Присяга леди Аделаиды

Глава XXIV ОТКРЫТИЕ ДЛЯ УИЛЬФРЕДА ЛЕСТЕРА

Усевшись на ручке дивана в своей маленькой гостиной, Уильфред Лестер делал искусственных мух для рыбной ловли; солнце ярко светило на него и его занятие. Это было утром после той ночи, о которой мы упоминали в последней главе, и Уильфред более думал о разнообразных событиях этой ночи, чем о своих мухах.

Если бы он был наблюдательнее, то мог бы приметить, что жена его взволнована до необыкновенной степени. Они сидела на диване, положив голову на ручку, противоположную той, где сидел Уильфред. Она казалась прекрасной слабой женщиной; черты ее были болезненно-нежны, голубые глаза неестественно блестящи, светлые волосы принимали оттенок золотистый на солнечном свете. На ней была белая блуза, которая придавала ей еще более болезненный вид. Взглянув на мужа раза два, как будто она желала сказать что-то и не могла, она, наконец, собралась с мужеством отчаяния и голосом робким, так что слова дрожали на ее языке, спросила:

— Куда ты ходил в эту ночь, Уилли?

Уильфред Лестер быстро взглянул на говорившую. Что-то в тоне ее вопроса испугало его совесть.

— Куда я ходил ночью? Никуда особенно, сколько я понимаю. Я был и там, и сям, разговаривал то с одним, то с другим.

— Ты это говоришь всегда, Уильфред, — голос его жены выражал страх, и она, по-видимому, дрожала, когда говорила, — ты брал с собою ружье.

— Да. Замок испортился, и я хотел показать его кузнецу, но лавка была заперта, — отвечал Уильфред, начиная насвистывать веселую народную песню.

Может быть, величайшим несчастьем, которое случилось до сих пор в жизни Эдифи Лестер, было то, что она невольно слышала один разговор несколько дней тому назад. Сэлли гладила у открытого окна в кухне и разговаривала с каким-то прохожим, а Эдифь слышала слова, или, лучше сказать, вопросы о ее муже, от которых ей сделалось дурно.

— Правда ли, что он присоединился к браконьерам? Правда ли, что он участвовал в нападении, в котором чуть было не был убит Кэтли? Правда ли, что он уходил из дома каждую ночь? Если так, его схватят и сошлют.

Эти слова были неприятны сами по себе для бедной молодой женщины, но они сделались еще ужаснее от горячих опровержений служанки. Чрезмерное усердие всегда вредит самому себе, а Сэлли, защищая своего господина, говорила неправду. Она уверяла самым бесстыдным образом, что ее барин никогда не уходил из дома после солнечного заката, и как же мог он уходить, когда он читал бедной больной барыне до тех пор, пока пора было ложиться спать, и ложился в одно время с нею? Грэнни Бин не могла лгать смелее.

Несправедливое уверение, довольно подозрительное само по себе — потому что Уильфред обыкновенно уходил после солнечного заката и иногда не возвращался несколько часов — сделалось еще зловещее от скрытного опасения в голосе Сэлли, которое было очень заметно для Эдифи Лестер. Страшное опасение овладело ею, и хотя, когда она осмелилась задать робкий вопрос Сэлли, эта достойная служанка открестилась от разговора и объявила, что, верно, барыне привиделось это во сне, вред был уже нанесен.

— Зачем ты выходишь всегда по ночам, Уилли?

— О, только для моциона! — отвечал он, опять начиная напевать песню.

Может быть, было бы лучше, если б он иначе ей отвечал: эта притворная беззаботность не достигла своей цели. Эдифь Лестер обладала как здравым смыслом, так и живым воображением, на которое особенно действует страх. Она с криком откинула назад свои волосы, вскочила с дивана в паническом страхе, овладевшем ею, и схватила за руку своего мужа. Уильфред бросил и свое пение, и своих мух.

— Ну, Эдифь, что стало с тобою?

— О, Уилли! скажи мне правду! Был ты с браконьерами, когда они напали на Кэтли?

— Конечно, нет, — Уильфред, по-видимому, говорил теперь серьезно. — Какая же ты глупенькая! Теперь, что ты еще вообразишь? Я столько же способен напасть на лесничего, как и напасть на тебя.

— Не стреляешь ли ты дичь вместе с ними? — спросила она, едва выговаривая слова от волнения и слабости.

Он захохотал.

— Поделом бы лорду Дэну, если бы я это делал. Он не хотел меня знать с самого своего приезда. Поделом бы моему отцу, если бы я стрелял его дичь и не оставил ни одной птицы для стола его и леди Аделаиды. Душа моя, успокой свое бедненькое сердечко. Я берегу и тебя, и себя.

— Уилли, если что-нибудь случится со мною, я умру. Правда ли это?

— Нет, это неправда, — сказал он торопливо, как будто это отрицание жгло ему язык. — Ради Бога, брось эти фантазии, Эдифь, или тебе станет еще хуже. Если бы не ты, мне хотелось бы сделать какую-нибудь отчаянную шалость, это, может быть, образумило бы моего отца. Теперь же я буду остерегаться ради тебя.

Волнение истощило слабые силы Эдифь, и она легла на диван бледная и грустная и не совсем убежденная.

— То обстоятельство, что я не в состоянии предоставить тебе даже необходимое, Эдифь, может доказать, что я не сделаю себе состояния браконьерством.

— Я имею все, что мне нужно, — с жаром сказала Эдифь, с умоляющим видом поднимая к Уильфреду свое исхудалое личико. — О, Уилли, не думай обо мне! Я скоро поправлюсь. Теперь нам обоим трудно, но если только мы будем терпеливы, все пойдет лучше — я в этом уверена. Только будем терпеливы! Только будем уповать на Бога! Говорят, что мы не могли ожидать лучшего и страдаем за наше неповиновение. Может быть, но скоро наступит приятный конец, Уилли.

Что конец наступит и очень скоро, он знал; приятный ли он будет, в этом он не был уверен. Он продолжал делать мух с веселым видом; сердце его болело за жену, а душа страшно негодовала на отца и леди Аделаиду. Вдруг посреди веселой песни он отложил свою работу и пошел в кухню зачем-то. Служанка сидела у стола и чистила бобы.

— Где склянка с камедью, Сэлли?

— Вон там, — отвечала Сэлли, бесцеремонно указывая на полку в шкапу. — Но в ней камеди нет, сэр.

Он взял склянку, увидал с плачевным видом, что она была пуста, и опять поставил ее назад. Сэлли указала на бобы.

— Я не знаю, что приготовить сегодня для барыни, она не может этого есть.

— У нас есть куропатка, — отвечал Уильфред.

— Видите ли, барин, она больше не может есть куропаток. Она последнее время пробовала есть немножко, но есть такие люди, в том числе она и я, которым дичь скоро становится противна. У людей больных пристрастие и отвращение сильнее; а знаете ли, барин, что последние месяцы у нас ничего не было, кроме дичи, я приготовляла куропатки всячески, чтобы потрафить ее вкусу. Я их жарила, варила, рубила, делала из них фрикасе — нет! Это были куропатки, и все. Она делает вид при вас, будто ест немножко, но ее желудок теперь не выносит их, и она уже не может притворяться.

Уильфред Лестер стоял у стола мрачный и озабоченный. Он не знал, как достать что-нибудь другое для Эдифи: кредита уже не было. Если бы кусок баранины мог спасти ее жизнь, он должен был заплатить мяснику.

— Не можете ли вы сварить несколько яиц сегодня? — спросил он.

— Я бы могла, если б они были у меня. Ни яиц, ничего другого нельзя достать без денег. Еще одна беда грозит нам, барин, уголь скоро выйдет весь.

Можете вы вообразить, как горьки были его чувства, когда он стоял тут, зная, что не в состоянии оплатить эти издержки. Он воротился опять в гостиную и принялся за своих мух, смотря на Эдифь. Глаза ее были закрыты, как будто она спала, и ресницы лежали на исхудалых щеках.

Вдруг в кухне поднялась суматоха. Уильфред не запер дверь, и шум дошел до гостиной. Слышался голос Сэлли в громком, сердитом споре. Уильфред повернул голову, а Эдифь раскрыла глаза и стала прислушиваться.

— Говорю вам, его дома нет и не будет сегодня. Уйдите же.

— А я говорю, что он дома, — отвечал грубый мужской голос. — Я видел его собственными глазами в окно кухни, и останусь здесь до тех пор, пока не поговорю с ним наедине. Я должен сказать ему кое-что, чего не могу передать вам.

Уильфред Лестер не знал этого голоса, но слова «поговорить наедине» поразили его слух. Секреты, которые нельзя было передать другим, особенно Сэлли, пришли ему говорить в первый раз. Мысль о вероломстве не приходила ему в голову, он бросил своих мух и выбежал в кухню. Сэлли стояла там, вооруженная щипцами, которыми она грозила незнакомцу преградить путь. Этот человек спокойно подал бумагу Уильфреду Лестеру и ушел, смеясь. Сэлли с гневом бросила щипцы.

— Разве вы не могли не показываться? — воскликнула она с яростью. — К чему мне говорить ложь сто раз в день — надеюсь, что Господь простит мне, — если вы таким образом опровергаете мои слова? Я знаю, что это такое. Господи Боже мой! Барыня, что с вами?

Эдифь пришла в кухню, трясясь, как лист, в страхе. Она схватила своего мужа за руку в истерическом волнении.

— Что это такое? Какая это бумага? Покажи ее мне. О, Уильфред! Покажи мне.

— Душа моя, не волнуйся по пустякам, — отвечал он, скомкав бумагу в руке. — Это ничто другое, как счета.

Сэлли схватила бумагу, Уильфред не давал ее, последовала борьба, в которой бумага разорвалась и Сэлли победила. Она имела привычку властвовать над обоими, благодаря своим годам и опытности.

— Вот теперь вы можете видеть, что это ничего более, как требование денег, — отвечала Сэлли, развернув бумагу и держа ее перед глазами госпожи. — Неужели вы не могли догадаться, что она опасалась еще худшего, сэр? — прибавила Сэлли тоном упрека.

И Сэлли была права. Она обладала большой проницательностью и здравым смыслом. Эдифь Лестер приписала посещение этого гостя разным слухам о ночных делах; ей представились кандалы, тюрьма, уголовный процесс, может быть, смерть.

Но Сэлли испугалась и ушла в этот день пересказать все неприятности и опасения своей прежней госпоже, мисс Бордильон. Уильфред Лестер в своем сострадании к бедной молодой жене, в своем памятозлобии против света, становился все беззаботнее, и если Эдифи не помочь, то, Сэлли, полагала, что он решится на что-нибудь отчаянное.

— Я не могу взять на себя ответственность скрывать эти вещи долее, — прибавила она, — да и не следует скрывать.

— Но что же делать, Сэлли? — жалобно отвечала мисс Бордильон.

— Мне кажется, что сквайр Лестер не хочет помочь, его нужно заставить сделать это.

— Заставить! — повторила мисс Бордильон, когда Сэлли ушла.

Она сидела после ухода этой женщины в печальных размышлениях, стараясь распознать, что предписывал ей долг.

Она знала одно обстоятельство, которое могло бы помочь Уильфреду, но, открыв это обстоятельство, она прямо шла против Лестера и таким образом сделалась бы виновною во вмешательстве, которое было бы непростительно вообще. Но теперь — теперь мисс Бордильон не только взвешивала все обстоятельства сообразно своему собственному суждению, но молилась, чтобы небо направило ее к справедливости.

Через час она отправила записку Уильфреду, прося его придти к ней.

— Я, верно, удивила вас, пригласив к себе, — сказала она, когда он вошел первый раз после своей женитьбы и придвинул стул для себя возле нее, — но я еще более удивлю вас тем, что скажу. Вы знаете, как я уважаю мистера Лестера, — продолжала она, и нежный румянец выступил на ее щеках. — Как мне не хотелось во все это время сказать слово, которое могло бы быть предосудительно для него и для леди Аделаиды!

— Маргарет, извините меня, но я лучше не стану рассуждать о леди Аделаиде. Я, может быть, выйду из себя, — перебил Уильфред. — Черный день был для меня и для Марии, когда мой отец женился на ней.

Маргарет подумала, что это не был день особенно блестящий еще для кого-то. Она продолжала:

— Знаете ли вы, что мистрисс Гескет отказала вам сумму денег, которую следовало вам выплатить, когда вы сделаетесь совершеннолетним?

— Кажется, я не слыхал.

— Я говорю не о безделице, отказанной в ее завещании по смерти мистера Лестера: я говорю о сумме в тысячу двести фунтов. Мистрисс Гескет была вашей крестной матерью, как вам известно, и в тот день, когда вас крестили, она принесла с собой бумагу, которую бросила — я помню это хорошо — на колени Катерине; это была дарственная запись на тысячу двести фунтов. Деньги эти тотчас были выплачены мистеру Лестеру; они и теперь еще у него. В этой записи было сказано, что деньги должны быть выплачены вам непременно в день вашего совершеннолетия; ваша мать должна была получать проценты с этой суммы на ваше содержание.

Темно-голубые глаза Уильфреда сверкнули огнем, который нечасто случалось в них видеть.

— Где же эта бумага? Где деньги? Кто их получал? — повторял он.

— Бумага у мистера Лестера. Я говорила с ним об этих деньгах несколько времени тому назад, когда пошли дурно дела у вас с Эдифью; он отвечал, что эти деньги были выплачены вам, в виде содержания, что, когда он увидел невозможность давать вам собственные свои деньги, он истратил ваши деньги на ваше содержание. Я думаю, что мистер Лестер не мог этого сделать. Как я думаю, он обязан выплатить вам деньги, когда вы сделаетесь совершеннолетним, со всею законной формальностью. Если так, эти деньги вам еще следует получить и вы можете потребовать их без отлагательства.

Уильфред встал.

— Какой стыд! — произнес он.

— Послушайте, Уильфред. Может быть, мистер Лестер будет законно оправдан, что он выплатил вам эти деньги таким образом, как он говорит. Во всяком случае, я уверена, что он точно так же не может выплатить вам эту сумму, как я не могла бы выплатить вам. Мой совет — пойти к нему в дружелюбном расположении духа и спросить, что он может или хочет сделать. Если он даст вам сто фунтов сначала, это все-таки что-нибудь.

Сто фунтов! Сто фунтов были бы золотым рудником для бедного, обнищавшего Уильфреда. В радости он хотел бежать, но Маргарет схватила его за руку и заставила опять сесть, пока он не поймет все, и обсудить вместе с нею, как ему следует поступить. Более всего она просила его не ссориться с отцом.

В этот самый день Уильфред отправился в Дэншельдский замок и явился к отцу в кабинет.

Вежливо и почтительно попросил он аудиенции на несколько минут, и Лестер от неожиданности не мог отказать. Уильфред сел и приступил к делу, объяснив, что он узнал, что денежная сумма в тысячу двести фунтов, принадлежащая ему, находится теперь в руках его отца; но он не сказал, от кого он это узнал.

Если Лестер и был испуган, он этого не показал. Он ответил совершенно хладнокровно, что Уильфред получил эти деньги.

— Не думаю, сэр, — сказал Уильфред. — Эти деньги следовало отдать мне формально, а вы знаете, что этого не было. Вы даже и не упоминали мне, что они у вас.

— Я вижу, что это сведение ты узнал от мисс Бордильон, — заметил Лестер. — Эти деньги выплачивались тебе ежегодно в виде содержания и ты истратил всю сумму; это, разумеется, дело твое.

— Но деньги не могли быть так выплачены мне, — настаивал Уильфред. — Я так понял, что об этом сказано в дарственной записи.

— Ты ошибаешься.

— У вас эта запись?

— У меня. Здесь.

Лестер указал на небольшой железный несгораемый сундук, всегда стоявший в углу его кабинета, как помнил Уильфред.

— Вы позволите мне прочесть, сэр?

— Уж, конечно, нет. Для чего? Ты можешь поверить моему слову. Я выплатил тебе эти деньги в виде годового содержания, и так как у меня возникло сомнение, законно ли я это сделал и не будет ли еще эта сумма числиться за мной, я представил эту дарственную запись в совет.

— Ну-с? — закричал Уильфред, потому что Лестер остановился.

— Мне сказали, что в записи сказано не так ясно, как бы следовало, и что, выплатив деньги таким образом, я не нарушил закона.

Наступило молчание.

— Вам надо показать мне запись, сэр.

— Я не покажу, — отвечал Лестер. — С какой стати?

— Чтоб я сам убедился, что мне не достанется ничего.

— Мое слово должно убедить тебя, это правда.

Уильфред Лестер знал по суровой физиономии, по твердому тону, что далее настаивать было бесполезно. Отец никогда не согласится показать ему запись. Разговор стал переходить на запальчивый тон, но Уильфред был спокоен.

— Я пришел не за тем, чтоб доставить вам неудобство, сэр. Я и не подумал бы потребовать всю сумму разом, — продолжал он, действительно желая дружелюбно примириться с отцом. — Если вы дадите мне теперь сто фунтов, я останусь доволен.

Лестер засмеялся, а Уильфред, несколько взволнованный, стал рассказывать о своей нужде и просил помощи из милости, если не по праву. Он показал отцу требование подателя займа, говорил о нужде, которую терпела его жена.

— Ты должен знать, что ты сам навлек это на себя. Чего другого мог ты ожидать от подобного брака?

— Вы делаете вид, будто наказываете меня за мой брак, но я не думаю, чтобы вы осуждали меня в сердце, — смело сказал Уильфред. — Батюшка, я убежден в душе, что вы сделали бы то же самое при подобных обстоятельствах. Я убежден, что вы одобрили бы его, если бы не леди Аделаида. Она всегда была моим врагом; она встала между нами, как только вошла в наш дом.

— Довольно! — сказал Лестер.

Уильфред встал. Губы его дрожали, темно-голубые глаза с умоляющим видом смотрели на отца.

— Помогите мне хоть немного, батюшка! Дайте только эти десять фунтов, за которые меня хотят посадить в тюрьму. Я прошу это для бедной Эдифи.

Уильфреду показалось, будто на лице отца промелькнул оттенок сострадания. Он, может быть, помог бы, но в эту минуту леди Аделаида вошла в комнату с видом колко-повелительным. Презрительным движением подобрала она платье, проходя мимо Уильфреда, и остановилась перед мужем.

— Мне сказали, что сын ваш здесь, но я сначала этому не поверила. Как вы можете допускать здесь его присутствие, мистер Лестер, и таким образом допускать сыновнее неповиновение в глазах моих детей?

— Он здесь не по моему желанию, Аделаида. Я уже велел ему уйти. Почему вы не уходите, сэр? — резко прибавил он, придвигая для жены кресло, как приличествовало такому утонченному джентльмену.

Уильфред скомкал в кармане требование подателя займа и ушел, бранясь, рассказать Маргарет о своей неудаче. В то время, когда он дошел до ее дома, он уже был в бешенстве и не мог преодолеть его, как бы ни старался. Там был Лидни, там была Мария, но для рассерженного человека это было все равно.

— Он хочет совсем лишить меня денег, Маргарет; он не хотел даже показать мне дарственную запись, хотя она лежала в этой самой комнате, под рукой у него. Я сказал ему, что жена моя умирает с голода, я сказал ему, что я решаюсь на отчаянные поступки. Посмотрите, — он вытащил из кармана требование долга, — я показал ему это и просил его, как нищий, избавить меня от тюрьмы. Но нет…

— О, Уильфред! Что такое случилось? — с ужасом перебила его Мария. — Что это за бумага?

— Так, ничего! — возразил Уильфред, опять спрятав ее в карман. — Маргарет, мне кажется, что он помог бы мне, но леди Аделаида вошла и не допустила. Если есть на небе правосудие. Мария, что с тобой? Зачем ты меня дергаешь?

— Мне кажется, что на вас надо надеть фуфайку, которую надевают на буйных сумасшедших; вы пугаете и меня, и Марию.

— Я достану эту запись, — продолжал Уильфред с бешенством, — хоть бы мне пришлось вломиться в его дом ночью, я достану! Эти деньги мои, и он боится показать мне эту запись.

— Я не хочу этого слышать, Уильфред, — вмешалась мисс Бордильон сурово и повелительно.

— Очень хорошо. Я вижу, что вы все против меня. Стало быть, пропадать мне одному.

Схватив шляпу, он выбежал из дома в таком же бешенстве, в каком вошел в него. Маргарет Бордильон, без шляпки и без шали, выбежала на дорогу за ним. Разумеется, эта сцена многое объяснила Лидни. Мария, пристыженная, испуганная, начала было извиняться, что эта сцена случилась в присутствии его, постороннего.

— Постороннего? — возразил он, став перед нею. — А я надеялся, что вы уже не считаете меня посторонним, мисс Лестер.

— Это правда, — прошептала она. — А между тем когда я вспоминаю, как недавно узнали мы вас, я удивляюсь этому обстоятельству. Мы как будто с вами старые друзья; но я боюсь, что с моей стороны эти слова покажутся очень смелы.

На губах его мелькнула улыбка и почему-то вызвала румянец на лице Марии.

— Я желаю быть другом, — сказал он, и голос его принял тихий тон серьезного доверия. — Я думаю, что вашему брату нужен друг, мисс Лестер. Могу я поговорить с вами об этом откровенно?

Она очень этого желала, потому что она тревожилась до дурноты и головокружения за брата. Она посмотрела на Лидни вместо ответа жалобным, умоляющим взглядом, и половина страха исчезла из ее сердца. В этой прекрасной, сильной фигуре ей увиделись помощь и покровительство; в этом добром, серьезном, прекрасном лице она увидала для себя полное упование.

— Я боюсь… право и сама не знаю, чего я боюсь, — прошептала она.

— Вы боитесь, чтобы, уязвленный незаслуженными обидами и страдая от лишений, Уильфред не мог попасть в беду, не совсем приличную для сына и наследника сквайра Лестера?

Сына и наследника! С насмешкой ли были сказаны последние слова? Горячие слезы навернулись на глаза Марии.

— Доверьтесь мне, — сказал Лидни, несколько наклонившись, как бы для того, чтобы придать больше выразительности своим словам, и взяв обе руки Марии. — Все, что человек может сделать для другого, я сделаю для вашего брата. Он спас мою жизнь, а я постараюсь спасти его от беды.

— Я так люблю Уильфреда, — сказала Мария как бы в оправдание своих слов, — я так уважала его до сих пор; он четырьмя годами старше меня. Мама умерла, папа отчуждился от нас, мы могли любить только друг друга.

— Доверьтесь мне, мисс Лестер.

Она не могла высвободить свои руки и несколько сконфузилась.

— Он такой пылкий, видите. Он думает, что с ним поступили несправедливо, и так беспокоится за свою жену. О, мистер Лидни, если бы вы могли помочь ему! Я не знала бы, как вас благодарить. Я не могла бы ничем вознаградить вас.

Странная улыбка промелькнула на его губах, горячий свет блеснул в его глазах, и внезапная радость заставила забиться сердце Марин Лестер. Лидни выпустил ее руки, потому что входила мисс Бордильон.