперты. Если ничего из этого не выходит, — сделал он вид, будто умывает руки, — сами виноваты, пеняйте на себя! Значит, не хватило безоглядной веры в помощь Великого Мокея, не добились нужной чистоты помыслов… — Шепетуха гнусненько усмехнулся: — А у кого они, помыслы эти, на грешной Земле чисты?

Однако будущий лидер радужного движения продолжал хмуриться.

— Да не мучь ты себя, — изменил Семен Аркадьевич тон на легкий и дружеский, — американцы на этой бормотухе целую индустрию построили. Вот послушай, я и слова для тебя подобрал. — Он заглянул в бумагу: «Доступ через подсознание в информационное пространство Земли», «оптимизация судьбы посредством космоситуативных медитаций», «аберрация негативных гармоник в бизнесе»! Ну как, нравится? Конкуренты передохнут от зависти!

Притомившийся от обилия слов и выпитого Серпухин слабо улыбался:

— Деньги, Сема, где взять деньги?..

— Да от бабок уже сейчас нет отбоя! — небрежно махнул рукой Шепетуха. — Тот же Ксафонов будет ползать перед нами на коленях, умолять взять у него миллион, а лучше два…

У Серпухина хватило сил на то, чтобы выразить сомнение:

— Нет, не будет!

— А я говорю — даст! — настаивал Семен Аркадьевич. — Знаю я его как свои пять пальцев, от мании величия лечил. Между прочим, профессиональная болезнь российских политиков, переходящая при сезонных обострениях в манию преследования… — подмигнул со значением, — преследования собственного народа! Не забывай, Мока, те, кто для нас члены радужного движения, для других потенциальные покупатели и избиратели!

И, трезво оценив состояние своего компаньона, помог Серпухину подняться из-за стола. Проводил, обняв за плечи, на улицу, посадил в такси, поцеловал на прощание:

— Береги себя, Мокей, береги! Ты теперь народное достояние, золотому запасу до тебя как до небес!

Бытует мнение, что природа не терпит пустоты, не любит ее и человек. Если уж затеял дело, то не отлынивай, а доведи его до конца. Начал пить с полдня, продолжай без перерыва до ночи, иначе в образовавшуюся брешь хлынет бессмысленность бытия, от которой людям в жизни некуда деться. А тогда уж пей не пей, ничего не поможет!

Добравшись до дома, Серпухин незамедлительно рухнул на диван и проспал мертвецким сном до вечера. Продрав с трудом глаза, чистой радости с бодрящей свежестью не испытал. Именно в таком сумеречном состоянии сознания и нашла его Крыся. Завернувшись, как в плащ, в старый халат, Мокей стоял в позе Наполеона перед открытой балконной дверью и не отрываясь смотрел в глубину парка. Тяжестью черт и неподвижностью фигуры он напоминал памятник и был так же разговорчив. Выпить для бодрости духа водки отказался с таким негодованием, как будто Крыся предлагала ему стакан яда, но постепенно отошел от столбняка и даже сумел, пусть и несвязно, сказать несколько слов о событиях прошедшего дня.

— Это именно то, о чем я говорила, — обрадовалась Крыся, — судьба дает тебе шанс!

Ответом ей было неразборчивое мычание, но основную мысль понятливая девушка ухватила.

— А вот тут ты не прав! — заметила она, наливая себе мартини. — Нельзя ко всему так серьезно относиться, бери пример с Шепетухи. В конце концов, почувствуй себя актером, а трагедия это или комедия, выяснится по ходу пьесы…

Продолжая в мимической манере диалог, Серпухин скривился.

Реакция на эту его реплику последовала незамедлительно:

— А что ты хочешь, придется привыкать к мысли, что жизнь веселая, но не всегда удачная шутка!..

Прикончив одним глотком вермут, Крыся подошла и обняла Мокея за шею, приложилась губами к его уху:

— Если уж окончательно перешел на язык жестов, дай знать, кто первым пойдет в ванную: ты или я…