Профессор Жупанский

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

У профессора Жупанского сложилось неопределенное отношение к Иосифу Феоктистовичу Груневскому. Он не мог назвать его выскочкой, как называл за глаза Линчука, не мог зачислить и в разряд одаренных ученых. И все же в глубине души Станислав Владимирович уважал проректора за точность и пунктуальность. Иосиф Феоктистович умел сдержать данное им слово и не менее решительно требовал этого от других. Поэтому Станислав Владимирович в среду, в пять часов дня, сидел в приемной проректора с планом, который он обещал представить именно в это время.

Секретарша куда-то на минутку выбежала, и профессору пришлось ждать ее возвращения. Входить к Груневскому без предупреждения Станислав Владимирович не решался. На это у него были свои причины.

Минут через десять вернулась секретарша, удивленно остановилась на пороге.

— Вы все еще ждете?

Профессор виновато встал, засуетился. Девушка укоризненно покачала головой, поправила косу и поспешно скрылась за дверью проректорского кабинета. Жупанский тоже подошел к двери и тут же столкнулся с Иосифом Феоктистовичем.

—Как же так можно, Станислав Владимирович?! — воскликнул проректор, пропуская профессора впереди себя. — Вы же знаете мое правило. Заходите, прошу!

Станислав Владимирович не ответил. Он был поглощен мыслями о предстоящей беседе. В этом, собственно говоря, тоже заключалось одно из правил, которое он выработал в последние годы, — сосредоточивать свое внимание на главном, чтобы в суете чего-то не забыть, не упустить.

Проректор усадил его в кресло и, словно извиняясь, начал рассказывать о своем уважении к нему, о том, что он, Груневский, никогда не считал и не хочет себя считать «чиновником от науки», поэтому и не любит, чтобы кто-нибудь из преподавателей, и особенно заведующие кафедрами, высиживали у него в приемной. Лишь после такого объяснения Иосиф Феоктистович подошел к своему рабочему столу, сел в кресло.

— Я к вашим услугам, Станислав Владимирович. — Он скрестил на столе пальцы, приготовился слушать.

Жупанский вместо ответа достал из потертого портфеля отпечатанный на машинке план сборника, подал Груневскому. Тот быстро пробежал глазами текст, произнося потихоньку «так, так», а иногда неопределенно морщась.

— Хорошо, хорошо! — сказал он наконец. — Принимаем за основу. Только...

Он еще раз перелистал план.

— Только вашей фамилии я здесь не вижу. Не так ли?

Иосиф Феоктистович вопросительно посмотрел на Жупанского.

— Сами знаете, в каком я состоянии, — почти простонал профессор. — Даже стыдился к вам заходить. Мне сейчас, Иосиф Феоктистович, очень трудно что-нибудь написать. Поэтому прошу...

Проректор не дал ему закончить, принялся заботливо расспрашивать о здоровье, а потом осторожно намекнул об ответственности за выпуск сборника.

«Началось», — недовольно подумал профессор.

— Вы ведь понимаете: моральный долг и все такое прочее, — надоедливо тянул Иосиф Феоктистович. — Я, например, не представляю, как на это посмотрит ректор. Тем более...

«Может, лучше дописать себя и будь что будет?» — заколебался профессор, рассеянно выслушивая Гру невского.

— Вам ведь очень трудно будет требовать от других, не принимая личного участия в сборнике, — не унимался проректор. — Поймите — это не категорическое требование, а скорее дружеский совет, так сказать, глас моей к вам симпатии.

Станислав Владимирович встал, потянулся к плану сборника.

— Видите ли, Иосиф Феоктистович, я именно и хотел с вами посоветоваться по этому поводу, — промолвил он, избегая смотреть на проректора. — Помните, в сорок первом я собирался опубликовать статью об украинской эмиграции за океан. Помните? Но война, сами знаете, перечеркнула намерения... Недавно я просмотрел эту небольшую работу...

— И теперь вы не прочь опубликовать ее в сборнике? Хорошо! Принципиальных возражений нет. Я поддерживаю, хотя откровенно замечу: ваша работа об эмиграции из Галиции, наверное, требует отдельного издания.

— Иными словами, она не подходит, — нахмурился заведующий кафедрой.

— Станислав Владимирович! — артистично развел руками проректор. — Милый Станислав Владимирович! — добавил он еще громче и встал с кресла. — Мы с вами советуемся, а не ведем спор. В принципе я «за». Хотя не буду скрывать: надеялся, вы возьмете более современную тему. Вы — живой свидетель и даже участник бурных событий восемнадцатого года... А сроки сдачи позволяют...

— Я подумаю, Иосиф Феоктистович, — наконец пообещал он, не отрывая глаз от нахмуренного лба проректора. — Подумаю и позвоню, с вашего разрешения.

— Хорошо, Станислав Владимирович, — улыбнулся проректор. — Подумайте, а пока разрешите вписать в план вашу работу об эмиграции. Согласны?

Жупанский кивнул головой.

Весь вечер он был под впечатлением разговора с проректором. Сел за стол, попытался продолжить работу. Просидел с полчаса и встал, разгневанный на себя, на Груневского и на весь белый свет.

«Неужели я в самом деле дряхлею? Неужели у меня нет сил, чтобы написать статью объемом в тридцать — сорок страниц?..»

Вошла домработница, сообщила о приходе Кошевского.

— Только его не хватало! — проворчал хозяин. — Чего ему нужно?

— Хочет вас видеть. По важному делу, говорит, забежал.

— И ты его пустила?

— Вы ведь не предупреждали, — оправдывалась старушка.

Станислав Владимирович поморщился, забарабанил нетерпеливо пальцами по столу. Как осточертел ему Кошевский! Но если его не принять...

— Ладно, приглашай. Пусть войдет! — сказал, а сам нервно прохаживался по кабинету.

Кошевский влетел словно вихрь.

— Я безумно рад, Станислав, что застал тебя! — еще с порога затараторил он. — Ты представляешь?..

Хозяин прикрыл ладонями уши.

— Извини! — вытаращив глаза, все так же громко продолжал Кошевский. — Но я сначала присяду.

Не дожидаясь приглашения, гость бесцеремонно отодвинул кресло.

— Не будешь возражать, если я закурю папиросу?

Станислав Владимирович пристально посмотрел на Кошевского и не ответил.

— Чего ты молчишь? — удивился Кошевский.

— Любуюсь твоей беззаботностью.

— А отчего мне волноваться? Потеря высокой должности мне не грозит, не назначали на такую. Зарабатываю на хлеб и пиво. И доволен этим. А у тебя, стало быть, серьезные неприятности, Станислав?

— Неприятности бывают разные... Ступил в грязь — неприятность: нужно после этого тщательно чистить туфли.

Кошевский прищурился.

— Я имею в виду служебные неприятности, дружище.

Станислав Владимирович пожал плечами, взял сигарету.

— В работе, голубчик, всегда случаются какие-нибудь просчеты.

— Э, Стась, оставь! — поморщился гость. — К чему этот тон в разговоре с другом? Я имею в виду твою отставку и назначение на должность заведующего кафедрой Линчука.

Профессор почувствовал, как учащенно забилось у него сердце. Отложил прикуренную сигарету, снова взял ее в руки, несколько раз подряд затянулся.

— Откуда у тебя такие сведения? — стараясь быть сдержанным, поинтересовался он. — Для меня, например, это неожиданная новость.

— Станислав! — улыбнулся Кошевский. — Бойся бога! Об этой новости говорит весь город. Я могу лишь удивляться. Думал, ты давно проинформирован, даже подумал, извини за откровенность, о твоей неискренности... Тебе плохо?

Гость вскочил, помог хозяину сесть в кресло, предусмотрительно налил стакан воды.

Станислав Владимирович отпил несколько глотков, поблагодарил. Кошевский сел рядом, фамильярно зашептал:

— Однако не думай, что у тебя нет верных друзей. Старые друзья никогда не подведут тебя, Стась.

Жупанский молчал. Бывший богослов воспринял это молчание как хороший симптом и перешел в решающее наступление.

— У тебя есть законченная работа по истории нашего края. Передай ее мне и будешь купаться в деньгах, обретешь огромную славу...

Станислав Владимирович не отвечал. Может, даже как следует не расслышал слов Кошевского. Думал только о своем поражении. Да, да, большом и, наверное, фатальном для него поражении.

«Все-таки выжил! — размышлял он, имея в виду Линчука. И чем больше думал, тем сильнее закипала у него злость на доцента. — Но я этого так не оставлю!»

Тем временем внутренний голос насмешливо возразил: «А что ты сделаешь? Ну что?.. Кого поддерживают сильные мира сего, тот и побеждает. Разве это не альфа и омега борьбы?»

В самом деле, что он может сделать с Линчуком? Публично назвать негодяем? Неблагодарной свиньей? Но разве это помешает ему возглавить кафедру? Впрочем, не обратиться ли к Степану Михайловичу? Как-никак — академик! К его голосу прислушивается весь университет. Или бросить все, перейти в другое учебное заведение?

В самом деле, надо бросить университет и переехать в другой город. Или же здесь поискать приличное назначение.

Станислав Владимирович отпил еще несколько глотков воды и, уже немного успокоившись, пристально посмотрел на гостя.

— Итак, Стасик, согласен? — спросил Кошевский, пожимая профессору руку. — Я устрою издание твоей книги, а ты...

— Оставь! — недовольно попросил хозяин. — О каком еще издании может быть речь?

Кошевский придвинулся ближе, тихо объяснил:

— Есть такая возможность, Станислав. Ты, наверное, не забыл профессора Старенького?

— Того, что в Канаде?

— Конечно... Ты ведь ценишь его эрудицию!

Жупанский молча кивнул головой.

— Так вот, я недавно получил из Канады письмо. Некоторые друзья профессора Старенького, разумеется, не без его ведома, интересуются твоими трудами. Пишут, что могли бы за два-три месяца издать большим тиражом.

— Где, в Канаде?

— Стасик! — завопил уже во всю комнату Кошевский. — Да разве тебе не все равно? Наука, друг мой, не знает границ. Разве мало советских ученых публикует свои лучшие труды за границей? Правда, за это ругают на собраниях, в газетах... Но разве ты не можешь прикинуться наивным, сказать, мол, что с новыми порядками хорошо еще не ознакомился. Будь уверен, тебе простят, Стась!

— Заниматься такого рода делами желания у меня нет, — вяло возразил Станислав Владимирович.

— В таком случае поручи взять хлопоты на себя верным своим друзьям. Давай рукопись — и через два месяца получишь книгу. И пусть тогда завидуют тебе все твои враги, пусть провалится кафедра вместе с Линчуком, и пусть тогда никто не спрашивает тебя: камо грядеши? В жизни все зависит от случая. Это нам, историкам, хорошо известно. Помнишь, как Чарльз Оман[12] провозглашал на весь мир: «История — это только куча случайных явлений, а неожиданных зигзагов истории не могут предвидеть даже мудрецы...» Ну, снимут тебя с кафедры, а может, это пойдет только на пользу тебе. Я думаю, что так оно и случится.

— Ты уже предвидишь будущее? — поморщился профессор. — Только что говорил совсем другое, а теперь становишься в позу мудреца — пророчествуешь.

Кошевский проглотил пилюлю, но тотчас пошел в новое наступление:

— Мы говорим, Станислав, о деле, а не об истории. В Канаде тебя издадут, а здесь нет. Ты честный человек, добросовестно подходишь к анализу событий, не кричишь большевикам: «Ура!» Ты поступаешь как истинный ученый, а не какой-нибудь там карьерист Линчук. Вот и решай!

Станислав Владимирович молчал. Вспомнил свою беседу с дочерью в прошлый раз, когда приходил Кошевский, и ему стало не по себе.

— А кто такой Роздум?

Нечто похожее на страх мелькнуло в глазах Кошевского. Но в следующий миг он уже похихикивал:

— Отличный парень, черт его подери! Файный, — переходя на городской жаргон, воскликнул Кошевский. — Работает мастером и зарабатывает о-го-го. Честное слово. И в вине знает толк. Ну, а кто разбирается в вине, тот умеет оценить и женскую красоту, — добавил он заговорщицким тоном, торжественно поднимая указательный палец. Сам не выдержал серьезности и расхохотался на всю комнату.

Жупанский в ответ только пожал плечами.

— Итак, согласен, Стась? Да? Я беру рукопись и действую. Не возражаешь?

— Нет, возражаю.

— Почему? — насторожился гость.

— Рукопись надо еще дорабатывать, редактировать... И вообще дай мне собраться с мыслями. Сейчас я просто не готов принять какое-нибудь определенное решение, мне надо хорошенько подумать.

В словах Жупанского звучала категоричность.

— Хорошо, Стась! Я зайду в конце недели. Извини за откровенность, но такой счастливый случай может больше не повториться. Так что — «лови момент!», как советовал старик Гораций.

— Я сказал же — подумаю! — сдержанно ответил профессор.

Кошевский в душе праздновал победу.

На другой день раньше обычного Станислав Владимирович был на ногах. Он вышел в парк с намерением встретить Духния. Знал привычку Степана Михайловича выходить на утренние прогулки в любую погоду.

В глубине души Жупанский не очень надеялся на помощь академика, но встреча с ним могла бы кое-что прояснить в разглагольствованиях Кошевского. Ведь Духний влиятельный человек, ректор с ним часто советуется. При случае Степан Михайлович мог бы за него и заступиться.

Утро выдалось холодное, сырое. Чувствовалось, что в горах выпал снег. Жупанский застегнул плащ на все пуговицы, поднял воротник. Роса висела на ветвях деревьев мелкими капельками. Даже дорожки были влажными. Не очень приятно прогуливаться в такую погоду...

Духний почему-то задержался, и это начало беспокоить Станислава Владимировича. Он злился на себя, упрекал в наивности. В самом деле, чем ему поможет академик? Советом? Но разве от его слов станет легче? Каждый должен знать, что ему предпринимать...

Занятый невеселыми раздумьями Жупанский не сразу заметил Духния, который выходил из боковой аллеи и, казалось, что-то бормотал, разговаривая сам с собой, и доверчиво улыбался.

«Почему ему так весело? — думал Станислав Владимирович. — Неужели его ничто не беспокоит или он только прикидывается беззаботным? Не может же человек в такие годы чувствовать себя бодро, как юноша?»

— Куда-нибудь собрался или прогуливаешься? — спросил Духний, протягивая Жупанскому руку.

— Хочу малость освежиться. Лег с тяжелой головой, а встал... еще хуже... — пожаловался профессор, внимательно присматриваясь к академику. — Ты был вчера в университете?

— Был! — оживился Духний.

— Есть какие-нибудь новости? — осторожно повел Жупанский.

— Всегда есть какие-нибудь новости. А что тебя, собственно, тревожит? — спросил академик, покачиваясь, будто ему было трудно стоять на одном месте без дела. — У тебя такой обеспокоенный вид. Какие-нибудь неприятности?

Станислав Владимирович понял, что Духний уже успел догадаться о причинах его беспокойства.

— Может, пройдемся? — предложил академик. — Ты, кажется, замерз?

Жупанский решился пойти на откровенность. Так, пожалуй, будет лучше — обиняками у Духния ничего не выспросишь, а потом еще и рассердится, вовсе не захочет говорить. Откровенная и горячая натура Степана Михайловича хорошо известна. И особенно не любил академик фальши.

— Говорят, Линчука назначают заведующим кафедрой.

— Какой кафедры? — остановился Духний.

«Неужели не знает? Или не хочет причинить мне боль?» — подумал Жупанский. Внимательно взглянул на академика, но ничего, кроме искреннего удивления, не мог заметить в его добрых глазах.

— Истории СССР. Неужели не слышал?

— А ты? — еще больше удивился Степан Михайлович. — Ведь ты ею заведуешь!

— До вчерашнего дня заведовал, — хрипло ответил профессор, словно у него застрял ком в горле.

Духний рассмеялся.

— Глупости. Ей-богу, глупости ты мелешь, Станислав. Ну кто тебе наговорил таких небылиц? Кто?

Разумеется, профессор не мог ссылаться на Кошевского. Знал: академик и слышать не мог фамилии «теолога». Еще со студенческих лет враждуют между собой. Что именно послужило этому причиной, Станислав Владимирович не знал.

— Мне сказала дочь, так говорят в университете, — наконец пробормотал профессор, пряча глаза.

— Глупости! — безоговорочно возразил академик. — А тебе, дружище, не стыдно прислушиваться к студенческой болтовне? Линчук, конечно, человек с будущим, однако руководить кафедрой ему еще рано.

Жупанского невольно покоробило от похвалы в адрес Линчука.

«Что в нем особенного? Почему всюду и везде Линчука ставят в пример? Ну, имеет сильную глотку, произносит речи, входит в экстаз на лекциях...»

Аллея, по которой они шли, закончилась, за парком начиналась улица. Там уже скрежетали на поворотах трамвайные вагоны, пробуждали город ото сна. Духний пожелал пройтись улицей. Станислав Владимирович не возражал, и они направились вниз по Центральной, к Оперному театру.

— Ты помнишь, что здесь творилось в тридцать шестом? — обратился академик. — Или тебя здесь, кажется, не было?

Жупанскому не хотелось признаваться, что во время бурных революционных событий 1936 года он счел за благо не показываться на людях, не быть свидетелем кровавых столкновений.

— Я ездил в горы, — сказал тихо, а чтобы не продолжать неприятной темы, снова заговорил о делах на кафедре.

— А эти события ждут вас, историков, — не сдавался Степан Михайлович, возвращая разговор в прежнее русло. — Хорошо, что ныне тут растут цветы, но надо не забывать о крови и слезах, которые здесь пролиты.

«Ну чего он вечно меня прорабатывает? — думал тем временем профессор. — Почти при каждой встрече напоминает о гражданском долге».

— Ты только, Станислав, не сердись, — будто угадав его настроение, попросил академик. — Мы все, наверное, без исключения в известной мере виноваты перед своим народом.

Решительно остановился, взял Жупанского под локоть.

— Народ боролся за воссоединение, за Советскую власть, а мы чем ему помогли? Ну вот ты скажи, чем?

«Опять за свое! Как с ним трудно говорить! Всегда ударит по больному месту».

— Ну ладно. А кто из писателей с такой же самоотверженной страстью продолжил дело Франко? — сам же спросил Духний и ответил: — Никто! — Жупанский стоял понурившись. — За это дело взялись представители младшего поколения — Гаврилюк, Тудор, Козланюк, Галан. Правду я говорю или нет?

...Конечно, писательские традиции Ивана Франко продолжали Стефаник, Черемшина, Бордуляк, но они стояли значительно дальше от общественной борьбы, чем Франко. Тут двух мнений быть не может. В этом он, Жупанский, согласен со Степаном Михайловичем.

— А знаешь, Станислав Владимирович, я тоже взялся за историческую тему, — вдруг признался Духний. — Пишу о подрывной деятельности Ватикана... Может, поработаем вместе? Где-нибудь и о масонах скажем. Надо же просвещать народ!

Жупанский смутился...

— Сейчас у меня не найдется времени. Должен писать статью в сборник. Кроме того, я отвечаю за его выпуск. Потом слухами об отстранении меня от кафедры тоже не следует пренебрегать. А главное: зачем тебе такой соавтор? — оживился профессор, найдя, как ему казалось, удачный аргумент.

Академик на миг перестал раскачиваться, резко повернулся к Жупанскому лицом.

— Может, ты боишься Кошевского?

Станислав Владимирович не выдержал пристального взгляда, опустил глаза. На этом, собственно, и кончилась их беседа во время прогулки. Духний свернул на почтамт купить газеты, а Жупанский сразу направился домой.

Как быть?

Уже поднимался на ступеньки своего дома, когда его позвал Кошевский.

— К тебе, Станислав, можно? На пять минут.

«Боже! Какой же он назойливый, как овод», — подумал профессор.

— Я тебя, Стась, не задержу.

— Заходи, — недовольно промолвил Станислав Владимирович, протягивая Кошевскому руку.

Бывший богослов не заставил себя приглашать дважды. Через несколько минут он уже властно ходил по кабинету Жупанского, ошеломляя хозяина новостями.

— Я к тебе, Стась, забежал ненадолго, у меня тьма дел. Ты, наверное, не слышал, что сегодня ночью передавала «Свободная Европа»? Не слышал! Значит, я угадал. Потому-то и забежал предупредить.

Станислав Владимирович хорошо представлял, что сейчас будет: Кошевский сядет в кресло, начнет развязным тоном передавать грязные сплетни. Тайком он даже завидовал бесцеремонности своего ровесника.

— Какие же у тебя дела, Юлиан?

— Какие?! — снова воскликнул гость. — Прежде всего — бегу в сберкассу снять деньги...

Жупанский быстро взглянул на непрошеного гостя.

— У тебя так много денег?

— Немного, — сдержанно ответил Кошевский, — а все же не хочу, чтобы они зря пропали... Для меня большевики не сделали ничего приятного, так почему я должен дарить им свои копейки? Лучше куплю себе часы или приемник. Лучше поглядывать на часы, чем на пустую сберкнижку.

— Я тебя не понимаю, — начал сердиться хозяин. — Ты изъясняешься, Юлиан, странными намеками.

Кошевский иронически покачал головой:

— В каком мире ты живешь, Станислав! Не сегодня завтра начнется война, а ты и в ус не дуешь! Не веришь мне, пойди к своему соседу Тыну, спроси, зачем он вчера бегал в сберкассу. Пойди, Стась! Он твой приятель, все растолкует. А я больше ничего не добавлю, тороплюсь.

Кошевский встал, сделал несколько шагов в направлении к двери.

— Я должен предупредить кое-кого еще. Выходит, Стась, Тын очень внимательно слушает новости. Не успели большевики сбить американский самолет, как он сориентировался... До свидания, Станислав!

Жупанский проводил гостя до лестничной клетки. Наблюдал за Кошевским и думал, как быть. Может, в самом деле купить какие-нибудь вещи, чем потом смотреть на пустую сберкнижку? И хотя совесть его протестовала, не хотелось становиться заурядным обывателем, Станислав Владимирович решил действовать. Прежде всего необходимо заглянуть к Тыну. Сейчас Леопольд Феоктистович, по-видимому, дома, значит, можно не откладывать дело в долгий ящик.

Жупанский спустился вниз, позвонил в квартиру доцента. За дверью молчание.

Станислав Владимирович позвонил еще раз. Подождал. Откуда-то издалека послышались шаркающие неторопливые шаги.

— Кто там?

Жупанский назвал себя. Неторопливо щелкнул английский замок, загремела цепочка, и дверь приоткрылась.

— Ты один? — тихо спросил Тын.

— Да. Добрый день!.. К тебе можно?

— Прошу!

Доцент поздоровался, пропуская Жупанского вперед себя. Лицо его показалось зеленоватым. Возможно, потому, что Тын был одет в зеленую пижаму.

— Что-нибудь случилось? Проходи.

Станислав Владимирович замялся, упрекнул себя за поспешность.

Тын всегда относился к Станиславу Владимировичу с холодноватой любезностью. Причиной сдержанности, видимо, было одно давнее интимное приключение. В свое время между Жупанским и будущей женой Леопольда Тына возник легкий флирт. Это случилось еще до знакомства с Оксаной. Жупанский быстро забыл об этой истории, но Мария Тын не смогла простить ему такой забывчивости. Видно, от уязвленной Марии и передался Тыну холодок отчуждения. Мария — давно покойница, а отношения между соседями никак не наладятся...

— Прошу! — еще раз напомнил Леопольд Феоктистович, когда они вошли в просторную светлицу. — А я собирался в магазин, купить лишнюю пачку соли.

Станислав Владимирович решил не маневрировать. Зачем? Если Тын намекает на панику, значит, Кошевский говорит правду.

— Извини за откровенность, Леопольд... Ты слыхал о событиях в городе?

— Конечно.

— Говорят, в сберкассах образовались очереди.

— Здесь нет ничего удивительного, — пожал плечами Тын.

Станислав Владимирович понял: Кошевский на этот раз не соврал. Но правду ли тот сказал о Леопольде, в самом ли деле он забрал деньги из сберегательной кассы?

— Какое это имеет значение? Свои деньги я вправе забрать, когда захочу, и даже бросить в огонь. Это мое личное дело и никого не касается.

Жупанский наклонил голову, задумался.

— Неужели война? — промолвил тихо, будто у самого себя спрашивал.

Тын и на этот раз пожал плечами.

— Разве это так удивительно? — холодно заметил он после некоторой паузы. — Тебе как историку хорошо известно: человечество без войн не обходилось. Даже дикари, не умевшие обрабатывать землю, не знавшие железа, даже они вели жестокие войны.

Станислав Владимирович пожалел, что вызвал Тына на такую откровенность. Цинизм соседа был ему неприятен. Особенно сейчас. Как можно с таким холодным равнодушием говорить о человеческой трагедии? Откуда это у него?.. Конечно, у Леопольда Феоктистовича нет детей, а его жизнь уже подходит к закату...

В памяти неожиданно всплыл разговор с Духнием. Спросить Тына сейчас или в другой раз насчет масонов?

— Послушай, Леопольд! — проговорил Жупанский и тут же осекся.

— Ну, — недовольно буркнул Тын, — чего ты замолчал?

Станислав Владимирович решился.

— Скажи, действительно Грушевский был масоном?

Тын удивленно поднял брови.

— При чем здесь масоны? — недоуменно проговорил он, а на лице выразились удивление, любопытство и даже, как показалось Жупанскому, настороженность. — Тебя это интересует?

— Да... — как мог сдержаннее подтвердил Станислав Владимирович.

— Думаю, это так.

— Значит, ты тоже догадывался?..

— Разумеется. Как будто ты не догадывался?

— Да вот представь себе, хотя и был его учеником...

— Для тебя Грушевский был богом, но если бы ты задумался о некоторых странностях своего божества...

— О чем именно?

— Хотя бы о том, что этот фактически восточный украинец так быстро прижился в нашей Галиции. А почему? Других, например Кулиша, наши галичане быстро спровадили подальше на Запад, а Грушевскому даже устроили теплый славянский прием. Он тут верховодил, командовал, вершил крупные дела. Чужак, а командовал... И это при наших-то нравах! Конечно, тут, надо полагать, без австрийской помощи не обошлось. Доказательств у меня, сам знаешь, никаких, но подозрения есть.

Часы пробили одиннадцать. Тын ахнул, засуетился. Распорядок дня его явно нарушался.

— Уже поздно, Станислав.

— Да, да! Извини, ради бога!

Они попрощались. Станислав Владимирович медленно поднимался к себе, держась за перила. Болело сердце, шумело в голове, настроение было отвратительное.

«Циник все же мой сосед, — думал со злостью о Тыне. — Но в житейских вопросах разбирается лучше, чем я. Более, пожалуй, практичный... В университете все его считают аполитичным, а он сегодня мне и в политике фору дал... Неужели всю жизнь я так ошибался? Я — историк... А что знаю о жизни?

Неужели я так же слеп, как те обыватели, что снуют сейчас по городу в поисках дорогих вещей, стоят в очередях за мылом, солью, спичками? А мне всегда казалось, что я стою на несколько ступеней выше их...»

От этих мыслей стало невыносимо больно.