Про звезду

Русалка из колхоза Ильича

– Да чё пустобаить. Ну, сходил. Припёр этого борова. Штурмбаннфюрер, да ещё штабной. Чё рассказывать-то?

Конопатый шмыгнул носом, как троечник у доски. Улыбнулся беспомощно.

Коптилка дразнилась жёлтым языком, тени качались на сырых земляных стенах.

– Тюрин, не скромничай, – заметил ротный, – а ты, капитан, не слушай. У него одиннадцать ходок за линию фронта. За эсэсовца к Герою представили. Штабные, конечно, замотают. Да и плевать.

Тюрин пожал плечами и покосился на мой блокнот. Контакт не получался, а статью сдавать утром.

– Хорошо, – я убрал блокнот, – Расскажите о себе. Откуда родом, чем до войны занимались. Александр?..

– Не, Алексей я, – разведчик улыбнулся застенчиво, – с Урала мы, двадцатого года рождения. Молотовская область, Шумковский район, колхоз Ильича. Так-то работал, конечно, до войны. Молотобойцем.

Я удивился: совсем не похож на кузнеца. Ни румяных щёк, ни косой сажени в плечах: сутулый, несуразный. И конопатый.

– Он, сволочь, приспособился фрицев глушить, – хохотнул ротный, – врежет кулаком по кумполу – и готов «язык». Ты про русалку свою расскажи, Тюрин. Товарищу корреспонденту интересно будет.

– Чё там, – махнул рукой оживившийся Тюрин, – жену себе в болоте нашёл. Иду с кордона. Перед тем ночью грохотало опять, огни прыскали. У нас часто. Даже учёные приезжали с самого Свердловска. Всю самогонку выдули у председателя. Сказали, зона у нас. Эта. Амальная.

– Аномальная, – поправил я.

– Ага, – согласился Тюрин, – ну вот, иду. Гляжу: лежит девка, баская такая. Сама в крови. И одёжа странная. Городская, что ли. Блестящая. Ну, я её на руки, и пёр семь вёрст до фершала. Боялся, помрёт. А пока нёс – кровь перестала, и раны затянулись. Глаза зелёные распахнула – всё, пропал я. Так и зажили.

Я растерялся. Верить в такую ерунду невозможно, неужто разыгрывает? Ротный кивнул:

– Так и было. Мы же земляки, весь район про то знал.

– Она и прижилась – продолжил Тюрин, – не говорила только, но я без слов понимал. Со всей окрести к нам: кто с грыжей, кто с лихорадкой. Бабы по своим делам, даже начальника милиции жинка. Фершал-то у нас сильно пьющий, да всех лекарств – зелёнка. А моя помогала. Руки наложит, помычит, будто песню про себя. Не нашенская песня, я их все знаю, у нас радио круглые сутки балаболит.

Разведчик преобразился: размахивал руками, подмигивал и скалился во весь щербатый рот.

– Намедь войны было: просыпаюсь до света, шарю – нету. Я на крыльцо. У штакетника двое чужих стоят. И жена с ними. Охти мне, как приморозило: шагнуть не могу. Приблазнилось: будто говорят без слов. Эти, чужие, мою зовут куда-то. И моя им сказала «нет». Они разозлились да пошли, потом вспыхнуло, заревело. Так-то. На войну меня провожала, показала – чижолая она. Сын вот, год уже.

Нагнулся ко мне:

– Потому и хожу без опаски. Пока она ждёт – ничё со мной не будет.

Во второй раз мы встретились в Праге, в сорок пятом. Старе-Место была засыпана битым кирпичом, рвали небо трассеры самодельного салюта.

Отрастивший усы Тюрин с тремя орденами Славы говорил, перекрикивая грохот:

– Сосед написал: приехали полномоченные с области, забрали моих. Ничё, вытащу. И не такое делал. А там – в лес, заимку поставлю. Схоронимся.

Знаю: где-то в уральской тайге стоит избушка. Там живут фронтовик с русалкой и их зеленоглазый сын.

Верю.