Профессор Жупанский

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Прекрасным бывает в Прикарпатье сентябрь — солнечным и звонким. Над землей еще нет плотных, мохнатых туч, не сеется мелкий осенний дождик — днем припекает ласковое солнышко, а вечерами воздух наполняется хрустальной чистотой. В спокойном небе синеватыми огоньками отсвечивают звезды, и этот покой напоминает человеку о бесконечных далях, о неразгаданных тайнах.

Не торопясь одеваются леса в удивительно пестрые наряды, опьяняют неповторимыми хмельными ароматами, настоянными на грибах, поздних ягодах, опавших листьях. А вокруг стоят задумчивые горы, величественные и живописные, будто вышедшие из сказки великаны-гуцулы в своих праздничных кептарях[2].

Золотая осень, подобно красавице невесте, ходит от села к селу, напоминает молодым о поре свадеб, а пожилым — об их ушедшей молодости.

Председатель колхоза Михаил Тихонович Пилипчук не ходил, а колобком перекатывался по просторному общественному двору. Еще бы! Оскандалиться перед родным сыном, его товарищами по университету никак нельзя! Прошла уже половина сентября, а колхоз все еще молотит хлеб!

— Так как, сбоковцы? Не поддадимся? — то и дело обращался он к колхозникам. — Все-таки человек должен быть старше своей работы.

— Да уж как-нибудь управимся, — отвечали односельчане.

С неделю назад председатель колхоза получил от сына письмо, мол, в субботу приедем на помощь, дадим концерт и все такое прочее. Тогда Михаил Тихонович не очень поверил обещанию — пройдет, наверное, еще не одна суббота, но вчера Владимир позвонил в сельсовет, стало быть, гости из города с часу на час нагрянут.

— Ты уж, Ярослав, очень тебя прошу, поднажми: от тебя ныне многое зависит, — просил Пилипчук Ярослава Бондарчука — машиниста конной молотилки. — Ты у нас как танкист!

Статный Бондарчук виновато разводил руками.

— Я что, разве не стараюсь? Сами видите: работаю на совесть, а она останавливается, — неторопливо указывал машинист на старенькую конную молотилку. — У меня от стыда уши краснеют, как клешни у вареного рака. А разве я виноват? Машина ж старая, кират[3] никуда не годный, ломается. На таких машинах мы у помещика не молотили. Давно бы пора ее заменить!

— Будет, Ярослав, замена, будет. Директор МТС сказал, что семь новеньких молотилок до конца года получат, а сейчас вся надежда на тебя!

В ответ Бондарчук только хмурился.

Перед обедом стало видно, что молотьбе сегодня конец.

— Вйо! Пошел! — подгоняли погонщики потных лошадей, хотя утомленные животные, кажется, тянули изо всех сил.

— Последний, товарищи! Последний! — закричал во всю глотку Пилипчук, вытирая измокший лоб.

— Последний сноп! — поблескивая белками глаз, подхватили женщины, стоявшие на подмостках молотилки.

Молотилка еще раз вздрогнула, а через минуту мелко затарахтела пустыми решетами.

Бондарчук разогнул спину, стряхнул с фуражки пыль, посмотрел с улыбкой на скирды пахучей соломы и спрыгнул с подмостка на землю. Но его тут же подхватили десятки рук.

— Качай, качай его, товарищи, вот так! — кричал Михаил Тихонович.

Озорно вскрикивали женщины, раскатисто смеялись мужчины, все выше и выше подбрасывая машиниста.

— Вот так его, товарищи, вот так!

— Хватит! Прекратите! — смущенно просил Бондарчук.

— Теперь хватит! — скомандовал Пилипчук. — А то еще что-нибудь вытряхнем из человека.

Кто-то принес в ведре воды, кто-то предложил Ярославу умыться.

— После! — отмахнулся машинист, неторопливо поднимаясь. — Сначала нужно молотилку почистить, а потом и сами будем прихорашиваться.

Михаил Тихонович поднял вверх обе руки.

— Верно, товарищи, Ярослав говорит. Бери, Паша, женщин, и давайте обметать молотилку. Ты, Юра, заканчивай с хлопцами веять, а вам, Петро, придется со старшими солому укладывать. И еще одно, товарищи...

Председатель заколебался — говорить или не говорить колхозникам о приезде гостей. Наконец решился:

— К нам, товарищи, обещает заглянуть Остап Богданович. Хочу, говорит, на студенческом концерте побывать. Так-то оно так, но чует мое сердце, что он не столько концерт хочет послушать, сколько нашими делами интересуется. Так давайте, товарищи, к его приезду наведем порядок на току, солому сложим и умоемся.

— Постараемся, — первым откликнулся черноусый дядька Петро. — Слышите, девчата? — обратился он к женщинам.

— Слышим! — ответила за всех веснушчатая молодка Паша. — Только бы мужики успели солому сложить, а мы свое сделаем. Главное, чтобы мужчины не отставали.

— Ну, хватит пустословить! Айда по местам! — прервал разговоры председатель. — Время — не конь, на месте не стоит...

Люди, казалось, ждали этих слов, с хорошим настроением расходились по местам. Пилипчук смотрел им вслед и испытывал чувство гордости. Давно ли они, каждый сам по себе, обрабатывали узенькие полоски земли плугами, жали хлеб серпами, молотили цепами. Старался крестьянин, очень старался, но из всех уголков его хатенки, что называется, выглядывала нищета...

Пилипчук расправил свои широкие плечи, быстрым шагом направился к скирде. Навстречу ему робко вышел Илько Подгорный. Илько имел семь моргов, то есть около четырех гектаров поля, коня и коровенку, считался в Сбокове хотя и не очень богатым, но крепким хозяином. Молчаливый, неторопливый, он пользовался уважением односельчан за свою рассудительность.

— Здравствуй, Михаил! — еще издалека поздоровался Подгорный, снимая новенькую фуражку.

— Мое почтение! — весело ответил Пилипчук, потому что в эту минуту чувствовал себя по-праздничному: и оттого, что почти все зерно было уже в амбаре и что можно будет выдать на трудодни до трех килограммов хлеба, и оттого, что до прибытия студентов управились с молотьбой. Теперь многие сбоковцы, из тех, что в артель не вступали, будут по-другому на колхозы смотреть. Интересно, зачем это Илько пожаловал? В новенькой фуражке и праздничных сапогах!..

— Ты ко мне?

— Да, Михаил, — коротко ответил Подгорный.

— По делу или просто навестить захотелось? — допытывался председатель, лукаво щурясь.

— Есть небольшое дельце.

Михаил Тихонович приблизился к Подгорному вплотную, заглянул в глаза:

— Знаешь, Илько, приходи в другой раз, ну хотя бы послезавтра утром, а нынче у нас такой горячий день и гостей из города ждем... Очень тебя прошу, извини!

Подгорный насупился. Потом кивнул на ворох пшеницы, скосил глаза на Михаила Тихоновича.

— Хочу, видишь, зерном обменяться.

— Каким зерном? — искренне не понял Пилипчук.

— Разве не знаешь? Пшеничка у вас больно хорошая была, вот и хочу выменять, — объяснил Подгорный, рассматривая складки на своих юфтевых сапогах. — За корец полтора корца дам, — закончил он взволнованно, будто на кого-то гневаясь.

— Видишь, ковш — это мера неопределенная. В одном корце центнер, в другом — меньше...

Михаил Тихонович взял Подгорного за пуговицу пиджака, легонько подергал ее, будто проверял, крепко ли пришита, и лишь после этого доверительно продолжил:

— А ты бы, Илько, вступал к нам в колхоз да и испытывал бы этот новый сорт... Все-таки колхоз — сила великая. Не как председатель, а как вчерашний единоличник тебе говорю.

— Так-то оно так, — быстро согласился Подгорный, откашливаясь в кулак. — Мне жена все уши прожужжала.

— Так что же тебя удерживает?

— Посматриваю на тех, кто мудрее меня.

— А мы что — глупые?

— Я этого не говорил.

— А не лучше ли будет, чтобы не ты на соседа смотрел, пусть он на тебя смотрит, — посоветовал председатель. — Приходи завтра утром, потолкуем, потому как нынче, видишь...

И Михаил Тихонович снова виновато развел руками.

Солнце уже вот-вот должно было скрыться за лесом, когда на колхозном подворье появился председатель райисполкома Крутяк. С ним приехала и Яринка Тарасевич — секретарь Сбоковского сельсовета.

— А, не забыли все-таки! — радостно встретил их Пилипчук. — А мы молотьбу только-только закончили.

Михаил Тихонович показал на зерно под навесом, на аккуратно сложенную солому. Его серые, совсем еще молодые глаза сияли от удовольствия. Затем перевел взгляд на Крутяка, на Яринку, словно бы спрашивая: «Ну как вам все это, товарищи?»

— Спасибо! Огромное спасибо! — взволнованно промолвил Крутяк, пожимая руководителю колхоза руку.

Благодарность эта, видимо, была для Пилипчука неожиданной, поэтому он сильно смутился, не зная, что же сказать в ответ. Крутяк заметил волнение Пилипчука и продолжил свою мысль:

— Ваш колхоз становится примером для единоличников не только Сбокова. Это очень похвально, Михаил Тихонович! Спасибо!

— Э нет, Остап Богданович! Это мы вам должны сказать спасибо. Ведь вы прокладывали дорогу, а мы уже, так сказать, по проторенному. Правда, Яринка? — придя в себя, весело ответил Пилипчук и даже подмигнул секретарю сельсовета.

— Безусловно, — ответила девушка. — По проторенной всегда легче идти...

Она стояла в сторонке, внимательно прислушивалась к беседе двух руководителей, с ее уст не сходила еле заметная улыбка.

— Но что же это мы, товарищи, стоим? — спохватился Пилипчук. — Прошу в хату: у нас ведь сегодня вроде бы колхозный праздник... А когда праздник, можно посидеть малость, поговорить. А может, и чарку выпьем?

— Добро, Михаил Тихонович. Только сначала о деле.

— Там и поговорим. За столом и разговор идет лучше. Я так считаю.

Крутяк возразил:

— Не всякий разговор, Михаил Тихонович... И не всякому разговору рюмка помогает... Я приехал к вам по такому делу: хотим в первых числах следующего месяца привезти к вам на экскурсию единоличников из соседних сел. Согласны? Пускай походят, посмотрят, как вы живете, как хозяйничаете. Пусть кое-что у вас покритикуют — тоже не страшно... Силосные ямы уже облицевали?

— Одна готова, Остап Богданович, а для двух других нет у нас досок, — признался председатель колхоза.

— Разве вы не могли на лесопилке горбылей взять? — нахмурившись, спросил руководитель района. По всему было заметно, что ответ Пилипчука встревожил, если не возмутил его. — Когда же вы будете заканчивать силосование? Когда снег выпадет?

Разговор получал неприятную окраску. Михаил Тихонович снял фуражку, принялся тыльной стороной ладони вытирать со лба пот. В самом деле, в словах Крутяка было много горькой правды. И почему так получается? Ведь еще вчера собирался послать подводу за горбылями и забыл.

— Вы строже с бригадиров спрашивайте, — посоветовал примирительным тоном председатель райисполкома. — Ваших личных стараний для такого хозяйства не хватит, Михаил Тихонович, на собственных плечах всего не потащите.

Ярине Тарасевич, наверное, надоел разговор о хозяйственных делах, хотя она и старалась ничем не выражать своего нетерпения. Лишь часто посматривала на Крутяка и чему-то загадочно и странно улыбалась.

— Ну ладно, Михаил Тихонович, не буду больше портить вам праздничное настроение. Послезавтра приеду на целый день, тогда и поговорим подробнее.

Пилипчук тряхнул чубом.

— Вот и хорошо. А до четверга мы все силосные ямы приведем в порядок, будьте уверены, еще и свекловичной да картофельной ботвы на силос уложим... А сейчас прошу к столу, там уже ждут.

Остап Богданович прищурился, перевел взгляд на девушку.

— Вот видите, Яринка, как нам повезло, а вы не хотели свой колхоз навестить, — промолвил он, поправляя китель, — военная привычка быть подтянутым не покидала Крутяка и на новой, невоенной должности. — А тут, можно сказать, колхозное торжество... Что ж, мы люди не гордые, отказываться от приглашения не станем. Или как, Яринка?

Девушка неопределенно повела бровями.

В двух просторных комнатах правления толпились люди, то тут, то там раздавался смех. Кто-то затянул песню. Кто-то шутя воскликнул:

— Десять лет, как женился человек, а до сих пор от радости поет! Что значит хорошая женщина в дом пришла.

— Да это он веселится, на чужих жен глядя.

— А разве это плохо?

— А ну прекратите галдеж! Хватит! — загудел усатый дядька Петро. — Гости идут.

В дверях появились Крутяк с Яринкой Тарасевич в сопровождении председателя колхоза.

— Разрешите, товарищи, посидеть с вами? — с веселой солидностью обратился к присутствующим Крутяк.

— Пожалуйста! Садитесь с нами! — вразнобой откликнулись колхозники в обеих смежных комнатах.

Крутяк пригладил светло-русые немного ершистые волосы, оправдываясь, добавил:

— Ехали на молотьбу, а будем на балу! Такое наше счастье, Яринка.

— Неплохое счастье, — многозначительно подмигнул дядька Петро. — Дай бог каждому!

Он хотел продолжить разговор, но Пилипчук поднял руку, за столами установилась тишина.

— Прошу садиться, товарищи! Вы, Остап Богданович, с Яринкой садитесь вот здесь, в красном углу. А ты там, Паша, будь хозяйкой, смотри, чтобы стол не пустовал.

— Вы уж в наши бабьи дела не вмешивайтесь — как-нибудь управимся без мужских советов... От этих дел мужики только лысеют! А мы не желаем, чтобы наш председатель был лысым.

Бесхитростное замечание разговорчивой женщины, кажется, не понравилось Михаилу Тихоновичу. Он внезапно даже покраснел, неловко взглянул на председателя райисполкома. А Крутяк тем временем радостно пожимал руки колхозникам, сидевшим рядом с ним.

— Тогда разрешите начинать, товарищи?.. Я так скажу, уважаемые колхозники и колхозницы: сегодняшний день для нашей «Ленинской искры» большой праздник, потому что наш урожай, наше самое большое богатство лежит, можно сказать, в закромах.

— Верно, Михаил!

За столами зааплодировали, и хотя председатель колхоза пытался продолжать речь, его голос утонул в общем гомоне. Прошла не одна минута, пока в хате опять установилась тишина.

— С государством, — продолжал Михаил Тихонович, — сами знаете, мы рассчитались еще в прошлом месяце. Фонды тоже имеем, на трудодни выдали по полтора килограмма. Если сказать по совести, это уже неплохо. Вон Петру Степановичу целых десять мешков зерна досталось, да еще, думается, столько же, если не больше, получит при окончательном расчете.

— Благодарю! — степенно промолвил усач.

— Ну, а чтобы долго, товарищи, не томить христианскую душу, предлагаю каждому наполнить свою стеклянную посудинку чем положено да послушать Остапа Богдановича. Ведь он для нас как отец родной.

После этих слов Пилипчук наполнил рюмку и, протягивая ее Крутяку, пригласил:

— Ваша чарка, ваше слово.

Крутяк поднялся. Что же он скажет своим односельчанам? Все они — знакомые, близкие и дорогие ему люди. Они хорошо знают своего Остапа, как и он их. Со многими пас коров, лошадей, даже коз и гусей, делил хлеб-соль, горе и радость. Потом судьба забросила его на железную дорогу, а годом позже — в тюрьму, из которой бежал, но зато попал в Березу Картузскую[4]. Затем радость освобождения в сентябре 1939 года, общественная работа, фронт. После войны — борьба с бандеровщиной...

— Не хотелось мне за таким торжественным столом да о горьком прошлом вспоминать, — начал председатель! райисполкома. — А вспоминать надо... Все вы, товарищи, конечно, не забыли, как два года назад в этой вот хате бандиты замучили Ивана Осиповича — учителя нашего, который ребятишек грамоте учил.

Люди поставили рюмки, кто-то печально вздохнул. Веснушчатая Паша на виду у всех глотала слезы. Ярина Тарасевич низко наклонилась к столу, ни на кого не смотрела.

— А за что, спрашивается?.. За то, товарищи, что людям добра желал. Вы же помните, каким человечным, отзывчивым был Иван Осипович?.. И многих других активистов не стало за эти годы в нашем районе... Об этом никогда не следует забывать, даже в минуты самой большой, как вот ныне, радости. Да и борьба за колхозы, за новую жизнь только разгорается. Еще будут и жертвы, и горькие слезы — враги добровольно не сдадутся. Ваш колхоз — лучший в районе, хотя и у вас не все идет четко, слаженно. Главное ваше достижение — высокий урожай. Это очень помогает нам агитировать за коллективизацию. Вот недавно еще в трех селах инициативные группы образовались. Думаю, к весне мы станем районом сплошной коллективизации. Мы только начинаем выходить на широкую дорогу. Ну, а когда выйдем, тогда возьмем разгон в десятки раз больший, чем сейчас. Вот за это будущее я и предлагаю выпить всем нам по чарочке.

— Верно! Святую правду говорите! — раздалось со всех сторон.

— За такое и по второй налить можно, — пошутил дядька Петро. — Кому, конечно, для здоровья не вредно.

Усач задавал тон, будто дирижер. Так уже повелось — любил Петро Степанович поработать как следует, любил и в компании посидеть, песню спеть, рюмку выпить. Редко какая сельская гулянка обходилась без его участия. Зато все знали: где присутствует дядька Петро, там ни дебоширства, ни какого-либо перебора не будет.

Оживленнее пошли разговоры. Пошли в ход ложки, вилки.

— Теперь ваша очередь, председатель, — обратился Крутяк к Пилипчуку. — Как, товарищи, послушаем Михаила Тихоновича?

— Обязательно! — хором ответили за столами.

— Да дайте же человеку за целый день по-настоящему покушать, — вступился за Пилипчука машинист Ярослав.

Ярина Тарасевич не принимала участия в общем разговоре. Она сидела бледная, будто перепуганная. Недопитой стояла и ее рюмка. А к еде Ярина и не прикоснулась.

— Лучше погибнуть! — сорвалось с ее уст неуместное в общем веселье слово. От этого еще больше побледнела, испуганно приникла к самому столу.

— Вы что-то сказали? — наклонился к девушке Крутяк.

— Я говорю, что здесь настоящее веселье, — слукавила Тарасевич, наигранно улыбаясь.

— Истинное веселье! — подтвердил Крутяк.

— Но мне нужно уходить, — заторопилась она. Чувствовала: если сейчас не выйдет из-за стола, непременно расплачется, выдаст себя или вызовет подозрение.

— Это почему же так, Яринка? — вмешался в разговор Пилипчук. — Не желаешь посидеть вместе с нами? Послушать мой тост?

— Я должна готовить отчет, сообщить в район, что колхоз закончил молотьбу. Прошу, Михаил Тихонович, не обижаться на меня! — сбивчиво выпалила девушка, и ее лицо вдруг покрылось красными пятнами.

Пилипчук поднял указательный палец, другой рукой придвинул к Тарасевич недопитую рюмку.

— Раз будешь о нашем колхозе добрые сведения давать, то тем более выпить за наши успехи должна. Чтобы отчет лучше получился.

Михаил Тихонович не выдержал серьезного тона, засмеялся. Его поддержали, да так, что, казалось, хата от хохота вздрогнула. Люди неудержимо смеялись не потому, что председатель колхоза сказал очень веселые слова, а просто всем было приятно от общего хорошего настроения, вызванного первым успехом.

— Не забывайте, товарищи, что Яринка теперь работает за двоих, потому что председатель сельсовета на курсы поехал, — взял под защиту девушку Крутяк. — Правда, отпустим только при одном условии: Яринка все-таки должна допить свою чарку.

— Это как водится, — пробасил дядька Петро. — Недопитая гостем чарка беду накликает.

Ярина Тарасевич окинула взглядом всех присутствующих, взяла свою рюмку, подняла высоко над головой.

— За ваше счастье! — воскликнула она срывающимся тоненьким голоском.

— За твое тоже, — раздалось одновременно несколько голосов.

Тарасевич поблагодарила за гостеприимство, вышла из-за стола. В ее глазах сверкали слезы. Но никто из присутствующих не заметил этого, а если кто и заметил, не придал значения. Люди веселились, и каждому хотелось думать только о хорошем. А тут еще в комнату влетел заведующий клубом Никифор.

— Студенты из города приехали! Концерт давать будут! Приглашаю в клуб к семи часам! — крикнул с порога, еле переводя дух.

Разговор за столом тотчас же сменился, пошел по другому руслу.

— Теперь не стыдно и студентов послушать, — возвысил свой голос Пилипчук. — Приглашай, Никифор, всех сюда. Пускай с дороги подкрепятся малость. А с представлением ты особо не спеши, ведь нам еще домой надо сходить, переодеться.

— Приказано пригласить студентов на застольное подкрепление! — по-военному коснувшись пальцами козырька фуражки, отчеканил задорно Никифор.

Михаил Тихонович наклонился к Крутяку.

— А то понимаете наше положение, Остап Богданович, сынок пишет — приедем помогать. Где это видано! Им ведь учиться надо. Вы не согласны? Или, возможно, я неправильно говорю?.. А сегодня поднажали, и дело пошло. Особенно Бондарчук старался. Изо всех сил старался. Пусть не обижается на него старушка.

— Какая это старушка? — не понял Крутяк.

— Да молотилка наша, — улыбнулся председатель. — Дал он ей сегодня просто непомерную нагрузку.

— Ничего, Михаил Тихонович, — положил на колено Пилипчуку руку Крутяк. — Наши заводы теперь выпускают сельскохозяйственных машин больше, чем до войны. И мы это чувствуем. Вот и вчера получили разнарядку на новые молотилки. Одна из них достанется вам. А годика через два-три дела пойдут у нас еще быстрее.

— Верю! — мечтательно произнес Пилипчук. — Даже слепому видно, что большевистская партия слов на ветер не бросает. А потому и верю!

Крутяк вопросительно посмотрел на председателя колхоза, потом наклонился к нему ближе, тихонько зашептал на ухо:

— Почему же вы сами-то до сих пор еще не в партии?

Михаил Тихонович по-мальчишески шмыгнул носом.

— Потому что совесть не позволяла с этим делом торопиться, — признался он задумчиво и поднял на Крутяка внимательные глаза. — Мне уже и наш парторг напоминала. — Он почему-то опять покраснел, словно оправдываясь, добавил: — Вы только не подумайте чего-нибудь такого. В душе я коммунист, но только проверяю себя на практике... Я об этом никому не говорил, даже Лобановой, а вот вам признаюсь, как на исповеди.

Крутяк почему-то промолчал, потом встал из-за стола, подошел к Лобановой.

— Как вам живется, тетя Лиза?

Лобанова вместе с веснушчатой Пашей разносила глазурованные миски и тарелки с едой. Обе женщины казались веселыми молодицами, которые еще не забыли о своем девичестве. Повернувшись к Остапу Богдановичу, Лобанова окинула его лукавым взглядом.

— Плохо живется, потому что племянники у меня плохие! — И полушутя заметила: — Ох, Остап Богданович, буду я с вами крепко ссориться из-за библиотеки. На весь район буду кричать. Вот увидите!

Крутяк взял Лобанову за руку, с напускной таинственностью шепнул:

— Но когда будете кричать, обязательно прокричите, что райисполком сегодня для сбоковской библиотеки выделил две тысячи рублей. Очень прошу, Лиза Самойловна.

Лобанова широко улыбнулась:

— Вот спасибо, Остап Богданович. Была бы помоложе, поцеловала бы прямо на людях. Одним словом — благодарю и выражаю благодарность всему райисполкому.

Тем временем за столом раздалась не совсем уверенная песня:

Два мужских голоса словно сомневались — удобно ли затягивать песню в присутствии районного начальства, пели далеко не в полную силу. Но песня пришлась по душе, совпала с настроением колхозников, ее подхватили дружно, вдохновенно, и песня раздвинула стены просторной крестьянской хаты! Вместе с колхозниками подтягивал баритоном и Крутяк. Он решил сегодняшний вечер провести в родном Сбокове, чтобы поговорить с односельчанами, вспомнить прошлое, свое полусиротское детство, батрацкую юность.