Призрачные поезда

III

ПРОБИРАЛА дрожь. Я почти шатался. Наш дом уже близко. Как странно, как невозможно… Эти военные части создавались когда-то красой нации, опорой порядка; и что случится с тем парнем, с тем пшеничным, белокуреньким? Любой мог оказаться на его месте. Например, ты сам, Трофим – Фимочка – Белоризцев. А тот полковник, который… – как его звали? – забыл, специально забыл, замазал, как всё неприятное. Если белокуренький хотя бы страшился, то полковник излучал одно презрение ко всему. Равнодушие. Безразличие, с каким карательный аппарат приговаривает людей к смерти. Зачем ты называешь пшеничноволосого белокуреньким, Фимочка? Чтобы уменьшить его значимость, значение? Мелкий ненужный, неважный человек, если убьют такого, – это станет не такой гибельной потерей, как твоя смерть, Фимочка? А смог бы ты сбить с ног, повергнуть полковника? Ну вот, ты уже заранее смирился, Фимочка, сник, признал себя побеждённым. Случалось ли тебе вообще драться? Я говорю не о дружеской потасовке, а о схватке за женщину, то есть за жизнь. Помнишь ли ты, Фимочка, тот взрыв чувств, когда рассудок бездействует и движениями управляют древние инстинкты, когда суживается поле зрения и время спрессовывается в лепёшку? Как шоферá накануне поездки прогревают мотор автомобиля, так и большинство людей взвинчивают себя для успешного боя: гнев добавляет силы. Представь, что в руке у тебя нож и нужно ударить в сердце врага, – почему-то я был уверен, что полковник мог нанести смертельный укол с отрешённым спокойствием, находясь под властью ледяного разума, а не инстинктов. Да, кроме того, показалось довольно странным: для своего звания полковник неприлично молод. Не более тридцати пяти.

Над 1-м Сыромятническим переулком было много неба. Женщины копошились в кучах обломков.

Дом упал, дом осел, стали мусором стены; только винтовая лестница, уцелевшая, устремлялась вверх, мутно царапая белизну воздуха. Словно более высокой казалась эта спираль, чем интуитивно, исходя из размеров фундамента, можно бы ожидать было. Словно рухнула броня, которая сдерживала её рост; неприятна была ажурная хрупкость, напоминающая болезненную худобу стилета. Словно почва из бурых кирпичей, поросшая травинками огня, породила стальной плод с искривлёнными ветвями перил и холодными листьями решётчатых ступенек. Втянув ядовитые продукты распада, впитав приторный аромат разложения, новый проросток потянулся к небу; и вот оно что – я понял причину, отчего как бы чего-то недоставало в облике металлического цветка: пока что не распустился…

«Молочко свеженькое, холодненькое, деревенское!» – пронеслось обречённо; я увидел усталый фургон с распахнутыми задними створками. Тучная женщина возвышалась в кузове. Молоко «с колёс» продают. Упитанная торговка зачерпывала из серебристого чана половником таких колоссальных размеров, что его, точно каску, бери нá голову натягивай. Вокруг стояли с посудой, шептались.

– Вроде как потеряли Ростов-на-Дону.

– Но отбили Тихвин…

Женщина расплатилась за молоко. Что, если сейчас, здесь, на улице, кто-нибудь вырвет её сумочку с деньгами; страшно, зажав кулаком свинчатку, ударит в висок, – что сделают люди тогда? Обернутся ли? Я подошёл ближе. Я ближе подошёл. Женщина, с короткой, ну как мальчишеской, стрижкой, покидала очередь с только что налитым бидоном. Бидоны, как и мешки, самодельные хозяйственные сумки, снова откуда-то появились в городе.

А я последнее время складной нож с собою ношу. Да, безделка, конечно, и я даже не вспомнил об этой зубочистке во время трамвайного рейда миротворцев (смешно!), хотя приятно украдкой в кармане поглаживать.

Говорят, метрополитен с шаткими языками «бесконечных лестниц», с выдалбливающим грохотом электропоездов рождает странные побуждения. Говорят, некоторых людей взнуздывает мучительное желание толкнуть – всё равного кого, безразлично, – в пропасть перед подходящим составом. Говорят, им нравится ходить по самому лезвию платформы, когда на расстоянии локтя проносится стена поезда. И мне вдруг впервые со дня приезда в город захотелось спуститься под землю и – столкнуть врага, а потом, завидев, как бегут, чтобы скрутить мне руки, миротворцы, спрыгнуть самому. И там, в тоннеле, меня подхватит призрачный поезд.

И ещё я вдруг захотел – помимо воли, противоестественно, – ударить эту женщину с бидоном молока ножом, сзади, в шею: несколько ниже затылочной впадины, по-над бугорком шейного позвонка; да что же это такое, а, Фимочка, не сходи ты с ума! – я схожу с ума? – нет, нет, нет; и я ведь не был, что называется, каким-нибудь без царя в голове, даже драться-то – ни холодным оружием, ни без него – не умел толком…

– А знаете ли, – тянул стальные петли шёпот, – а знаете, ночью на Ходынском поле пришвартовался грузовой дирижабль. Я до войны в «Дирижабльстрое» работала, у меня знакомые в обслуге причальных мачт остаются. Полковник какой-то на нём прилетел, – говорили, – птица важная, миротворцами-де оцепленó всё.

– Что за полковник-то? – шёпотом.

Другой голос:

– Не человек он. Как взглянёт на тебя, так всю мыслю твою и повытащит, ничему не сокрыться. И вот этот штангенфюрер ночами по городу ходить будет, и не надо ему ни ключа, ни отмычки, чтоб в дом войти; а искать он – детей ищет. Как завидит внутренним своим взглядом, что это дитё особенное, может сгодиться, – так сразу и дитё унесёт, а все, кто ни в доме есть, ровно цýцики, околели от страха. По всем административным округам детей искать будут. С префектурами договорённость имеется. Найдут, значит, детей и учить их по своемý примутся, чтобы те всё могли, а о себе не помнили. Да.

– Этого, в чёрном мундире, зовут – тш-ш вы, тихонько только – Эрнст, или Эрнест, что ли.

Спокойно и как-то по-хозяйски:

– Убить его надо.

– Молчи уж ты там… Чего захотела. «Убить» – не смешите. Заговорённый он. Он и не человек вовсе.

– Нý уж!

– Биоробот, видать, – встрял в разговор кто-то помоложе.

– Да какой беаработ! Он с Диаволом контракт заключил…

– На каких условиях?!