Принцип неопределенности

19

— Нет, Шепетуха, я в вас разочаровался! — Заложив руки за спину, Нергаль прошелся вдоль нависавшей над городом балюстрады, остановился напротив лешего. — Умереть истерзанным на полу пыточной?.. Это же в чистом виде любительство! Хорошо хоть не сказали сакраментальное: «Всем все прощаю», хотя далеко тоже не ушли. Ваша просьба не поскупиться и поставить за упокой души свечечку… — Мерный кардинал пожевал с омерзением губами. — Типичный образчик провинциальной халтуры, не имеющий ничего общего с органичным построением мизансцены. Станиславский, будь старик жив, пеной бы изошел, крича вам в лицо свое: «Не верю»! Даже в Малом театре давно так не играют. В сравнении с вашей выходкой этюд с Ксафоном на цепи и в наморднике просто классика жанра, впрочем, и он грешит против чувства прекрасного. Это свисающее до земли жирное брюхо… — Нергаль брезгливо поморщился, — да и все остальное, тоже свисающее… — Безнадежно махнув рукой, приложил к бледным губам тонкий надушенный платочек. — Никто, между прочим, не просил вас жертвовать жизнью, достаточно было, как все нормальные люди, вовремя донести…

Бес второго разряда решился на отчаянный шаг. Нет, не возразить — это было бы уж слишком! — а дать нечто похожее на объяснение:

— Тысяча извинений, экселенц! Памятуя о вашем мудром указании не нарушать канву исторических событий, я счел необходимым лично убедиться в том, что Мокей отдаст на дыбе концы. Внешне все так и выглядело, и в хрониках, если таковые имеются…

— Ладно, хватит об этом! — оборвал его блеяние Черный кардинал. — Джеймс, сколько можно! Что там опять за посторонние звуки?

— Серпухин собирает чемоданы, сэр! — с готовностью выпалил камердинер.

— Что-то они с этими делом зачастили! — ухмыльнулся Нергаль. — Свои или жены?

— Свои, сэр!

— Зол?

— Никак нет, экселенц, скорее грустен и задумчив!

Нергаль повел шеей, как если бы ему был тесен воротник рубашки.

— Вот как?.. Что ж, тоже неплохо! Кому-кому, а ему есть о чем поразмыслить…

Отвернувшись от подчиненных, начальник Службы тайных операций облокотился о балюстраду и принялся смотреть на раскинувшийся внизу город. «Миллионы живущих на головах друг у друга людей, — думал он, вглядываясь в даль, — казалось бы, миллиарды разных мыслей и желаний, а на самом деле их без труда можно перечесть по пальцам. Им всем только кажется, что они скроены по особым лекалам, на самом же деле жестокая правда в том, что человек не более чем продукт массового производства со стандартным набором похотей, надежд и чувств. И каждый — чего люди не желают понимать — сидит на игле под названием жизнь. Наркотиком является молодость, в то время как кризис средних лет — типичная наркотическая ломка. И любовь наркотик, и успех. Уже не говоря о деньгах, которые, как гашиш, искажают представления человека о мире и о себе. Люди испытывают наркотический кайф от того, что богаты и известны, ездят на дорогих машинах и носят роскошные вещи. Значит, чтобы перед ними разверзлась пучина страданий и зла надо всего этого их лишить. А заодно уж отнять у человека веру в справедливость, как и в то, что его лучшие побуждения кому-то в этом мире нужны. Когда же он ударится о дно и его существо наполнится ненавистью ко всему сущему, следует поднять несчастного с колен и вознести к солнцу или, что в данном случае одно и то же, к богатству и обожанию толпы. Тот, кто, потеряв все и разочаровавшись в жизни, вновь окажется любимчиком судьбы, не забудет собственного унижения. В лучах достатка и славы семена зла в его душе расцветут буйным цветом. Это и есть готовый сценарий, которого следует придерживаться!»

Нергаль потер довольно руки. Хотя подчиненных он ругал, их усилия по доведению Серпухина до нищеты были отнюдь не бесполезны и вовсе не так уж глупы. Теперь, впрочем, пришло время действовать иначе, а именно: до конца растоптать все то чистое и светлое, что еще оставалось в сердце Мокея. Только после этого его можно будет искупать в лучах известности и успеха. Реализовать же намеченный план надо быстро и энергично. Нельзя допустить, чтобы, как это порой происходит, в результате неудач у человека появились не озлобление и ненависть, а смирение и понимание того, что жизнь есть всего лишь малая часть предстоящего ему пути. В случае с Серпухиным это означало бы поставить на эксперименте крест. Тем более что, собирая чемоданы, он вместо негодования испытывал нечто похожее на элегическую печаль…

Начальник Службы тайных операций обернулся и посмотрел на жавшихся к стеклянной стене мелких сущностей. Взгляд его близко поставленных глаз обдал их могильным холодом.

— Хватит лирических отступлений, переходим к делу! Вам, Шепетуха и Ксафон, предстоит разыграть с нашим подопечным шахматную партию, причем мат должен быть поставлен в два хода. На первом этапе Серпухина предстоит глубоко унизить. Физические страдания и потеря денег — это прекрасно, но теперь необходимо дотянуться до его глубинных человеческих чувств, которые живут на дне души даже самого отъявленного негодяя. Каждый из людей — а имя им одиночество — до конца надеется на то, что и он кому-то нужен, что и он способен совершить нечто доброе. Нет на свете большей горечи и обиды, чем видеть свои лучшие чувства втоптанными в грязь. Этим увлекательным занятием для начала вы и займетесь…

Нергаль замолчал, не торопясь прошелся по мозаичному полу террасы:

— На втором, и последнем, этапе мы приложим все усилия, чтобы поднять Серпухина над толпой.

Люди где-то там, внизу, станут для Мокея чем-то вроде мошек, их чувства и мысли — недостойной внимания тщетой. Серпухин должен почувствовать себя почти что Богом, а это уже крайняя степень падения, превосходящая библейское «не сотвори себе кумира». Он будет думать, что делает добро, в то время как каждый день и каждый час станет отдалять людей от Создателя, подменять незамутненную веру суетностью приземленных надежд. И так до тех пор, пока наш общий друг не дойдет до края, за которым разверзается бездна преисподней. А в поводыри Мокею я дам троянский дар, который очень скоро перерастет в ощущение им своей избранности и едва ли не всемогущества. В то же время в подсознании Серпухина постепенно утвердится ощущение принадлежности его миру зла. Это потаенное знание заставит нашего подопытного метаться, он будет пытаться избавиться от преследующего его чувства ложности происходящего, пустится во все тяжкие, но наших объятий ему уже не избежать…

Гордо вскинув голову, Черный кардинал замолчал. Да, именно так все и произойдет, только в разыгрываемой трагикомедии будет и еще один, последний, акт, о котором мелким сущностям знать не обязательно. Когда Серпухину останется всего шаг до края пропасти, когда его жизнь в человеческом обличье фактически закончится, когда в душе Мокея не останется ничего, кроме ужаса перед самим собой и им содеянным, — тогда-то он, Нергаль, и задаст ему самый важный вопрос о природе и причинах появления в мире зла. И Серпухин даст ответ, не сможет не дать! Потому что только человеку, занесшему ногу над пучиной ада, открывается эта фундаментальная истина!

Возвращаясь мыслями на землю, начальник Службы тайных операций окинул своих подчиненных взглядом.

— Теперь о деталях! Сначала я думал, что для обретения власти над толпой Серпухина надо сделать государственным деятелем, но очень скоро понял, что грехи этих раздувающих щеки ребят слишком примитивны, хотя и многочисленны. К сожалению, Гегель ошибался, и количество в данном конкретном случае, даже под нашим давлением, отказывается переходить в качество. Хотя вы, Шепетуха, и правы — служить для русского означает придавать жизни осмысленность, — нам одной растраты отпущенного человеку времени, даже вкупе со смертным грехом гордыни, недостаточно. Поэтому, как говаривал один большой забавник, мы пойдем другим путем. Главную же роль козла, ведущего на заклание стадо, сама того не зная, будет играть женщина…

Поскольку на лицах подчиненных отразилось недоумение, Черный кардинал поправил ногтем тонкий ус и весьма недвусмысленно хмыкнул:

— Вы догадались правильно, в игру вступает Крыся! Ну а для начала, Ксафон, увольте-ка нашу мадемуазель с работы…

Выходившие в парк окна маленькой квартирки были открыты настежь. Когда-то здесь начиналась взрослая жизнь Серпухина, эти стены видели много хорошего и веселого, но теперь отчаянно нуждались в ремонте. Словно по арене цирка, судьба, сделав по жизни круг, вернула его на то место, где все только начиналось. Настроение у Мокея, как легко понять, было соответствующим окружавшей обстановке. Думая о жизни, он представления не имел, как теперь с самим собой быть. «Припрятанных на черный день денег хватит очень ненадолго, — прикидывал Серпухин, тускло глядя на груду старого, приготовленного на выброс барахла, — а значит, вопрос об источнике существования становится ребром». В подобных случаях люди кидают в народ клич и созывают на помощь друзей, но на аншлаг в этом театре абсурда рассчитывать не приходилось. Тех, кого во времена процветания бросил он, теперь уже не найти — да обратно блудного сына никто и не примет, — все же остальные бросили его. Если не считать Ксафона, который наобещает сорок бочек арестантов, но не пошевелит и пальцем…

Рваный ход невеселых серпухинских мыслей прервал телефонный звонок. Подняв трубку, Мокей почувствовал укол совести: звонил Аполлинарий, к которому он только что был так несправедлив.

— Похоже, Мока, — забубнил Ксафонов без предисловия, — я теперь занимаюсь исключительно твоими делами!.. — Как-то странно напряженно замолчал, словно хотел еще что-то сказать, но то ли не решался, то ли собирался с силами. — Слушай, старичок, такое дело, прямо не знаю, как и начать! Главное не обижайся, потом будешь благодарить…

— Ладно, Ксафош, не обижусь, только не тяни резину.

— Продал я тебя, Мока, продал с потрохами! Звонит мне тут личный помощник президента и говорит, что хозяин ищет человека для совершенно особого задания…

Поскольку в этом месте Аполлинарий сделал паузу, Серпухин поспешил встрять с вопросом:

— Какого еще президента? Какое задание?

— Ты только не кипятись, — охладил его пыл Ксафонов, — президент у нас пока один, а о чем пойдет речь, тебе в свое время расскажут. Короче, завтра с утра будь дома и жди звонка…

Серпухин какое-то время молча смотрел в окно:

— Ну, и на хрена ты меня в это дело впутал?..

— Мокочка, дорогой, — изменил голос на приторно ласковый Аполлинарий, — они за это денежки платят, и хорошие, а ты, как я знаю, сидишь на мели. Я бы на твоем месте не заносился, а сказал другу спасибо…

Поскольку Серпухин никак на его слова не отреагировал, Ксафонов решился:

— Черт с тобой, скажу! Им нужен человек из народа, кто мог бы оценить обстановку в стране, так сказать, изнутри и обозначить требующие внимания болевые точки…

— Ну ты, Ксафон, даешь, я-то здесь при чем?

— А чем ты хуже других, — удивился в свою очередь Аполлинарий Рэмович, — или ты считаешь, что лучше?..

— Короче, — усмехнулся Серпухин, — им понадобился информатор или стукач…

— Дурак ты, Мокей, и не лечишься! — возмутился на другом конце провода Ксафонов. — Стукачей у нас всегда было в избытке — им нужен тайный советник. Думаешь, у президента много людей, на которых без оглядки можно положиться? В Кремле, друг мой, такая подковерная возня, что Византия отдыхает! Да и за цифрами статистики страну не разглядеть, вот и возникла потребность в оценке независимого, живущего в гуще народа эксперта. — Добавил с горечью: — О тебе заботишься, а ты!..

И в порыве негодования Аполлинарий Рэмович бросил трубку. Мокей перезванивать не стал. Теоретически рассуждая, все сказанное Ксафоном могло быть правдой, но верилось в это с трудом. Контакты с администрацией президента он, как руководитель думского подкомитета, конечно же, имеет, — рассуждал Серпухин, вытаскивая на помойку кучу скопившегося в квартирке хлама, — только времена Гаруна-аль-Рашида с его хождением в народ давно прошли.

Вернувшаяся с работы, Крыся такое его мнение не разделила.

— У нас все возможно! — авторитетно заявила она, наливая себе в стакан немного мартини. — Да, кстати, хочу тебя порадовать, я теперь безработная…

— Ксафонов, его происки?.. — удивленно поднял брови Серпухин. — Мне, гад, ни словом не обмолвился…

— А кто их разберет! Вызвали в отдел кадров и сообщили, что идет сокращение аппарата и в моих услугах больше не нуждаются. Честно говоря, — прикончила Крыся вино, — возможно, это и хорошо. — Подойдя к Серпухину, обвила его шею руками. — Придется тебе теперь меня содержать!

Мокей привлек ее к себе:

— Только, если ты будешь меньше есть…

Утром, впрочем не слишком рано, их разбудил телефонный звонок. До конца еще не проснувшись, Мокей прислонил к уху трубку, и его тут же снесло с постели. Приятный баритон очень буднично и делово сообщил, что соединяет его с президентом, и буквально тут же Серпухин услышал хорошо знакомый по новостным программам голос. Поздоровавшись и несколько отрывисто произнося слова, президент сразу же перешел к сути дела:

— Нас, Мокей Акимович, интересуют как проблемы общества, так и мнение отдельных граждан, которые вы сочтете обоснованными и требующими особого внимания. Пришло время, а главное, появились деньги, для того чтобы обеспечить людям достойную жизнь, и мы с вами просто обязаны этим заняться. Думаю, дней через десять познакомиться с вами лично, — Серпухину показалось, что президент улыбается, он даже мысленно увидел эту его сдержанную улыбку, — тогда все в деталях и обсудим.

И тут же в трубке появился приятный баритон и, представившись, пояснил, что ему, как личному помощнику президента, поручено поддерживать с Серпухиным связь. Попросил, но мягко, ненавязчиво, подготовить к будущей встрече нечто вроде меморандума с кратким изложением вопросов, к которым Мокей хотел бы привлечь внимание главы государства…

— Странички три-четыре, больше не надо, — закончил разговор чиновник администрации, — и, пожалуйста, договоренность нашу ни с кем не обсуждайте, иначе затея будет лишена смысла…

Крыся смотрела на Серпухина во все глаза:

— Президент?

Мокей лишь кивнул и отправился на кухню промочить пересохшее горло. «Все-таки удивительно, — думал он, наливая в стакан воду из-под крана, — как соприкосновение с высшей властью отзывается в душе трепетом. Казалось бы, элементарно поговорили о деле, а чувство такое, будто награжден. Видно, правда есть в крови русского человека нечто подлое, рабское, заставляющее беззаветно любить тех, кто на самом верху. О деньгах не спросил, — вспомнил он вдруг и тут же устыдился. — Наверняка не обидят, да и странно было бы начинать большое дело с таких шкурных мелочей!» Содержание же разговора и особенно его открытая, деловая манера Серпухину импонировали. Все четко, без недомолвок и ненужного жеманства. Доверительный тон собеседников льстил и вызывал уже подзабытое ощущение собственной значимости.

«Шанс повлиять на ситуацию в стране выпадает далеко не каждому». — Прихлебывая на ходу кофе, Мокей вернулся в комнату.

Из вороха проблем предстояло вычленить то, что могло напрямую улучшить качество жизни людей и их психологическое состояние, помочь переломить настроение обреченности, вызванное встречающейся на каждом шагу несправедливостью. «Какой неожиданной гранью поворачиваются к тебе уже знакомые мысли, — удивлялся Серпухин, — ведь о том же самом четыре сотни лет назад думал Васка Мерцалов. Может быть, президент действительно намерен завести наконец в государстве одну большую правду, которую только и любит Бог?..»

Крысе затея с подготовкой меморандума тоже очень понравилась:

— Скорее всего, после встречи они предложат тебе работу в администрации президента! Что ты улыбаешься? Сам подумай, как еще можно найти честных и преданных делу людей?

Однако, несмотря на имевшую место эйфорию, присутствовала в мыслях Серпухина и определенная настороженность.

— Есть в этом странность, — говорил он Крысе, разгуливая по комнатке в старом халате и с чашкой кофе в руке. — Сначала я потерял все, что имел, затем пошли провалы в шестнадцатый век, а теперь вдруг получаю необычное и неожиданное предложение — не звенья ли это одной цепи?..

Крысю такая постановка вопроса привела в раздражение:

— А мне кажется, ты просто не веришь в себя! Что за манера во всем обязательно искать подвох? Пойми, Мока, я хочу видеть тебя счастливым и успешным, не только вернувшим все потерянное, но и занявшим достойное место в иерархии власти. Ты только представь, как здорово мы с тобой будем смотреться на каком-нибудь парадном приеме в Кремле!..

Серпухину и самому хотелось так думать, поэтому он довольно быстро успокоился. Как каждая увлекающаяся натура, Мокей тут же начал строить планы и очень скоро стал представлять себя этаким Адашевым или Сильвестром, которые в первые годы царствования Ивана Грозного управляли, по сути, страной и обеспечили ей благоденствие и процветание. Не до такой, конечно, степени пытался обуздать свое воображение Мокей, но почему бы и ему не попробовать сделать что-то разумное и полезное?..

Так начинался короткий, но едва ли не самый счастливый период в жизни Серпухина. Предвкушение приятных событий всегда лучше их самих, мечты во всем превосходят убогую реальность. Мокей был целиком захвачен новой для него идеей, этим лучшим лекарством от хандры и прозябания. Живущий в России думающий человек буквально истыкан иглами окружающих его несправедливостей, от которых он вынужден обороняться повышением болевого порога. Это если по-научному, а по-простому притворяться, что — поскольку сделать ничего нельзя — встречающиеся на каждом шагу гнусности и откровенный обман его как бы не касаются. Совсем другое дело, когда появляется возможность хоть в чем-то противостоять обстоятельствам, а тем более ими управлять. Тут-то все несуразности и пороки нашей жизни скопом к человеку и приступают. Страничек же было дозволено испещрить заметками только четыре, ну пять! А еще муки творчества и необходимость найти правильные слова, в которые отлить испытываемую боль и отчаяние. А они, как оказалось, жили в Серпухине все эти годы, загнанные в темный угол подсознания внешним благополучием.

Крыся принимала в создании шедевра посильное участие. Кончалась весна, деревья в парке покрывала молодая, не успевшая пожухнуть и покрыться пылью листва. Длинные теплые вечера были наполнены редким для московской суеты покоем и тихой прелестью, ночи стояли короткие, и ранний рассвет частенько заставал их в постели без сна. А впереди из тумана неопределенности выступало нечто значительное, что, без сомнения, способно было придать их жизни новый смысл и в корне ее изменить.

Мокей много курил и порядком исхудал. Новый круг проблем вернул его в то далекое время, когда каждый шаг вперед и маленький успех требовали от него нешуточного напряжения сил. Казалось бы, чего там: перечисли проблемы людей, которым нет числа, — вот тебе и меморандум, но Серпухин пытался если не нащупать их решение, то хотя бы наметить к нему пути. «Главное, — рассуждал Мокей и сделал это основной посылкой готовящегося документа, — чтобы самому обычному, рядовому человеку было хорошо и удобно жить, чтобы он чувствовал, что страна — это его родной дом, в котором он не приживалка и не пасынок, а хозяин. Тогда, — рассуждал Серпухин, — сама собой отпадет бездарная возня с национальной идеей, а также много других благоглупостей, которыми развлекает народ зажравшаяся и безразличная к его прозябанию власть».

Получившуюся в результате бумагу он много раз переписывал и все же остался ею недоволен. Набранный на прихваченном из пентхауса ноутбуке текст занимал пять страниц, а мог бы и все двадцать, но Мокею все время казалось, что где-то совсем рядом есть другие слова, способные лучше и ярче отразить его мысли и обрисовать ситуацию. Отработка меморандума так, наверное, и продолжалась бы до морковкиных заговен, если бы по прошествии десяти дней Серпухину не позвонили. Приятный баритон сообщил, что встреча назначена на вечер того же дня и состоится на государственной даче в неформальной обстановке.

Возможно, для президента она и неформальная, рассуждал Мокей, надевая темный костюм с галстуком, а для него мероприятие самое что ни на есть протокольное. От того, как оно пройдет, зависело их с Крысей будущее. В условленный час машина с мигалкой подобрала Серпухина у подъезда пятиэтажки и доставила на одну из дач, что тянутся за глухими зелеными заборами вдоль Рублевского шоссе. Не то чтобы он волновался, но нервное напряжение испытывал. Хотелось собраться с мыслями и, хотя все уже было написано, представить президенту меморандум в самом выгодном свете.

Встретивший Мокея корректный молодой человек взял у него из рук папочку и, извинившись за просьбу немного подождать, поднялся во второй этаж коттеджа. Послонявшись немного по безликой, скудно обставленной комнате, Серпухин остановился у окна, за которым набирал силу дождь. Его крупные капли взбивали в лужах пузыри, барабанили по жести подоконника. «Какая все-таки изменчивая штука судьба», — думал Мокей, и мысль эта удивительным образом принесла ему желаемое спокойствие. Теперь Серпухину казалось, что события его жизни были как бы заранее выстроены согласно определенной логике, приведшей в конце концов к совершенно новой и ответственной роли, которую ему предстояло сыграть. Мокей был к этому готов. Возможно, даже со временем ему удастся повлиять на историю страны и уж точно на жизнь народа. Ища тому подтверждение и с легкостью находя его в собственной биографии, Мокей прозревал потаенный до времени смысл происходящего, поэтому не сразу услышал, что его окликают.

Все еще не стряхнув до конца захвативший его рой приятных мыслей, Серпухин последовал за секретарем президента на второй этаж, поспешно прошел через обставленную офисной мебелью анфиладу комнат. Как бывает при торжественных выходах главы государства, сопровождающий замер у высоких дверей, после чего разом их распахнул.

Сердце Мокея сжалось, он шагнул в открывшееся перед ним скудно освещенное пространство, и сейчас же ему в лицо ударил яркий, слепящий свет. Плохо соображая, что происходит, Серпухин прикрыл глаза рукой, а когда отнял ее… понял все и сразу! Вместо знакомой по программам новостей фигуры он увидел большой, уставленный закусками стол, из-за которого ему навстречу поднималась с бокалами в руках развеселая пьяная компания. В центре ее, сияя, как начищенный медный пятак, стоял окруженный собутыльниками Ксафонов. Словно желая принять в свои объятия гостя, Аполлинарий Рэмович широко раскинул руки. Находившийся тут же известный пародист приветствовал Серпухина голосом президента:

— Проходите, Мокей Акимович, присаживайтесь! Мы как раз изучаем ваш меморандум…

Слова артиста утонули в раскатах хохота. Словно застоявшиеся кони, ржали красномордые, с бабьими фигурами мужики, им вторили полупьяные, расхристанные девки. Серпухин попятился, но, подталкиваемый в спину услужливым молодым человеком, был вынужден сделать шаг к столу.

Ксафонов без пиджака и с бокалом в руке уже шел ему навстречу.

— Штрафную, — выкрикивал он, — штрафную!

«Вот, оказывается, как все повернулось!» — лихорадочно стучало в голове у Мокея, но смысл этих слов он, пораженный до глубины души, вряд ли понимал. Щемило сердце, комната плыла перед глазами. Поросячье рыло Аполлинария было совсем близко, он нарочито громко вещал:

— Тронул душу твой пассаж про чаяния народа. Послушайте, каково сказано! — достал он из заднего кармана брюк мятый текст меморандума. — «Человек должен быть хозяином своей страны!» Не парься, Мока, не ломись в открытую дверь, ты находишься среди хозяев жизни! Талант, брат, большой талант, Кампанелла с его «Городом Солнца» отдыхает…

Начавший приходить в себя Серпухин сбросил с плеча руку Ксафона.

— А я-то боялся, — продолжал тот, — что ты мой замысел разгадаешь! Дамы и господа, позвольте представить вам последнего романтика нашего времени, этот парень еще верит, что не всем все по…

Серпухин ударил неумело, но попал удачно. Аполлинарий Рэмович выпустил из руки бокал и сложился пополам. В наступившей тишине изрекал что-то голосом президента разошедшийся пародист, но его не слушали. Такого продолжения банкета никто не ожидал. Второй удар пришелся сбоку в морду так, что разом затряслись все Ксафоновы подбородки, а их обладатель мешком повалился на пол. Не ограничиваясь этим, Мокей пнул ногой стоявшего за его спиной молодого человека и не оборачиваясь пошел к выходу. Спустился по лестнице. Никто его не преследовал. На улице лил дождь. Охранник в плащ-палатке у железных ворот услужливо открыл калитку.

Обочина шоссе была мокрой и грязной, но Серпухин этого не замечал. Подняв воротник пиджака и щурясь от фар встречных машин, брел, не разбирая дороги. Мыслей не было, а только безмерная пустота и тяжесть на сердце. Приступ животной ненависти прошел, теперь он и сам удивлялся собственной наивности, тому, как мог поверить в незамысловатый розыгрыш. Накопилось, видно, за долгие годы горечи, вот иллюзия возможной справедливости и застлала глаза. И не в обиде было дело — что обида — перемелется — в душу плюнули! «Века прошли, — недоумевал Мокей, пожимая бессознательно плечами, — а веру в доброго царя так изжить и не удалось…»

Его подобрал ползущий в сторону Москвы мусоровоз. Усатый шофер в рабочем комбинезоне остановил машину и, ничего не говоря, открыл дверцу. Ехали тоже молча, курили, каждый думал о своем. Трясясь на пружинном сиденье, Мокей смотрел, как пропадают из виду красные огоньки обгонявших их лимузинов. Мусорщик насвистывал себе под нос. Предложенные деньги взял с таким видом, как если бы на них не рассчитывал.

Очутившись в квартире, Серпухин прошел прямиком на кухню и, не снимая мокрого насквозь костюма, налил себе полстакана водки. Вторые полстакана принял по выходе из ванной. Ничего он не чувствовал, ничего не хотел, а только забыться и не видеть этот мир. Но вышедший из повиновения мозг отказывался подчиняться, работал как в лихорадке. «Похоже, — думал Мокей, вновь наполняя стакан, — кто-то взялся сживать меня со свету или я элементарно ошибся планетой, уж больно муторно и тяжко мне приходится на Земле». Мысли в голову заскакивали странные, да и не мысли вовсе, а их обрывки, но и они лишь колотились о черепную коробку, не давая происходящему сносного объяснения.

Ноги уже плохо слушались, да и пол под ними вел себя неадекватно, когда Мокей решил, что самое время сделать один звонок, который все расставит по своим местам. Для этого надо было найти записную книжку, где на первой странице был нацарапан номер его старого мобильника. Поиски ее заняли с полчаса, пришлось вывернуть на пол содержимое всех ящиков, но в конце концов увенчались успехом. Книжка лежала на самом видном месте, на тумбочке у кровати.

Собрав волю в кулак и контролируя каждое движение пальца, Мокей набрал нужные цифры. Когда ему ответили, спросил:

— Иван Василич, ты?.. Кто говорит, кто говорит, Мокейка, шут твой, вот кто!.. Какая разница, который теперь час, если речь идет о жизни людей! Слышь, Василич, сделай божескую милость, забери от нас своих кромешников! Засели во власти, дыхнуть не дают… Что? Не Иван Васильевич? А кто?.. Борис? Годунов, что ли? Да помолчи ты, дай сказать!.. Слышь, Борь, подумай хорошенько, может, не стоит Димку-то в Угличе? Тогда и у нас с души грех спадет, и по судьбе выйдет облегчение…