Про звезду

Путаница

Природа попутала. Снег испуганно коснулся почвы – как нежная девушка точёной ножкой холодной воды – и, ужаснувшись, растаял.

Конец декабря: у французов расцветают розы, у нас – подснежники. Третий урожай лисичек собирают дачники, и делают жарёху из зимних грибов.

Тем не менее, я достал тёплую куртку и фетровые сапоги. Сейчас такие продают в обычном военторге, а тогда…

– Может, передумаешь?

Любимые серые глаза, спрятанные слезинки в уголках. Двадцать лет.

Двадцать лет подряд, в конце декабря, она задаёт один и тот же вопрос. И слышит один и тот же ответ.

– Родная, ты же понимаешь. Я обязан. Я должен.

Встревает дочка. Она знает всё: предки – динозавры; жизнь – проста; обязательства исчезают вместе с желанием их исполнить.

– Па, ну бред же. Мне восемнадцать лет, и я ни разу не встречала Новый год вместе с папой. Ладно бы, ты нас бросил…

– Таня! – кричит жена. Она суеверна.

– … или там, к молодой соске ушёл. Мамуля, успокойся. Так ведь всё же хорошо, вы у меня – вообще родаки зачётные. Вы там погрязли в бетоне древнего дерьма, и ладно. Но Новый год я готова встречать в семье. И даже… Барабанная дробь! К нам придёт Антон. Я пригласила, и он согласился.

Жена охает и прикрывает рот ладонью. Это – очень серьёзно. Значит, там не только хиханьки. Неужели моя свободная, пирсингованная, курящая с четырнадцати дочка становится разумной молодой женщиной?

Тогда, двадцать лет назад, нас предупредили строго-настрого: никаких имён, адресов и реальных биографий. И намекнули: каждый второй из нас – стукач.

То есть, не «стукач», конечно. «Сознательный гражданин».

Моего препода по огневой держали в эритрейской тюрьме два года. Потому что министерство обороны сначала от него отказалось: типа, был в отпуске.

Это, несомненно, очень круто: провести отпуск в эритрейской тюрьме. Всё включено: яма на уровне минус шесть метров, фекалии и моча под себя, трупы умерших, которые не забирали неделями.

Плюс сорок наверху и плюс пятьдесят внизу.

На шестьдесят человек – кожаное двадцатилитровое ведро воды раз в сутки.

Драки у этого ведра. Насмерть. Собственная моча вместо воды. Кровь вместо воды.

Не своя кровь.

Препод выжил. Его обменяли на какого-то царька-людоеда, задержанного в Италии, во время Миланской «Недели моды», куда «монарх» повёз свою новенькую семнадцатую жену – «Мисс Ханты-Манси». Вовремя подложенную ФСБ.

У моего препода был выбор: продолжать упираться, что он – гражданин Чехии в соответсвии с поддельным паспортом. Или что он – полковник Вооружённых Сил России.

Он выбрал жизнь. Перепутал с карьерой. Генералом, естественно, не стал.

Бывает.

– Питер, не грусти.

Моё погоняло – «Питер». Мы, идиоты, пытаемся сохранить инкогнито. Мы сидим в зиндане. Наверху – люди, которые с удовольствием нам отрежут башку в любую секунду.

Мы все трое – русскоязычные. Более того, мы – служащие разных силовых ведомств очень разных стран.

Мы не имеем права в этом признаваться. Это – западло.

Это больше, чем «западло». Просто – предательство.

Бульбаш говорит Мамаю:

– Слышь, татарва? У тебя лезвия остались?

– Тебе зачем? Зарезаться?

– Побриться, тля. Это у тебя, чурки, борода не растёт. А у меня – так вовсю.

Мамай хмыкает. Он – самый спокойный из нас. Как и положено механику-водителю. Когда вокруг дерьмо, пламя и зыбучие пески – только механик может вытащить машину. Хотя теперь, в яме, это вообще не имеет значения.

– На хрена тебе лезвия? Чтобы выбритым расстреляли? – издевается Мамай.

Бульбаш дёргается. Он вообще – длинный, рыжий и нервный. Наводчик должен даже краем глаза увидеть цель и направить на неё башню, рывком дёрнув пульт и визжа гидромоторами.

– Питер, ну скажи ему.

Я – командир. Теоретически, я всегда прав. Мудр. Знаю, как выкрутиться.

Теоретически.

На самом деле ни хера я не знаю. Запутался.

Нас собрали в октябре. Меня вызвал командир бригады и приказал. Я и вправду не знал, что это – неофициальная операция.

Когда принимали «семьдесятдвойку», я про себя радовался косоглазому Мамаю – он въедливо ощупал корявыми пальцами каждое сочленение огромного двигателя и потом выложил список. И про забитый масляный фильтр, и про сдохшие аккумуляторы. Точно, киргиз. Из них – лучшие механики-водители.

Они знают тайное слово. И для верблюдов, и для круглопузых коней. И для сорокатонного бронтозавра.

А Бульбаш даже муху собьёт за километр. Умеет, гад.

Только это нам не помогло.

В первом бою мы завалили три танка «южных». Даже не пришлось автомат заряжания добивать загрузкой – хватило обычного боекомплекта. Не знаю, как это объяснить. Просто надо стать частью железной дуры, её мозгом.

Просто надо ещё до красных цифр лазерного дальномера почувствовать, сколько до врага метров.

Просто не надо мешать Бульбашу, если он поймал кураж. И не материть Мамая, что он выбрал «дорожку» не вовремя.

Хороший командир танка – тот, кого не видно, когда всё в порядке. И который проявляется, когда без него не обойтись.

Я ору:

– Двадцать пять – ноль, танк противника, тысяча шестьсот. Осколочным! Уничтожить бронеобъект!

Бульбаш прижимает ларингофоны и хрипит:

– Ты ёхнулся, командир? Может, подкалиберным?

Тьфу ты. Это моя беда с детства: путаю левое и правое, водород с гелием, бронебойный с фугасным.

Слава Богу, Бульбаш всё понимает и жмёт правильные кнопки. Автомат крутит плиссированной юбкой боеукладки и подаёт то, что нужно.

И третий их танк горит. А нам щёлкают дополнительные доллары за поражённые цели.

– Класс, – мечтает Бульбаш, – хутор выкуплю. Тракторов два. Или три.

Мамай хмыкает и молчит, киргизская харя. Он вообще мало говорит. Но я-то знаю, что он хочет жениться, и ему надо накопить на дом.

А мне нужна квартира в Питере. Иначе – чего я тут делаю?

После боя приходит бек от «северных». Формально он наш начальник. У него огромные погоны с золотым шитьём, на фуражке – изречение из Корана. Он опять начинает нести хрень про то, что северные – истинные мусульмане, а южные – гнусные кяфиры. Я вежливо киваю, хотя мне пофиг.

Я вообще не понимаю, как можно убивать людей за то, что они верят в Бога немножко по-другому. Это уже даже не путаница, это – свинство.

Но это – не моё дело. Моим начальникам виднее, за кого мне стрелять. Наверное, северные заплатили им больше.

Он говорит про новую задачу, которую нам предстоит выполнить через три часа. А пока что нас дозаправят и подвезут пополнение боекомплекта. Я киваю, не вслушиваясь. Бек прилично говорит по-русски: он учился в Баку.

Мы располагаемся в тенёчке и с наслаждением вытягиваем ноги, пока «бачи», гортанно ругаясь, заправляют баки и таскают в башню снаряды.

Бульбаш трещит про еврейского писателя, который случайно попал в армию Будённого и испытал все чудеса, который в состоянии испытать интеллигент, угодивший в кагал гопников.

– Бебель, – киваю я, – «Конармия».

Мамай поправляет:

– Путаешь. Бабель, а не Бебель.

Блин, точно. Чего же мне делать со своей дурацкой привычкой всё путать?

Приходит бек, тыкает пальцем в карту:

– Вот это здание надо разрушить. Там – опорный пункт.

Я киваю и командую:

– Экипаж, по местам.

Залезаю, закрываю люк, подключаю чёрный шнур к ТПУ. Бульбаш опять трещит:

– Во, Питер, сейчас ещё баксов заработаем. Запуляем в цель пару-тройку осколочно-фугасных, и кирдык.

Мамай резко трогается – нас швыряет назад, шлемофон стукается о броню.

– Полегче, нерусь, – ворчит Бульбаш.

– Сам такой, – немедленно отвечает механик.

Мне не до их споров: я двумя руками обхватил рукоятки смотрового прибора. Кручу, выискивая цель в соответствии с помеченной на карте.

– Вижу цель, семнадцать – ноль. Механик, влево, – командую я. И вдруг вижу…

Над зданием – флаг с красным полумесяцем. Это госпиталь.

Бульбаш орёт:

– Ну чего, командир? Стрелять?

Я молчу. В окне стоит мальчишка – чернявый, глазастый. У меня хорошая оптика. У мальчишки в руках рукописный плакат с надписью по-русски: «Не убей руска брат».

По рации вопит бек:

– Почему не стреляй? Стреляй, инан кутэ!

Бульбаш хрипит:

– Командир, вижу цель. Там гражданские.

– Стреляй, урус! Денга надо? Стреляй! – это орёт бек.

Мальчишка – тонкий, испуганный. Я чётко вижу, как он бледнеет, сжимая плакат. Но не уходит из оконного проёма.

– Нах, отбой, – говорю я, – мы детей убивать не подписывались. Мамай, заднюю. Бульбаш, выключай шарманку.

Танк возвращается на исходную. Дёргаю стопор, открываю люк. Спрыгиваю в пыль.

Бек не один – с ним десяток мрачных небритых брюнетов.

– Почему не стрелял, русский?

– Идите вы… далеко. Мы воевать приехали, а не детей убивать.

Бек что-то кричит. Явно не хвалит. Один из брюнетов подходит и бьёт меня в челюсть прикладом – я не успеваю ничего понять, и вижу только выгоревшее небо над собой. Как сквозь вату, слышу ругань Бульбаша, и выстрелы из пистолета – это Мамай, наверное, успел подсуетиться.

Потом я теряю сознание.

– Родной, но ведь двадцать лет прошло. Ты их никогда не встретишь.

Жена едва сдерживается, чтобы не заплакать. Дочка кивает, и колечко в её ноздре трясётся.

Я молчу. Жена права. Двадцать лет я езжу в Москву в Новый год. Двадцать раз я возвращаюсь ни с чем – замёрзший и задавленный чувством вины.

Может, и вправду – глупость? Остаться дома, встретить по-человечески с родными. Я с женой. Дочка с женихом.

Всё это было давно, и пора уже забыть.

Глаз заплыл – я ничего толком не вижу. Будто в тумане. Голова кружится. На пересохшие губы льётся тонкой струйкой вода.

– Давай, москаль, глотай, – бормочет Бульбаш, – помирать он собрался, ишь.

Они меня выходили. Отказывая себе в скудной доле воды и пищи.

Бульбаш сначала каждый день царапал на земляной стене ногтем чёрточку – отмечал дни в плену. Когда перевалило за сотню, бросил.

– Сейчас в Минске весна, – говорил он, – девчонки короткие юбки надели. Эх, командир. И чего тебе приспичило? Подумаешь, одним чуркой больше, одним меньше.

– Заткнись, – бурчал Мамай, – там дети были. Представь, что это – твой брат.

– Нет у меня братьев, один я у бацьки.

– А у меня есть. Азимбек, двенадцать ему. В Бишкеке тепло сейчас. Скучает, наверное. Его без меня на канал купаться не пускают.

– А давайте встретимся, когда отсюда вылезем! – вдруг предложил Бульбаш – в Москве! На Новый год. На Красной площади.

– А чего это в Москве? – ревниво спросил я, – Питер всяко лучше.

– А потому, что и из Минска, и из Бишкека самолёт в Москву есть, а в Питер – не факт! И вообще, нечестно: нам ехать, а тебе – нет!

– Согласен, – кивнул Мамай. И рационально заметил: – Только не на Красной площади, там народу – туча на Новый год. Не найдёмся.

– Тогда – на Бухарестской, там кафе неплохое.

– Мало ли, – пробурчал я, – может, там давно кафе закрыли.

– Тогда на выходе. Из метро «Бухарестская». Не перепутай только, Питер.

– А чего путать-то? Столица Болгарии.

– Венгрии! – поправил Бульбаш.

– Какая разница? Ладно, – сказал я.

А Мамай прищурил узкие глаза в знак согласия.

– Нет, я обязан. Должен. Поеду.

Она вздохнула.

– Я знала. Собрала твой портфель. Не перепутай – телефон в левом отделении, паспорт – в правом.

Я не нашёл слов. Просто чмокнул её в щёку.

Парни попали в переплёт из-за меня. Ребят выводили из зиндана по одному, а потом слышалась короткая очередь…

Я остался в яме последним. Я выл от бессилия и чувства вины.

Потом за мной приехали из посольства и забрали. Я искал ребят и через ветеранские организации, и через МИД. Но я не знал настоящих фамилий и имён…

Двадцать лет – это очень много.

И каждый раз я приезжал на новый год в эту сраную Москву, и ждал на выходе из долбанной станции метро «Бухарестская».

До утра первого января. И в шесть часов утра ехал на Ленинградский вокзал.

Измотанный. Злой.

Непрощённый.

Привычно подстелил пенку. Сел на гранитный парапет. Подошли полицейские, проверили документы. Увидев ветеранское удостоверение, козырнули:

– А, мы про вас знаем! Легенды ходят, что вы – каждый год. Боевых товарищей ждёте…

Небо грохотало фейерверками. Припасённые женой бутерброды я разделил с бродячей собакой. Погладил по жёсткой шерсти:

– Вот так, брат. Погубил я своих пацанов. Был экипаж – и нет теперь.

Пёс всё понимал и вздыхал в унисон моему настроению.

Но и он ушёл часам к пяти утра – заскучал.

Накинул капюшон, чтобы никто не видел слёз. Не дождались ни в Минске, ни в Бишкеке своих сыновей. И виноват только я.

Зачем я живу?

– Я же говорил, – послышалось вдруг за спиной, – что этот балбес всё перепутает, как обычно. Сразу надо было догадаться.

Они стояли – лысый Бульбаш и растолстевший Мамай.

Когда уже выпили по первой, я выдохнул и спросил:

– Где же вы были, гаврики? Двадцать лет, как нанятой, каждый новый год…

Бульбаш усмехнулся:

– Ты, командир, путаник. Мы где договаривались встретиться?

– Ну как же. Тут, на Бухарестской.

Мамай вздохнул и сказал:

– На Будапештской, ёшкин кот. На Будапештской.

И разлил по второй.