Присяга леди Аделаиды

Глава XVI ЭКОНОМИЯ В САХАРЕ И В МАСЛЕ

Когда автор должен рассказать противоположные происшествия, относящиеся к одному периоду времени, он часто находится в недоумении, за которое приняться прежде. Мисс Лестер вышла после обеда в бурную ночь, оставив леди Аделаиду в замечательном свидании с лордом Дэном, и скоро была прогнана опять назад ветром; но как ни коротко было ее отсутствие, все-таки о нем можно кое-что рассказать.

Повернув из замка направо, мисс Лестер вышла на уединенную дорогу. С правой ее стороны были пастбища, принадлежавшие дому отца ее, с левой — темный лес. Она шла к мисс Бордильон, куда вели две дороги: та, по которой она шла, а другая вела через лес. Ветер сбивал Марию с ног, но она храбро выдерживала, хватаясь время от времени за ствол дерева, чтобы удержаться на ногах. Она скоро дошла до леса и повернула в него, так как между деревьями ветер не мог быть так силен. Еще не совсем стемнело, а то она выбрала бы открытую дорогу, но для людей, родившихся и выросших в деревне, страх почти неизвестен.

Она быстро шла по узкой тропинке, потому что темнота все-таки неприятно поражала ее. Ветер тут не мешал ей идти, но стонал и ревел над ее головой, потрясая деревья до самого центра и придавая всему какую-то призрачную пустоту. Мария начала думать об одной истории, которую она читала по-немецки, и где девушку мчало по пустому лесу…

Вдруг кто-то выскочил из-за дерева перед нею и она вскрикнула. Через минуту, однако, она захохотала. Это был ее брат. Высокий и очень стройный мужчина двадцати четырех лет, с таким же нежным, прелестным лицом, какое у него было в детстве, с темно-голубыми глазами, длинными ресницами и черными волосами. Но веселый, пылкий характер мальчика сменился равнодушием, доходившим до апатии, какую можно было бы видеть в человеке, пренебрегающем светом и который почти дошел до отчаяния.

— Как я глупа! — воскликнула Мария, говоря о том, что она вскрикнула. — Но тебе не следовало пугать меня, Уильфред.

— Я не имел намерения пугать тебя. Кто мог думать, что ты будешь в лесу в нынешнюю ночь? Это нехорошо, Мария.

— Ночь еще не наступила. Я иду к Маргарет и выбрала эту дорогу, потому что она более укрыта от ветра. Я не могла держаться на ногах на открытой дороге.

Он пошел возле нее. Марией как будто овладела какая-то робкая сдержанность, и она украдкой взглянула на ружье, которое ее брат держал в руке.

— Это твое ружье, Уильфред? — наконец спросила она.

— Это ружье мне дали, — отвечал он коротким тоном, и потом наступило молчание.

Множество сомнений и вопросов толпилось на губах Марии, но она не смела их высказать.

— Я удивляюсь, что тебя выпустили из дома в такую ночь, — вдруг сказал он. — Я не помню подобной ночи.

— Я не просила позволения, я пошла без спроса. Как здоровье Эдифи?

Этот вопрос был сделан нерешительным голосом. Уильфред подхватил его. Душа его дошла до той степени болезненной чувствительности, которую часто возбуждает война с светом.

— Как? А я полагал, что осведомляться об ее здоровье считается изменой. Тебе, верно, запретили даже произносить ее имя? Ну, Мария, признавайся; ты не можешь сказать более того, что я подозреваю.

Мария молчала.

— Может быть, тебе запретили даже говорить со мною, если бы нам случилось встретиться? — продолжал он.

— Нет, Уильфред, этого еще не сделали. Скажи мне, как ты поживаешь, лучше ли Эдифи?

— Ей, напротив, хуже. Она никогда не поправится, если все будет так, как теперь. Говори, что хочешь, Мария, а тебе, наверно, скоро запретят говорить со мной.

— Если это будет, Уильфред, ты сам отчасти виноват, — отвечала она.

— Без всякого сомнения. Я вполне виноват, а они вполне правы. Но я не ожидал слышать это от тебя.

— Ты сердишься на меня без причины, Уильфред? Ты знаешь, что я люблю тебя более, чем кого бы то ни было на свете. Я боюсь, что я не люблю даже папа — хотя это может быть очень дурно с моей стороны, и я очень дурно делаю, что говорю это, — как я люблю тебя.

— Было бы удивительно, если бы ты его очень любила! — вскричал смелый Уильфред. — Он не позволял нам любить его. Исключительно занятый своей знатной супругой и ее детьми, не выказывая ни заботливости, ни любви ни к тебе, ни ко мне…

— Я не думаю, что мы должны говорить об этом, — кротко перебила его Мария.

Уильфред с гневом одернул свой бархатный охотничий камзол и не удостоил сестру ответом.

— Ты говоришь о возможности, что мне запретят иметь отношения с тобой, а я говорю, что если это будет, то виноват ты сам, Уильфред, — прибавила Мария, собираясь с мужеством для отчаянного усилия. — Что это за рассказы ходят про тебя?

— Рассказы?

— Поговаривают, что ты без спроса стреляешь дичь и удишь рыбу, что ты уходишь по ночам с бродягами. Говорят, — Мария замолчала с легким трепетом и потом продолжала быстро, — о нападении на лесничего лорда Дэна.

— На десять миль вокруг не говорят ни о чем другом, — небрежно возразил Уильфред.

— Но говорят… говорят… что ты был с ними…

— О, неужели это говорят? Хорошо, что теперь я могу вынести все. Кто это говорит?

— Я не знаю.

— Кто сказал тебе?

— Эти слухи дошли в замок каким-то образом, кажется, через Тифль. Леди Аделаида сказала мне несколько слов об этом, мне сделалось дурно, и я так испугалась, что не могла задать ни одного вопроса, а если бы я и спросила, может быть, она не ответила бы мне. О, Уильфред! Приди в замок и опровергни это, если можешь. Опровергни это при папа и заставь его прекратить эти слухи.

— Если могу! Что ты хочешь сказать, Мария? Неужели ты думаешь, что я выхожу по ночам убивать лесничих?

— Так приди в замок и объяснись, — горячо убеждала Мария.

— Нет, не приду. В замок меня запрещено впускать. Не беспокойся, Мария, леди Аделаида и Тифль могут говорить, что хотят; повторяю тебе, я могу теперь вынести все.

— Говорят, что ты расставляешь силки, чтобы ловить дичь на продажу, — продолжала Мария с трепетом.

— Вижу, из меня сделали настоящего браконьера. Ну, Мария, пусть отец и его жена наслаждаются этими сплетнями. Буду ли я повешен или сослан на каторгу, они будут иметь удовольствие знать, что они довели меня до этого.

Мария Лестер прижала руки к груди, как будто могла утишить боль, терзавшую ее сердце. Она чувствовала себя совершенно беспомощной. С одной стороны, она желала выгородить жестокую мачеху и отца, с другой стороны, брат ее был доведен до отчаяния — брат, которого она так любила.

— Как же отец мой думает могу я жить, Мария, когда он ничего не дает мне? Не будем говорить об Эдифи — Маргарет снабжает ее — если бы я не был женат, он, конечно должен был бы мне дать что-нибудь, хоть сто фунтов в год. Пусть он даст мне это и теперь. Я полагаю, что они желают довести меня до беды; я уверен, что этого желает леди Аделаида.

— Зачем ты вышел сегодня ночью с этим ружьем, Уильфред?

— Я не могу — что ж если я и вышел? — я не могу использовать это ружье при таком ветре.

— Но только одно то обстоятельство, что ты несешь его, будет против тебя. Ты не имеешь позволения стрелять дичь.

— Имею.

Мария подумала было, что он говорит неправду, и ее лицо вытянулось.

— Я купил позволение. Маргарет помогла мне в этом.

Когда Мария услышала это, то тяжесть была снята с ее сердца по многим причинам. Она хотела ответить, но движение между деревьями привлекло ее внимание, и она с испугом остановилась.

— Что это такое? — шепнула она, указывая на это место.

— Я ничего не слыхал, кроме ветра.

— Я не слыхала, а видела, — отвечала Мария. — Чье-то лицо выглядывало из-за дерева на нас и опять спряталось. Оно походило на лицо ребенка.

Уильфред Лестер пошел к указанному месту; там не было никого, но узкая тропинка, заходя далеко в лес, благоприятствовала побегу.

— Ты, должно быть, ошиблась, Мария.

Она покачала головой, и они скоро дошли до конца леса. Несколько далее, на открытой дороге, находился коттедж мисс Бордильон, налево боковая тропинка вела к коттеджу, в котором жил Уильфред. Он был недалеко, хотя угол дороги скрывал его от глаз. Когда они остановились на минуту и Уильфред говорил Марии, что ей лучше воротиться домой, а не идти дальше по такому страшному ветру, мальчик очень странной наружности пробежал мимо них. Худощавый, с беспокойными, изворотливыми движениями, он походил на змею; у него было то старое, преждевременно развитое лицо, которое иногда бывает у горбатых, и лукавые, очень лукавые глаза. Но он не был горбат, а только очень мал для своих лет; ему было уже пятнадцать. Всякий не дал бы ему более десяти.

— Эй, Шад, куда ты? — закричал ему Уильфред Лестер.

Мальчик остановился. Его звали Шадрих, но никто не помнил, чтобы его называли иначе как Шад. Другое имя его никто не знал и даже неизвестно, было ли оно у него. Около пятнадцати лет тому назад его увидели первый раз младенцем в хижине старухи Гуди Бин. Она сказала, что он сын ее дочери, которая много лет уже оставила дом, но Гуди Бин не славилась правдивостью, и этому уверению в происхождении ребенка не поверил никто; кому бы ни принадлежал он, а с тех пор он все жил у старухи.

— Я домой иду, сэр; я собирал прутья для бабушки.

Он говорил с детской простотой, но, взглянув на его хитрое лицо, можно было сомневаться, не притворное ли это простодушие. Одно из двух: или он был очень простоватый мальчик, или редкостно хитрый.

— Ты в лесу набрал это, Шад? — спросила мисс Лестер, смотря на вязанки прутьев в руках мальчика.

— Я был по другую сторону изгороди, мисс; я не люблю ходить в лес, когда деревья стонут.

— Ты не был в лесу? — спросила Мария, пристально смотря на него.

— Я был там вчера, мисс.

— Я говорю о сегодняшнем вечере.

— Нет, — сказал он, тряся головою из стороны в сторону. — Бабушка велела мне сходить в лес и принести ей хорошую вязанку, но я не захотел, когда услыхал, какой ветер, и жду, что мне достанется за это.

Он побежал дальше. Мисс Лестер повернулась к брату.

— Уильфред, это он подсматривал за нами.

— Весьма вероятно. Ему даже меньше можно верить, чем его бабушке, а этим много сказано. Ну, чего ей нужно?

Женщина приличной наружности, но с кислым лицом вышла из-за угла тропинки быстрыми шагами; это была служанка Уильфреда. Как только она увидала своего господина, она побежала бегом и с испугом начала звать.

— Что такое, Сэлли, — спросил он, — не пожар ли в доме?

— Сэр, — отвечала Сэлли угрюмо, — пожара нет, но с барыней сделался обморок и я побежала отыскивать вас. Я даже не знаю, жива ли она.

Оторопев на минуту от испуга, Уильфред бросился бежать, но скоро остановился и повернулся к сестре.

— Не придешь ли и ты также во имя человеколюбия? Если ты войдёшь в мой дом и скажешь несколько утешительных слов Эдифи — она умирает от недостатка сочувствия и доброты — это не убьет мистера и леди Аделаиду Лестер. Будь судьёю между ними и мною, Мария.

Горькая ли насмешка в его тоне, или ее честолюбие, как он выражался, одержали верх, только Мария пошла за ним. Коттедж был очень близко, совсем простой коттедж на рубеже леса; кухня выходила на большую дорогу, а гостиная с задней стороны. Эдифь лежала в гостиной, как Сэлли оставила ее.

Это был только обморок, и Эдифь уже приходила в себя, когда они вошли. Обмороки случались часто с Эдифью после ее болезни, но степенная служанка Сэлли (это было ее настоящее имя, хотя люди называли ее иногда Сарой, воображая, что это учтивее) испугалась на этот раз. Мария, которой было запрещено ходить к брату, не видала его жену несколько недель, даже месяцев; она стояла над Эдифью, огорченная переменой, которую нашла в ней, и с твердым убеждением, что она недолго останется жива. Мария залилась слезами, целуя ее, и обе плакали вместе. Уильфред шепнул сестре, что он боится этого волнения для Эдифи. Мария спокойно простилась с нею и ушла.

— Сэлли, — заговорила она с служанкой в кухне, — что довело вашу госпожу до такого ужасного положения?

— Голод больше всего другого, — отвечала эта женщина своим обыкновенным резким тоном.

— Голод! — сказала Мария, устремив глаза на говорившую с изумлением и готовая упасть в обморок. — Голод! Неужели дело дошло до этого?

— Мы с барином можем есть суровую пищу: хлеб, сыр, ветчину, картофель, лук, а пить воду, и оставаться здоровыми, а она не может. Людям деликатного сложения и слабого здоровья нужна деликатная пища. Бульон, желе, цыплята, рюмка хорошего вина каждый день — вот что нужно мистрисс Эдифи, а как этого нет, она и пойдет в могилу.

Эта женщина говорила фамильярнее, чем следовало, с мисс Лестер; это происходило отчасти от ее характера, отчасти оттого, что она была няней Марии и Уильфреда, потом она жила горничной у мисс Бордильон и ходила за Марией и Эдифью, когда они были детьми.

Дверь отворилась и послышался голос Уильфреда в коридоре:

— Сэлли, мисс Лестер ушла? Если она подождет минуточку, я провожу ее к мисс Бордильон.

Мария приложила палец к губам.

— Не говорите ему, что я здесь, Сэлли; он не должен оставлять свою бедную жену, чтобы идти со мною.

— Мисс Лестер ушла, барин.

— Так подите сюда, Сэлли, вас зовет барыня.

Сэлли повиновалась, а Мария воспользовалась этим случаем, чтобы уйти. Когда она побежала к мисс Бордильон — то есть бежала, насколько позволял ей ветер — она почувствовала то, что, может быть, прежде никогда не чувствовала во всей своей жизни. Страдает от недостатка надлежащей пищи! Умирает от этого! Мария Лестер читала о таких вещах в романах, а иногда в газетах, но видеть это собственными глазами еще не приводилось ей. Два убеждения постепенно выяснялись из хаоса ее мыслей: одно, что страшная ответственность лежит на некоторых людях; другое, что она будет не в состоянии изменить положение дела.

Она скоро дошла до Клифского коттеджа, маленького, хорошенького белого домика с зелеными венецианскими ставнями на окнах. Мисс Бордильон была теперь очень кроткой женщиной, в гладком чепчике и с белыми волосами. Никакого следа сердечной борьбы, выдержанной ею, не было заметно в гладких чертах, только ее волосы поседели преждевременно. Она сидела за чаем и очень удивилась, когда вошла Мария. Та сбросила салоп и шляпку и села к столу, а служанка принесла чашку и масло.

— Разве вы пьете чай без масла, Маргарет?

— Я иногда люблю сухой поджаренный хлеб.

Но Мария вспомнила, что мисс Бордильон никогда не любила сухого поджаренного хлеба, что она даже особенно была пристрастна к маслу, и увидала, что Маргарет встала спокойно и как будто украдкой вынула сахарницу из шкапа и поставила ее на стол. Мысль, и весьма неприятная, промелькнула в голове у Марии.

— Уж не свирепствует ли здесь голод, Маргарет? Я сейчас слышала, как страдают голодом в другом доме.

Последовало объяснение, потому что Мария непременно требовала его: Здесь был не голод, а очень строгая экономия и воздержание от всего, кроме совершенно необходимого. После того, как Мария и Эдифь оставили мисс Бордильон год тому назад, она должна была жить собственными средствами, сотнею фунтов в год. Это было бы достаточно для нее и ее служанки — теперь она держала одну — но, к несчастью, у нее на руках были Уильфред и Эдифь.

— Вы помогаете им, Маргарет? — воскликнула Мария.

— Сколько могу. Им некому больше помогать.

— Я этого не предполагала. Уильфред намекнул мне на это сегодня, но я думала, что я не так поняла его, у вас самой так мало.

— Милая моя, как же ты думаешь они жили? Никакое хозяйство не может быть без наличных денег. Несколько времени после их свадьбы я не хотела их видеть, не желая одобрять неблагоразумный шаг. Сначала вышли все деньги, сколько там у них было, а потом были проданы некоторые вещицы, затем прекратился и кредит. Однажды я встретилась с Эдифью — это было за три месяца до рождения ее ребенка — и она казалась так изнурена и слаба, что я отвела ее под руку домой, а Сэлли объяснила мне, в чем дело. Эта девушка — настоящее золото.

— О, Маргарет, какая она была всегда сердитая! — вскричала Мария, возвращаясь мысленно к детству своему и Эдифи, когда Сэлли тиранила их обеих.

— Обращение у нее железное, а сердце золотое. Она скопила кое-что, — продолжала мисс Бордильон, — очень немного, потому что она содержала мать и больную сестру, только несколько фунтов, и издержала их для Эдифи, когда родился ребенок.

— Никогда больше не буду называть ее сердитой, — сказала Мария с румянцем раскаяния. — Но, Маргарет, не находите ли вы, что с Уильфредом поступили очень дурно? Лавочники могли бы поверить ему в кредит.

— Он и без того им должен.

— Но ведь он старший сын папа, имение должно принадлежать ему со временем.

— Должно.

Это слово было произнесено со значительным ударением, и Мария вспыхнула: она дотронулась до болезненной струны в тайной глубине ее сердца.

— Было бы так несправедливо лишить имения Уильфреда, Маргарет, — сказала она, и голос ее понизился до шепота, потому что она коснулась предмета, о котором не осмеливалась говорить. — Он старший. Почти все состояние папа принадлежало нашей матери; наверно, он не захочет лишить этого Уильфреда.

— Лавочники, вероятно, не думают, чтобы это было так, — заметила мисс Бордильон принужденным тоном. — Я нисколько не стесняюсь и говорю то, что может служить обвинением леди Аделаиде.

— Вы думаете, что это виновата она?

— Да, виновата она. Она довела мистера Лестера до стесненных обстоятельств, и она раздражает его против сына. Мария, я не думаю, чтобы она позволила мистеру Лестеру помочь Уильфреду или даже завещать ему деньги его матери.

— Она, должно быть, ужасно несправедлива. Я знаю, что она такова в мелочах, но в этом… Есть ли у нее совесть, Маргарет?

Совесть вообще из материала очень упругого, — возразила мисс Бордильон с улыбкой. — Вот, Мария, все, что я желала сказать о леди Аделаиде, и я, право, не знаю, как я решилась сказать так много. Все это достаточно известно Дэншельду, и мы не можем ожидать, чтобы мясники и булочники занимались благотворительностью вопреки своим собственным выгодам.

— Неужели вы обходитесь без сахара и масла, Маргарет, для того, чтобы помогать Уильфреду и его жене?

Маргарет обходилась и без других вещей, но небрежно отвечала на это замечание:

— Что ж? Это маленькое самоотвержение, Мария; будь так добра и сохрани эту тайну.

— Зачем это должна быть тайна? Вы боитесь оскорбить папа?

— Да, хотя, может быть, не в том смысле, как ты думаешь. Мне не хотелось бы оскорбить его и я не должна этого хотеть; вспомни, что я живу даром в доме, принадлежащем ему; я хотела платить ему, когда он взял тебя к себе, но он смеялся надо мной. Я только боюсь, что если узнают, что я или кто-нибудь помог Уильфреду, в доме его отца о нем будут думать еще с большей жестокостью.

— Маргарет, что будет с ними?

— Не знаю, боюсь думать. Ты видишь, отложив в сторону денежные сбережения, что некому подать Уильфреду руку помощи, чтобы помочь ему выйти из его настоящего положения. Говорили о казенном месте; он употребил бы все старания, чтоб занимать как следует это или всякое другое место, я в этом уверена, но как он его получит теперь, когда отец вооружен против него? Как я желала бы, чтобы лорд Дэн сделался его другом!

— А пока они умирают с голоду!

— За исключением того немногого, что я могу им дать, а это действительно очень немного. Когда содержишь два хозяйства на сто фунтов в год, — продолжала Маргарет с попыткой веселости, — тебе нечего удивляться, что сахар и масло должны считаться для меня недоступной роскошью. А хуже всего то, — и тон ее сделался серьезен, — что Уильфред считает все это варварской несправедливостью, и в сердце его накопляется вражда.

Эти слова напомнили Марии то, о чем она пришла говорить.

— Маргарет, я желала спросить вас… до вас дошли слухи, распространившиеся об Уильфреде, то есть, что его видали ночью в лесу лорда Дэна?

— Шш! — перебила мисс Бордильон, осматриваясь вокруг с движением, похожим на страх.

— Стало быть, вы слышали! О, Маргарет, скажите мне! Вы думаете, что это справедливо?

— Я думаю, что слухи всякого рода. Мария, могут быть и ложны и справедливы. Нам лучше всего не знать их.

— Маргарет, я пришла в эту бурную ночь спросить вас, — жалобно сказала Мария. — Я была принуждена придти, я не могла оставаться спокойна. Вы знаете что-нибудь наверное?

— Не знаю, — спокойно отвечала она, — и тонкому слуху Марии показалось, что Маргарет вдруг сделалась спокойна и холодна.

— Я встретила его сейчас с ружьем. Я не знаю, что он делал с ним в такую пору. Он сказал, что ему дано это ружье взаймы. Правда ли это?

— Я ничего об этом не знаю. Вероятно, это правда.

— Он сказал мне, что вы помогли ему купить позволение охотиться в лесу.

— Это правда.

— Если бы Уильфред сделал что-нибудь дурное, я думаю, это убило бы меня, — прошептала Мария, поднимая свое бледное и умоляющее личико.

— Это убило бы Эдифь.

— А разве вы не выведете меня из изумления, Маргарет?

— Мария, пойми меня. Я решительно ничего не знаю об этом, я только слышала, что разнеслись слухи, не делающие чести Уильфреду. Я не думаю, чтобы они были справедливы, я надеюсь, что они несправедливы и хорошо будет, если ты и я не будем их знать.

— Это не выводит меня из недоумения, — со вздохом сказала Мария.

— Я скажу тебе, что я выведу тебя сейчас из моего дома, — смеясь, сказала мисс Бордильон, — а то ты не попадешь сегодня домой. Послушай, какой ветер.

Мария впала в самую унылую задумчивость, размышляя обо всем, что она слышала и видела, обо всем, чего она боялась. Но мисс Бордильон не дала ей времени предаться этим размышлениям. Она велела позвать садовника Лестера, пожилого человека, который жил возле, и отправила Марию домой с ним и со своей горничной.

При переменчивом настроении духа, свойственном молодости, при проказах, которые играл с ними ветер, усилившийся, когда взошла луна, Мария пришла в замок с веселым смехом, держа в руках свою шляпку, с которой вуаль унесло ветром, и с растрепанными волосами.