Профессор Жупанский

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Множество неотложных дел ждало в эти дни Сергея Акимовича Кипенко. Подготовка к празднику — это, конечно, главное. Кипенко знал, что от этой подготовки в какой-то мере будет зависеть успех в борьбе с националистическим охвостьем. Но не забывал секретарь горкома и о мелочах. Неопределенный намек рабочего типографии Гриня тоже на первый взгляд был «мелочью». Однако вскоре оказалось, что эта «мелочь» незаметно вела к черному клубку.

Нить наконец была найдена. В храме святой Марии была обнаружена ручная печатная машина. «Печатников» застали на месте преступления, и ниточки потянулись к еще большим «клубочкам». Злогий и Базилевич приказали своим людям прекратить какие бы то ни было акции, выжидать.

Провокационные слухи постепенно стихали.

Утром, накануне праздника Октября, Сергей Акимович позвонил Сирченко, спросил, вручены ли старым ученым университета пропуска на праздничную трибуну. Казалось бы, мелочь, но порой такие мелочи помогают решать большие дела...

Жупанский стоял на крайнем левом крыле трибуны. Взгляд был прикован к так хорошо знакомой ему в разные времена Центральной улице. Сколько по ней прошло войск под разными знаменами?! Сколько прокатилось карнавалов?! Здесь он впервые встретил Оксану...

Холодный ветер развевал кумач, кажется, будто все вокруг полыхает от красных знамен. Станислав Владимирович на миг закрыл глаза, и перед его мысленным взором возникли недавние картины прошлого. В диком вихре скачут по улице конные полицейские Пилсудского. Сверкают на весеннем солнце сабли, слепя глаза. Какой контраст — солнце и сабли! Горожане убегают в подъезды, прижимаются к стенам домов. Он, Жупанский, тоже заскочил тогда в какую-то парикмахерскую. А конная лавина летит как оглашенная. Еще минута, еще несколько секунд... Боже, что будет? Ужас! «Почему они не убегают?» — волнуется Жупанский. А толпа движется — серая, хмурая и сплошная, будто стена, — навстречу конникам. Свистят в воздухе сабли, слышны предсмертные крики людей. «Опомнитесь! — хочется воскликнуть Станиславу Владимировичу. — Вы идете на смерть! О, как это дико — убивать друг друга, убивать только за то, что люди по-разному думают, по-разному хотят жить. Опомнитесь!»

Будто в ответ на этот его молчаливый вопль из серой толпы, из человеческой стены полетели камни, тяжелые булыжники. Полицейские сдерживают коней, поворачивают назад. А толпа идет еще более суровая и грозная, чем прежде.

«Да, все это было, — думает профессор, раскрывая глаза, — и было совсем недавно, каких-нибудь двенадцать лет назад. Разве не глумились власти над простым человеком?»

Справа от Станислава Владимировича стоял Леопольд Тын, слева — Ярослав Сабицкий. Тын, в новом демисезонном пальто, модной серой шляпе, вытянулся, будто собирался принимать парад. Сабицкий, наоборот, согнулся, поморщился, словно у него что-то болело.

Где-то на Высоком замке ударили пушки. Возле трибуны выстроились фанфаристы. Напротив них через дорогу — большой военный оркестр. Под лучами утреннего солнца блестят трубы. Музыканты поворачивают головы налево, кого-то ждут. Жупанский тоже стал смотреть в ту же сторону. Возле памятника Адаму Мицкевичу появилась открытая белая машина, в ней стоит какой-то военный.

— Маршал Конев, — прошептал над самым ухом Сабицкий.

И уже не слышно ни гомона людей, ни трепета знамен — лишь мелодия труб звучит над городом, и кажется, что сам город творит этот победный гимн.

Жупанский почувствовал, как сердце у него учащенно забилось. Он вопросительно взглянул на Леопольда Феоктистовича. Тот по-прежнему стоял навытяжку, подобно маршалу, принимавшему парад в открытой машине.

Вскоре раздались орудийные залпы, и мимо трибуны стальными четырехугольниками начали проходить воинские подразделения; плыли новенькие автомашины с прицепленными к ним орудиями, грохотали танки.

Сабицкий что-то кричал Тыну, показывал рукой. Леопольд Феоктистович неторопливо кивал, не сводя глаз с военной техники.

— Это «катюши»! — уже, кажется, в десятый раз восклицал Ярослав Филаретович, указывая Жупанскому на машины с железными фермами.

«Неужели это те самые «катюши»? Неужели эти фермы немцы называли «чертовыми машинками» и панически боялись их?» — думал Станислав Владимирович, присматриваясь к гвардейским минометам.

— Тут вся сила в заряде, — принялся объяснять Сабицкий. — Заряд действует реактивно, дает огромную взрывную силу...

На тротуарах тысячи людей аплодисментами приветствовали гвардейцев-минометчиков, их прославленное оружие, которое помогло Советской Армии громить фашистские орды. И хотя за гулом моторов аплодисменты были почти не слышны, все равно аплодировали, потому что не могли удержаться от восторга.

— Однако «катюши» уже утратили свое значение, — наклонился к его уху Сабицкий. — Если одна атомная бомба уничтожает крупный город...

Станислав Владимирович не ответил. Он не считал нужным прислушиваться к разглагольствованиям Ярослава Филаретовича. Ярослав всегда любил поболтать. Откуда ему знать — утратили или не утратили «катюши» военное значение? Жупанский повернулся к Тыну, Леопольд Феоктистович стоял в горделивой позе, хлопал в ладоши. Неужели он так увлечен парадом? Жупанский посмотрел на своего соседа и тоже начал аплодировать.

Затих гул машин. Минута ожидания снова наполнилась могучими звуками духового оркестра. Будто навстречу им из-за Оперного театра выплыли красные и красно-голубые знамена. За знаменами почти не видно людей. Следом за колонной знаменосцев шли демонстранты с красными бантами на груди. Это бывшие подпольщики, руководители и участники революционного движения, бывшие партизаны. Снова на трибуне и тротуарах звучат аплодисменты. Станислав Владимирович присматривается к поседевшему широкоплечему мужчине с палкой в руках.

«Кузьма Пелехатый, — профессор узнал бывшего редактора революционной газеты. — Да, да — это он!»

Близко сталкиваться с Пелехатым никогда не приходилось, но Станислав Владимирович иногда любил читать остроумные фельетоны редактора левой газеты. Любил до тех пор, пока эта газета не выступила против его исторических работ, не высмеяла его «необъективный объективизм».

Пелехатый, сняв широкополую шляпу, помахивает ею высоко над головой. Жупанский видит: глаза старого бойца наполнились слезами. Жупанский чувствовал невольную зависть к людям, шагавшим мимо трибуны. У них была цель, была борьба, а теперь пришла победа. А он, Жупанский? За что боролся? Какие зерна посеял на родной ниве? Кто убирает и кто будет убирать с них урожай? Где его ученики, где последователи?

Стало страшно: через десять лет его, Станислава Жупанского, не станет. И что тогда? Тело превратится в мириады атомов и молекул. Мозг тоже. Они улетят в океан пространства, войдут в землю, в растения, в живые организмы. А его труды? Останутся ли его труды? Каждый человек должен оставить после себя добрую память. Даже безмолвные египетские рабы оставили ее. Какие же труды будет завещать он, профессор истории, своим ученикам? И кого именно он считает своими учениками? Линчука?

А мимо трибуны уже проходили ученики школ, колонны физкультурников. Сколько счастья отражается в их юных глазах!

Жупанский не выдержал, приветливо помахал рукой. Тын сделал то же самое, а Сабицкий почему-то засмеялся. Чем, собственно, вызван его смех?

На Центральной улице началось театрализованное представление. На добротных конях — князь Даниил Галицкий, его дружина; за ними гетман Богдан Хмельницкий со своими верными полковниками — Кривоносом, Богуном, Нечаем. Теперь все, даже Сабицкий, зааплодировали.

К трибуне приблизилась колонна университета. Жупанский наклонился над поручнями трибуны. Ему хотелось быть ближе к демонстрантам. Впереди шли ректор Лозанюк, Сирченко, проректоры... Станислав Владимирович отвел взгляд, чтобы не смотреть на самодовольную физиономию Линчука.

«А где же моя Калинка? — думал профессор, и снова его взгляд скользнул по длинной университетской колонне. — Видит ли она меня?»

— Вон твоя дочь! — коснулся локтем Тын, показывая куда-то в толпу.

Станислав Владимирович напряг внимание. О! Их взгляды встретились. Какая Калинка сегодня веселая, она так и сияет от радости! Дочь сделала выразительный жест рукой. Станиславу Владимировичу тоже хотелось быть среди демонстрантов, идти вместе с дочерью в колонне, смеяться, как смеялась его Калинка.

— Может, пойдем уже домой? — предложил Сабицкий. — Я думаю, что мы свое отстояли, — добавил он еще тише.

— Домой?

Станислав Владимирович поглядел на центральную трибуну, где стоял Кипенко. Ему почему-то показалось, что Сергей Акимович украдкой смотрит в их сторону. Может, он следит? Почему секретарь горкома, собственно, взял его под свою опеку? Разве кто-нибудь просил его об этом?

Еще раз взглянул на центральную трибуну и заметил, что Кипенко улыбается. «Неужели мне»? Будто в ответ на это немое удивление секретарь кивнул, снова сверкнул улыбкой. Жупанский снял с головы шляпу, поклонился Сергею Акимовичу.

«Все-таки хороший и чистосердечный он человек», — подумал профессор взволнованно.

— Как хотите, а я уже ухожу, — настаивал на своем Сабицкий. — Главное мы видели, теперь будут одни повторения, а повторение всегда портит впечатление. Итак, друзья, пошли! Как, Леопольд?

— Не возражаю, — сдержанно ответил доцент и кивнул Жупанскому, — дескать, пора.

Все трое стали пробиваться сквозь плотную толпу и после продолжительных усилий вышли на спокойную улицу. В ушах Станислава Владимировича все еще гремела музыка, перед глазами плыли колонны демонстрантов. Не слишком ли много впечатлений у него сегодня?

Ярослав Филаретович взял обоих коллег под руки, перешел на сдержанный шепот:

— Парад парадом, а в долговечность большевизма я не верю. И, конечно, не потому, что моя мать была баронессой, Леопольд... А ты, Станислав, веришь? — наклонился Сабицкий к профессору.

Верит ли он в долговечность Советской власти? Наверное, верит. Ведь эта власть существует не по воле отдельных лиц — она существует в силу исторических обстоятельств, может, даже общественных законов. Разве люди, которые сейчас идут по Центральной улице, недовольны властью?

— Я не знаю, что будет в случае новой войны, — начал Тын, — но разгром гитлеризма доказал...

— Гитлер был дурак, — прервал его Сабицкий. — А ты слыхал, что передает радио?

— Какое радио? — с неизменной степенностью переспросил Тын.

Глаза Сабицкого стали совсем маленькими, сквозь щелочки век еле-еле пробиваются лукавые огоньки.

— Конечно, не московское, — почти прошипел он. — Передают, что из западных областей Украины большевики вывозят десятки тысяч невинных людей. Вывозят только потому, что в случае каких-нибудь осложнений они могут взяться за оружие, установить свой строй...

Станислав Владимирович поморщился: он всегда недолюбливал Сабицкого за его длинный язык.

— Вы со мной не согласны?

— Вывозят бандеровцев, которые прибегают к террору, творят страшные зверства! — почему-то повысил голос Тын. — Мы уже, слава богу, видели восемнадцатый год...

Жупанский в знак согласия закивал. Конечно, разговоры о «самостийности» Западной Украины — безответственная злостная болтовня. Существовать без великой Украины... Да и без России... Нет, нет, это все зловредные выдумки.

Сабицкий не сдавался.

— Ты ведь, Станислав, знаешь, — настаивал он, — проводить исторические параллели — бессмысленное дело. Ничто в мире не повторяется с точностью. Был Александр Македонский, был Наполеон, и хотя сотни авантюристов стремились стать наполеонами, ни одному из них не удалось... В восемнадцатом году самостийность Западной Украины лопнула как мыльный пузырь, но это еще не значит, что мы не можем сегодня об этом говорить.

Тын вдруг высвободил от Сабицкого руку, вспыхнул:

— А от имени кого ты можешь говорить? Кто тебя уполномочил? И потом, нечего запутывать факты. Западноукраинская народная республика была не просто нашим галицким самостийництвом. Наверняка ее крестные отцы думали и всю Украину присоединить к этой республике и папе на блюдечке преподнести. Наверняка Петлюре по своим масонским каналам приказ отдали! А до этого другой масон — Маркотун мутил воду! Это все они!..

Голос Тына звучал так громко, что прохожие стали оглядываться.

— Тс-с-с! — поднял вверх обе руки Сабицкий. — Разве нельзя немного тише... Говорить о таких вещах!..

— Хватит вам! — вмешался в спор Жупанский. — Такие разговоры никому не нужны. Прошу вас.

Все трое молча пересекли парк, поднялись на гору. Вот сейчас Сабицкий свернет налево. Станислав Владимирович думал, что на этом разговор между Тыном и Ярославом Филаретовичем закончится или в крайнем случае прервется до следующей встречи. Однако, прощаясь, Сабицкий не забыл еще раз выпустить жало:

— Когда друзья бранятся, черти радуются...

Тын промолчал, холодно, с пренебрежительным видом поклонился. Сабицкий с надеждой посмотрел на Жупанского, желая, видимо, заручиться поддержкой. Но Станислав Владимирович был непроницаем.

После обеда Жупанский взял с полки книгу, прилег на диван. В ушах не переставали звучать марши. Чтобы немного забыться, раскрыл старенький томик Шопенгауэра.

«Мудрец, который хотел всех людей научить счастью, — с иронией подумал Станислав Владимирович, раскрывая книгу. — Разве этому можно научить, когда в каждой жизни возникают миллионы неожиданностей, сложных переплетений?..»

Томик был испещрен пометками. Десятки раз читал и перечитывал, но научился ли чему-нибудь, извлек ли из его философии какую-нибудь пользу?

«Мир, в котором живет человек, зависит прежде всего от того, как его данный человек понимает, следовательно, от особенностей его мозга: согласно с последним, мир может быть то бедным, скучным и вульгарным, то, наоборот, богатым, полным любопытства и величия», — читал Станислав Владимирович шопенгауэровские афоризмы, а сам думал: так ли обстоит все на самом деле?

В том, что люди на одно и то же явление, на одну и ту же вещь могут смотреть по-разному, с этим он согласен. Разве, например, сегодняшняя демонстрация не подтвердила это? Сабицкий смотрел на нее с иронией, со скрытой враждебностью, Тын, кажется, с восторгом.

«А я? — спросил себя профессор, закрывая глаза. — Как я смотрю на эту счастливую человеческую лавину? Разве не радовалась Калинка?.. Разве мне не было приятно видеть ее среди людского моря? А Сабицкий злой человек. Ему ничем не угодишь. У него свое на уме».

Прав ли Шопенгауэр, утверждая, что мир зависит от человеческого восприятия? Разве этот коричневый старый книжный шкаф перестанет быть коричневым, если кому-то он вдруг покажется черным? Конечно, смотреть на него можно разными глазами, по-разному воспринимать его признаки, однако от этого шкаф не изменит своего качества.

«Материалисты и рассматривают мир как объективную реальность, которая существует независимо от нас, нашего сознания, восприятия, — размышлял Станислав Владимирович, отодвинув книгу в сторону. — В самом деле, вещи существуют независимо от человеческого восприятия. Очевидно, Шопенгауэр просто-напросто идеализирует восприятие, его роль. Придает ему неприсущие качества».

Не найдя глубокого ответа на свои сомнения, Жупанский продолжил чтение.

«Человек не может вылезти из своего сознания так же, как и из своей кожи, и непосредственно живет только в ней, поэтому так трудно помочь ему извне».

Ему, Жупанскому, тоже трудно помочь. Вот Кипенко пытается помогать, а знает ли, как это сделать? Разве он может знать, чем тревожится чужая душа? Что ее беспокоит, чего ей недостает?

Станислав Владимирович почувствовал: Шопенгауэр его не успокоит, скорее наоборот. Надо взять для чтения что-нибудь иное. Встал с дивана, положил на полку этажерки «Афоризмы», достал сборник украинских народных сказок. Знал их и все же любил перечитывать, черпать из этого вечного источника остроумия и юмора.

В дверь постучали. Станислав Владимирович догадался, что это дочь просит разрешения войти в его комнату.

— Прошу! — крикнул он громко.

Галина вошла сияющая, будто в лучах. Отец посмотрел на нее, ощущая в сердце томящую растроганность.

— Ты уже отдыхаешь?

— Как видишь, — ответил тихо. — Демонстрация меня совсем сморила, хоть я и стоял на трибуне... Это, наверное, от избытка впечатлений. А как ты себя чувствуешь?.. Посиди со мной немножко.

Галина подсела на диван, защебетала, как синица весной. Станислав Владимирович не совсем внимательно слушал историйки, а больше радовался тому, как дочь рассказывала их, как у нее то распрямляются, то по-детски смежаются губы.

— Вот я иду в колонне. Ты понимаешь, папочка! А один очень красивый офицер стоит на тротуаре и говорит вслух, так, чтобы и мы слышали: «Вот это настоящие девчата! Ради таких можно и в огонь, и в воду!»

Отец ласково похлопал дочь по щеке.

— А что же дальше?

— Дальше?.. После демонстрации мы вместе — Нина Пирятинская, Катя Вернигора и я — пошли к Высокому замку, взобрались на вершину горы.

Станислав Владимирович лукаво прищурился:

— Без кавалеров?

Галина отвела глаза, но продолжала щебетать с прежней беззаботностью:

— От кавалеров мы убежали... Понимаешь, захотелось побыть одним, спеть или сделать какую-нибудь глупость... Когда мы вышли на верхушку Высокого замка, подняли вверх руки, хотелось достать до солнца. Вот как!

В коридоре зазвенел звонок. Галина метнулась на его зов. Вскоре она вернулась с письмом и двумя телеграммами.

— Все это тебе, папочка!

Станислав Владимирович встал, взволнованно принялся перечитывать телеграмму: от коллег сразу из двух институтов. Приятно, что о тебе кто-то думает, поздравляет с праздником, желает здоровья.

«А я их никогда не поздравлял», — с укоризной подумал Станислав Владимирович.

Вскрыл конверт, в нем — голубенький жесткий квадратик...

— Что это? — приглушенным голосом спросила дочь.

Отец быстро скользнул взглядом по квадратику, передал его дочери. Галина тоже разволновалась. Глаза потускнели, вся ее фигура напряглась.

— Они нас шантажируют, — сказала она после паузы, ища в глазах отца поддержки.

Станислав Владимирович заходил по комнате, привычно считал шаги. Ему почему-то было стыдно смотреть на дочь, встречаться с ней взглядом. А почему? Разве он в чем-нибудь виноват? Разве он знает, кто это их шантажирует, пытается запугать?

— Выбрось в печь! — приказал он дочери, вспомнив, что именно так поступает Тын с бандеровскими листовками.

Галинка подошла к кафельной белой колонке, открыла дверцу, нашла спички, подожгла листовку. Смотрела, как огонь скрючивает пропитанный ядом листик. Потом подошла к отцу, поцеловала его в щеку.

— Ты хочешь служить правде, папа?

Станислав Владимирович опустил глаза. Знает ли Калинка, какое больное место задела она?

— Я всегда стремился служить правде, — тихо ответил он и смело посмотрел дочери в глаза. — Но не думай, что это так легко. Прежде всего необходимо знать, где эта правда, обладать твердой волей, чтобы устоять против искушений, которые подстерегают человека на каждом шагу... Закалить себя так же трудно, как найти самоцвет.

Он еще долго говорил о своем стремлении быть настоящим ученым, добрым для нее отцом. Дочь внимательно слушала и почему-то думала об академике Духние. Похож ли отец на него? Каждая лекция академика как настоящий бой, вызов силам зла!..

— Но почему они присылают эти листовки нам? — вдруг выпрямилась Галинка. — Неужели думают, что ты в конце концов станешь на их сторону?

Станислав Владимирович не ответил. Что он мог сказать дочери в оправдание? Что не один он получает, что присылают и Тыну, а может быть, и самому Духнию?

— Ты уже обедала?

Галина поняла намек. Она еще раз поцеловала отца в щеку, вышла из кабинета.

«Раз, два, три, — начал считать шаги профессор, ища успокоения. — Надо больше бывать на людях, — думал он, двигаясь по комнате. — Внимательно прислушиваться к разговорам простых людей. Разве не было мне приятно сегодня на манифестации?.. Так, может, и сейчас пойти, например, в парк? Уж лучше блуждать по аллеям парка, чем в лабиринтах темных, тяжелых мыслей...»

Подошел к телефону, набрал номер.

— Это я — Жупанский, — заговорил тихо в трубку, стараясь не выдавать своего волнения. — А что, если нам, Леопольд, пройтись? Не возражаешь?..

Вышел в коридор, начал торопливо одеваться. Из комнаты выглянула Галинка.

— Ты куда-то собрался, папа?

— Пойдем с Тыном на прогулку, — ответил отец сдержанно. — А какие у тебя намерения?

Галина быстро подбежала к нему.

— Я хочу пригласить подруг... Понимаешь, мы немножечко потанцуем, потом пойдем в университет на вечер... Может, ты тоже пойдешь?

На студенческий вечер? Нет, сегодня с него довольно впечатлений.

— В другой раз, Калинка. У меня от музыки и гомона вот такая голова, — и он описал руками большой круг. — Я еще никогда в жизни не был на таких многолюдных праздниках.

Дочь проводила его до лестницы, пожелала приятной прогулки» Станислав Владимирович спустился на первый этаж, где его уже ждал Тын.

— Не сидится?

— А разве праздник для того только, чтобы сидеть дома? — в свою очередь спросил профессор.

...На центральной аллее университетского парка сегодня было более многолюдно, чем всегда. Выбрали самую тихую аллею, сели на скамью. Через некоторое время к ним подошел Духний. Долго тряс Жупанскому и Тыну руки, желал здоровья, радости.

— Я вот хожу по парку и думаю: как жаль, что до этих времен не дожил наш Франко, чтобы увидеть воплощенные свои мечты... А мог бы дожить... Помнится, шли мы с ним в один из вечеров в библиотеку, а Франко и говорит: «Не верю, чтобы душу народа вечно пересекала граница. Верю, рано или поздно воссоединятся разрозненные половинки, и тогда в наш край придут счастье и свобода».

Академик Духний посматривал то на Жупанского, то на Тына.

«Пожалуй, он прав», — взволнованно подумал Жупанский.

— Или вы не согласны? — допытывался Духний, переступая с ноги на ногу, покачиваясь.

— Здесь двух мнений быть не может! — коротко ответил Тын.

Станислав Владимирович в знак согласия лишь кивнул и улыбнулся.