Профессор Жупанский

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Владимир соскочил с подножки вагона, оглянулся. В ту же минуту прозвучал гудок, вагоны вздрогнули, покатились в сизую мглу ночи. До села Владимиру оставалось километров пять. Если бы дело было летом — за полчаса добрался бы домой.

Студент немного постоял на перроне — никого; вошел в небольшое помещение полустанка, но и здесь никого из односельчан не встретил. Пускаться в дорогу одному опасно: как-никак сын председателя колхоза, бывший организатор «истребителей».

«Придется заночевать у дядьки Прокопа», — подумал Владимир.

Дядя Прокоп работал на железной дороге стрелочником, жил неподалеку от полустанка. Владимир уже намеревался направиться к родичу, как вдруг его кто-то окликнул.

— Это вы, дядя Илько? — обрадовался парень.

— А то кто же! Разве не узнал? — заговорил мужчина в овечьем кожухе.

Это и в самом деле был Илько Подгорный. Владимир пошел ему навстречу.

— Приехал на каникулы или как? — дядя Илько слегка щелкнул кнутом.

— Да, на каникулы, — ответил Владимир. — А вы почему так поздно?

— Женщин к поезду подвозил. — И, глядя под ноги, Подгорный объяснил:— На совещание в Киев поехали. — Постоял немного, пощелкал кнутом, добавил скороговоркой: — Пускай едет, разве я что? Только, думается, большую волю женщинам в колхозе дают. Ни к чему это...

Владимир знал, что Подгорный примерно перед Новым годом подал заявление о вступлении в колхоз, но прикинулся незнающим.

— Разве ваша жена в колхозе, дядя?

— А то как же. Все нынче в колхозе, — объяснил Подгорный равнодушным тоном. — Осталось, может, с десяток семей, только этого уже и считать не следует.

— И вы в колхозе?

Вспомнил, как прошлой осенью дядьку Илька агитировали и отец, и секретарь парторганизации Лобанова, а дядька всем отвечал одинаково понуро: «Еще есть время, еще подумать надо». Ходил в селе слух, что из-за своего упрямства он даже с женой рассорился. После этого все махнули на Илька Подгорного рукой, оставили в покое, мол, нравится человеку хрен, так пусть им и лакомится.

— Ты, парень, будто дома бог весть когда был. Да я уже третий месяц как в колхозе работаю.

— Не знал, — с напускным удивлением ответил Владимир.

— В колхозе, брат, в колхозе... Ну, так как? Может, поедем? — начал торопиться дядька.

— Конечно, поедем.

Подгорный снова щелкнул кнутом, немного потоптался на одном месте и тронулся в направлении каменного железнодорожного забора, возле которого стояли сани. Конь, почуяв хозяина, тихо заржал, ударил копытами.

— Ну что, замерз, Гнедой? — промолвил хозяин, похлопывая коня по крупу. Потом поправил чересседельник, затянул хомут. — Садись, Володя, — и сам первым вскочил в сани, раздвинул солому, приготовил место для студента. — Не боишься ехать на ночь глядючи?

— А вы? — вопросом на вопрос ответил молодой Пилипчук.

— Мне-то чего бояться? Я никого не трогал и не трогаю, вот и меня не тронь!

Владимир покачал головой.

— Напрасно, дядя! Помните Ивана Осиповича?

Подгорный будто не расслышал. Он деловито управлял вожжами и, казалось, был целиком поглощен этой нетрудной работой. Тем временем сани выехали на торную дорогу.

— Почему же не помню, — возобновил дядька незаконченный разговор. — Человек это был славный. Только это другое дело, я так думаю. Это был учитель, коммунист, а я...

Дядька Илько споткнулся на слове, умолк.

— К тому же и защищаться у нас есть чем, — промолвил он чуточку погодя, доставая из-под соломы охотничье ружье.

— Вот за это вы молодец! — похвалил Владимир, беря в руки старое ружьишко. — Давно вы из него стреляли?

— На той неделе двух зайцев убил.

Вокруг, сколько охватывает глаз, белое марево. Лишь по обочинам дороги чернели силуэты деревьев. Владимир всматривался в светлое небо зимней ночи, в звездную реку Млечного Пути и думал о Галинке Жупанской. Как все-таки странно сложились их отношения. Галина нравилась ему чуть ли не с первого дня, с первого взгляда. Следил за каждым ее движением, когда сидели на лекциях, встречались на переменах, знал ее вкусы, привычки даже до того, как они полюбили друг друга.

— Ну и снега нынче навалило, — нарушил молчание дядька. — А ты словно уснул?

Студент не ответил. Ему было тепло, хорошо со своими мечтами-воспоминаниями. Так хорошо, будто Галинка сидела рядом. Дядька Илько наклонился, заглянул ему в лицо.

— Что с тобой?

— Ничего. Задумался малость, — искренне признался юноша.

Подгорный щелкнул кнутом. Потом повернулся к Владимиру всем туловищем, тихо начал жаловаться:

— Меня недавно бригадиром назначили. А я что? Какой из меня бригадир? Говорю, разве это мудро? Я, можно сказать, еще только одной ногой в колхозе, а вы меня в начальники. Но разве всех переубедишь? Знаем, говорят... Не отказывайся, мы хорошо тебя знаем... Ну, думаю, ежели так, то ставьте. Вот и выходит, что я нынче не просто так себе Илько Подгорный, а товарищ бригадир. Полевой бригадой руковожу. Понял?

Владимир выпрямился.

— Понял, да не все, — в тон дядьке ответил студент. — Вы вот говорите: одной ногой в колхозе стоите, а другую в единоличном хозяйстве еще держите. А это плохо!

— Э-э, к слову придрался. Я гимназий, хлопче, не кончал. Пускай себе малость не так сказал, — беды от этого не будет. А крестьянин во мне сидит глубоко — в печенках.

— Вы и теперь крестьянин, только не единоличник, а колхозник.

Дядька Илько не ответил.

На все село славился Илько Подгорный своим упрямым характером. Труженик, не любивший зря терять ни одной минуты, он долго и с осторожностью смотрел, как его село Сбоково становилось колхозным. Замысел объединения для дядьки Илька был понятен. Не верил только людям, их коллективному духу. За всю жизнь ему никто и никогда ничем не помогал. «Не думай ни о ком, лишь о себе самом», — поучал сосед Гайдук. И Подгорный видел, что Гайдук из года в год богатеет.

— А более всего вот он меня сдерживал, — кивнул крестьянин, указывая кнутовищем на коня. — Жаль расставаться. Он ведь для меня что дитя родное — жеребенком выкормил! Без коня хозяин не хозяин, нищий! Вот и жаль было. Раз пять заявление писал. Напишу вечером, а утром относить не решаюсь.

— Вы ведь, кажется, дядя, прошлой осенью в Шполянский район ездили? — спросил Владимир.

— Ездил. Если бы не эта поездка, то, наверное, до сих пор выжидал бы. Благодаря Крутяку съездил. В «Здобутку Жовтня» был. О тамошнем колхозе, где председателем Дубковецкий, может, слышал? Хорошо там люди живут! А главное — по-людски живут. Это мне прежде всего в глаза бросилось.

— Как это бросилось?

Дядька не торопился отвечать. Он смотрел куда-то в простор ночи, о чем-то напряженно думал. Возможно, вспоминал свою жизнь, сравнивал с тем, что видел в Шполе, а может, думал о жене, которая поехала в Киев на совещание. Вдруг дядька остановил коня, схватился за ружье.

— Что там? — прошептал Пилипчук.

Подгорный не ответил, молча всматриваясь во тьму. Владимир привстал, напряг зрение. Но, как он ни силился что-нибудь заметить, кроме чернеющих по обочинам деревьев, ничего не видел.

— Что случилось? — повторил студент через некоторое время.

Подгорный вместо ответа засунул ружье под солому, недовольно признался:

— Сам не знаю. Испугался чего-то так, что даже заячий пот выступил, — ему было немного неловко, и, чтобы скрыть свою неловкость, дядька Илько принялся сворачивать цигарку.

— Самосада отведать хочешь?

— Нет, благодарю, я уже бросил курить.

— Это почему же? Разве студентам возбраняется?

— Не возбраняется, только удовольствия от этого не испытываю. Вот и бросил.

На самом же деле он бросил курить из-за Галинки Жупанской. С ее стороны это вовсе не было девичьим капризом. Нет. Было это прошлой осенью, когда Галинка ездила со всеми в Сбоково.

На другой день после убийства секретаря сельсовета Владимир тянул цигарку за цигаркой. «А я почему-то считала, что вы не курите, Володя. Курение вам даже не к лицу», — сказала тогда Жупанская. «Выходит, она думает обо мне», — обрадовался он и немедленно затоптал папиросу ногой. С того дня перестал курить. Теперь и папиросы, и самокрутки вызывали у него отвращение.

Дядька Илько пустил коня рысью. Морозный воздух резкой волной ударил в лицо. Владимир закашлялся. До села было совсем близко. Вон на холме виднеются силуэты деревьев, за ними дорога спускается в долину к колодцу, за которым начинается село. Еще с детства Владимир любил толстенные, в два-три обхвата, буки, любил взобраться на верхушку. Далеко-далеко видно с этих буков. А к колодцу подходить боялся. Когда-то давным-давно, еще во времена крепостничества, в этом колодце утопилась сельская красавица Ксеня, спасаясь от посягательств барчука на ее честь. Ходили легенды, что ночью из колодца доносятся отчаянные всхлипывания, поэтому колодец время от времени крестили.

— Ты спрашиваешь, как шполянцы живут? А вот так — за прошлый год по восемь рублей получили да по четыре килограмма хлеба на трудодень. Да, кроме того, овощи, сено, солому. Хорошо живут. Я бы тоже хотел так жить. И это, считай, после такой войны, после таких разрушений!

Зашел я к одному колхознику, разговорились. Вышло, что он тоже таким «мудрым» был, как и я, — последним в селе в колхоз заявление подал. Остап Решетко пишется.

Очень порядочный человек и, видно, добрую голову на плечах носит. «Ну, а нынче вам каково?» — спрашиваю его. Он подумал, подумал и ответил: «Колхоз, — говорит, — вещь хорошая, лишь бы только люди были бы дружными, да председатель хозяйственным». У них один и тот же председатель с самого начала коллективизации. Сообразительный человек — люди его уважают, а он о людях заботится. Вот у них и дела хорошо идут. Колхозники не хаты строят, а настоящие хоромы.

Подгорный умолк. Владимир был поражен: таким разговорчивым он дядьку Илька еще не знал. Неужели это экскурсия так повлияла на его поведение?

Подъехали к букам. Владимир поднял голову, молча поздоровался со столетними великанами. Ему хотелось даже снять шапку, пожелать им «доброго здоровья»!

Конь, почуяв приближение к дому, понесся с горы галопом, даже громко заржал. Залаяли собаки. Маленькие огоньки из окон словно приветствовали Владимира. Странное чувство! Впервые охватило оно его после возвращения с войны. Владимир не был дома целый год. Да еще какой год! За год на войне он узнал жизнь и людей больше, чем за все восемнадцать предыдущих лет. До самой смерти не забыть ему широкоплечего Ваню Мажаева из-под Калинина, который спас ему, Владимиру, жизнь во время форсирования Дуная и погиб от руки бандеровца в июне сорок пятого года, когда возвращался домой.

Владимир каждый раз, вспоминая о фронтовом друге, испытывал угрызения совести.

Подгорный повернул коня в переулок, где жили Пилипчуки.

— Хочу тебя привезти, как пана, чтобы на магарыч от матери получить. Или как ты считаешь? — шутил дядька Илько, хотя никогда раньше Владимир не замечал за ним таких способностей.

— Паны уже отошли в историю, — ответил студент, прислушиваясь к гомону в центре села.

— Это радио, — объяснил дядька.

— Уже провели? — обрадовался Владимир.

— Все Никифор старается. Молодцеватый парень! Работа у него колесом вертится. Иногда в клубе такую комедию покажет, будто в театре. Теперь Никифор — первый парубок на селе... Н-но, Гнедой, к чужим разговорам не прислушивайся! Делай свое конячье дело да об овсе думай.

Владимир улыбнулся.

— А все-таки вы зря коня гоните, я бы и так дошел.

Дядька Илько щелкнул кнутом.

— У меня наказ от твоего отца: как только вернусь, так и рапорт отдать должен, в какой именно вагон женщин посадил. А ты ведь знаешь, твой отец не любит, когда забывают о его наказах.

Наконец родительский дом. Владимир, не дожидаясь, пока Подгорный остановит коня, соскочил с саней. Быстро взбежал на крыльцо, постучал в дверь. Вскоре в сенях раздался скрип.

— Кто там?

У Владимира защекотало в груди.

— Я, мама!

Дверь быстро открылась, и две руки обвились вокруг шеи сына.

— Почему же это ты на ночь глядя да в дорогу отправляешься, сынок?! — тревожно и радостно спросила мать. Ей было страшно даже подумать, что с ее единственным сыном могла приключиться какая-нибудь беда.

— Мы с ним вдвоем ехали, Ульяна, — вмешался в разговор дядька Илько, входя на подворье. — Да и не с пустыми руками. — И будто в подтверждение словам, перебросил с плеча на плечо свое ружье.

Мать вздохнула, покачала головой. Еще раз взглянула на сына, улыбнулась, словно извиняясь за свои неуместные материнские тревоги, стиснула щеки Владимира теплыми шершавыми руками, несколько раз поцеловала сына в лоб, губы.

Дядька Илько кашлянул. Мать опомнилась:

— Ой, что же это я такая невнимательная! Входите, прошу, в хату. Очень вам благодарна, Илько, что вы мне такую радость привезли. Очень прошу в хату.

Подгорный не торопился. Тогда мать спустилась с крыльца, схватила его за рукав.

— Да вы меня, Ульяна, не тащите, будто козла старого, я к чарке и без принуждения пойду, — шутил дядька Илько. — А Михаил Тихонович дома?

Ульяна покачала головой,

— Все еще где-то бегает. А вы заходите, Илько, а тем временем и Михайло прибежит.

Подгорный открыл ворота, въехал на подворье, привязал коня, бросил ему охапку сена и только после этого вошел в дом. Ему и впрямь хотелось выпить с мороза рюмку-другую. Да и со старшим Пилипчуком нужно было встретиться, кое-что сказать.

К дядьке Ильку подошел Владимир, помог снять кожух. Вскоре прибежал и Михаил Тихонович, устало опустился на стул. Некоторое время сидел молча и, наверное, никого не видел, ничего не замечал.

— Добрый вечер, отец! — поздоровался с ним Владимир.

Михаил Тихонович виновато вскочил со стула, обнял сына, украдкой вытер слезу. Никто этого не заметил, Михаил Тихонович быстро успокоился, поставил на стол графинчик с водкой.

— Отвез? — спросил он Подгорного.

— Ну да!

— И в вагон посадил?

— Обязательно! В седьмой купейный, будто пани поехали.

Михаил Тихонович пошевелил желваками, а когда сын вышел к матери на кухню, приглушенно спросил:

— И ничего подозрительного не заметил? Никого из лесовиков не повстречал на дороге?

Подгорный наклонил голову: возле железной дороги он столкнулся с Гайдуком. Тот стоял с каким-то незнакомым человеком и, похоже, тоже ждал поезда. Увидев колхозников, что-то сказал этому незнакомому человеку, и оба они куда-то скрылись. Сначала он, Илько, не обратил на это внимания, а вот когда по дороге домой хорошенько над всем поразмыслил, в сердце закралось сначала сомнение, а потом и подозрение. Но нужно ли обо всем этом рассказывать председателю колхоза? Да еще и в такую приятную для него минуту.

— А разве что-нибудь случилось?

— Может, и случилось, — неопределенно ответил Михаил Тихонович, наливая еще по одной рюмке. — Ну, за здоровье и за счастье, Илько!

Дорога, а еще более волнение от встречи с родителями, разговоры о всяких семейных делах изрядно утомили Владимира. Лег спать где-то в полночь.

В хате тихо, уютно. Проснувшись, Владимир некоторое время молча лежал, прислушивался. Тихо тикают ходики. Полгода назад вот здесь ночевала Галинка. Они с Ниной спали на этой самой кровати. Интересно, о чем они тогда думали? Ведь это была страшная ночь!

Сквозь закрытые ставни пробивался яркий дневной свет. Было такое впечатление, что это сыплется белый песок. В дымоходе еле слышно завывал ветер.

Владимир встал, посмотрел на ходики. Стрелки показывали без двадцати одиннадцать.

«Вот это поспал!» — подумал юноша, одеваясь.

Тихо открылась дверь, на пороге показалась мать.

— Проснулся?

— Ну и выспался, — вяло произнес сын, — вдоволь!

— Вот и хорошо, запасайся здоровьем, — любуясь сыном, говорила мать. — А я уже пирогов[14] наварила. Тех, которые сами в рот просятся. — Шагнула к сыну, встала с ним рядом. Владимир очень похож на мать. Особенно это было заметно сейчас. Такие же темно-голубые глаза, длинные темные ресницы, такой же, как и у матери, продолговатый, с горбинкой нос.

— Пироги — это хорошо. Эй, держитесь, пироги, коль идут на вас враги! — пошутил сын.

Мать слегка похлопала его по плечам. На ее лице солнцем светится радость.

— Так ты же не мешкай, сынок, — попросила она.

— Я, мама, по-солдатски — раз-два, и готово!

Мать вышла. Владимир поработал со ржавой пудовой гирей, которая стояла под его кроватью еще со школьных лет, а после этого подошел к маленькому зеркальцу, пригладил рукой чуб, пошел умываться.

В просторной комнате, служившей Пилипчукам кухней и столовой, пахло разными яствами. На столе, который стоял напротив входной двери, — горка румяных вареников.

— Вот я тебе тепленькой для умывания налью, — засуетилась мать. Схватила с плиты алюминиевую кастрюлю, налила из нее в таз воды. — Умывайся, сынок.

Через десять — пятнадцать минут Владимир стоял умытый, причесанный, в новенькой шелковой сорочке. От его гибкой фигуры дышало силой, здоровьем.

— Поешь, пока горяченькие, — приглашала мать.

Владимир колебался — после сна не было еще аппетита. Он подошел к столу, чтобы съесть один-другой вареник для приличия.

— Вот и сметана свеженькая, — ворковала мать, наливая из кувшинчика сметану.

— А как там наши девчата поживают? — спросил сын, когда четвертый или пятый вареник исчез у него во рту.

Мать не ответила. В эту минуту она истово работала кочергой, разгребая в печи жар. Из-под легонького цветастого платка выбилась светло-русая прядь. Покончив с работой, мать выпрямилась, поправила волосы, плотнее завязала концы платка, помыла руки и села за стол.

— Почему же ты пироги не хвалишь? Или, может, невкусные?

— Вкусные, вкусные, мама, — ответил Владимир, макая в сметану только что начатый вареник. — Давно не ел таких... Я спрашиваю, как там наши девчата живут, а вы и не слышите.

— Не слышала, правду говоришь... Хорошо живут, благодарение...

Хотела сказать — «благодарение богу», но запнулась на слове. Посмотрела на Владимира, а он на нее, оба улыбнулись.

— Мария дочку ожидает.

У старшей сестры Марии было уже двое мальчиков: одному четыре года, другому — полтора. Все родные и знакомые на этот раз пророчили ей девочку. Мария тоже стала ждать дочь. Так была в этом убеждена, что даже имя подобрала для будущего младенца.

Мать еще не успела рассказать сыну о его сестрах, как в комнату вошел Никифор.

— Вот хорошо, что ты приехал, Володя! — едва переступив порог, воскликнул заведующий клубом.

Владимир с Никифором когда-то были друзьями. Вместе ходили в школу, сидели за одной партой, вместе пасли коров. И хотя позднее их пути-дороги разошлись, однако и сейчас хлопцы остались товарищами. Никифор любил клубную работу, готов был, как в шутку говорили сбоковцы, все село записать в самодеятельность. Услышав, что приехал Владимир, решил немедленно повстречаться с ним.

Никифор вежливо поклонился матери, а заметив в ее глазах недобрые огоньки, разговаривал только с Владимиром. Мать сначала терпела это, а потом разразилась гневом:

— Ты думаешь, что Владимир так и побежит в твой ободранный клуб? Ему отдохнуть надо, а ты уже с концертом к нему.

— Ваша правда, мамаша, — еще вежливее ответил Никифор. — Вы как в воду глядели: послезавтра у нас большой концерт. А что касается клуба, то он такой же мой, как и ваш, немного пооббит дождями, но не ободранный!

Никифор знал, что тетка Ульяна будет упрекать его за этот приход. Но где же взять такого баяниста, как Владимир? Не беда, пускай тетка немножко посердится, зато концерт в клубе будет — первый сорт!

— Тебя ничем не прошибешь, — отмахнулась Ульяна. — Ты лучше раздевайся да пирогов отведай.

— Это другое дело, — степенно сказал Никифор, проведя рукой по тому месту, где должны быть усы, и без дальнейших напоминаний начал снимать коротенький кожушок. Заведующий хорошо знал характер Владимировой матери: поворчит малость, погневается, а потом и уважит.

И в самом деле, хозяйка уже положила на тарелку вареников, придвинула к Никифору блюдечко сметаны.

— Что же новенького в клубе? — спросил Владимир, когда его товарищ собирался малость перекусить.

Никифор завел речь о пьесе, которую готовит драмкружок, о подготовке к районной олимпиаде в честь десятилетия воссоединения. Он тут же охарактеризовал каждого кружковца, рассказал, кто как играет. Но, несмотря на бодрый тон и внешнюю беззаботность, в глубине его глаз таилась грусть.

«Наверное, очень тяжело переживает гибель Яринки», — подумал Владимир.

Никифор потер руки, перешел в новое наступление.

— Мы тебе роль комиссара батальона оставили, Володя. Согласен? А репетиция сегодня в двенадцать. Так что позавтракаешь — и пойдем. Ладно?

— Ну вот! — вмешалась в разговор мать. — Он тебе, сынок, работу найдет. Так запряжет, что вместо отдыха ни дня, ни ночи у тебя не будет. Я ведь говорила!

Товарищи переглянулись, вместе встали из-за стола, поблагодарили за вареники.

Никифор начал одеваться. Владимир вопросительно посмотрел на мать.

— Ты уж не задерживайся, сынок, — только и сказала она.

Владимир возвратился после обеда. Мать покачала головой, однако с ее уст не сорвалось ни единого слова упрека. Сердцем чувствовала: сын иначе не может. «Разве ему в четырех стенах сидеть? — думала она, успокаивая себя. — Пускай веселится, как сам знает. Ему, наверное, виднее». — И, придя, к такому выводу, успокоилась. Вспомнила свою молодость, свое девичество...

Ее молодость! Да была ли у нее молодость? Ой, была, была! Наперекор всему: кулаку, у которого работала в годы своего сиротского девичества, панскому эконому, который пытался лишить ее девичьей чести.

Ульяна, облокотившись, сидела неподвижно, в глубокой задумчивости. Даже забыла о вышивании, лежавшем у нее на коленях. Из глубин памяти одно за другим приходили воспоминания. И странно, вспоминалось даже то, что, казалось, было давным-давно забыто. Вот девчата сидят у реки, поют какую-то печальную девичью песню. Вдруг их окружают парни, а среди них — Стась, сын кузнеца, красавец и силач на все село. Сколько девок тайком посматривало на Стася, а он будто и равнодушен — шутит со всеми, поет. Любила его молодежь — где Стась, там и весело, где Стась — там и песни, танцы, развлечения.

— Эй, эй, девчата, почему это вы такую грустную завели, будто кого-нибудь на кладбище несут? А не лучше ли нам сыграть что-нибудь? Как, девчата? В «горю-пылаю» желаете? — И закричал: «Горю, горю — пылаю, кого люблю, поймаю!»

И случилось то, чего никогда не ожидала Ульяна. Во время игры Стась погнался за нею, при всех поцеловал в губы. Немое удивление поразило тогда хлопцев, а еще больше девчат. До сих пор еще помнит Ульяна, каким надменным взглядом окинула ее богачка Настя, которая бесстыдно липла к Стасю, с какой злостью кинула она Ульяне презрительные слова:

— Голодранку целует, нищенку! — Сказала и ушла, ни на кого не посмотрев.

А Стась под дружный хохот молодежи свистел ей вслед. Только одна Ульяна стояла ошеломленная, не знала, что ей делать: смеяться или плакать. От едких слов богачки жгло в горле, от поцелуя Стася было стыдно и радостно.

Неужели Стась избрал ее? Неужели он любит? А может, это насмешка над ее убогим девичеством? Только зачем же тогда он прошептал такие нежные, такие хорошие слова, догнав ее во время игры? И зачем же тогда ему было так свистеть вдогонку чванливой Насте?

Стояла как в воду опущенная, а Стась подошел, взял за руки, повел вдоль берега реки.

На следующий день на панской свекле окружили ее подруги, смотрели на нее, будто на какое-то диво, радовались и завидовали. А она только улыбалась от счастья, смелым взглядом отвечала на немые вопросы девчат. Ни единым словом не обидел ее Стась. Оставшись наедине с Ульяной, парень был не таким дерзким, как это могло показаться. Нежный и сдержанный в своих желаниях, он лишь положил голову ей на колени, когда они сели на пахучую траву, влюбленно смотрел ей в глаза. Какое это было для нее счастье!.. А потом, потом... наступили горькие, печальные дни. Стася забрали на войну, там он где-то и сложил свою буйную голову.

Через два года Ульяна вышла замуж за Пилипчука, стала матерью, успокоилась. Четверо детей появилось на свет, а выжило трое: две дочери и сын. Владимир был последним ребенком, однако любила его едва ли не сильнее всех. Сама не решалась признаться в этом, но когда кто-нибудь шутя говорил ей об этом, обиженно стискивала губы. Только в глубине души чувствовала: Владимир дороже, милее всех, может, потому, что самый младший.

Вздохнула. Все матери клянутся, что одинаково любят рожденных ими детей, но правда ли это? Ой, нет, неправда! Даже замерла на мгновенье, потому что почувствовала великий грех за свои мысли, потом взглянула на шитье, засуетилась. «Надо же поскорее сорочку заканчивать, а я словно девка на выданье, размечталась».

Ульяна считалась лучшей вышивальщицей на селе. Хотя уже и немолодая, однако в этом деле никому не уступит. А более всего любила вышивать для Володи. Всю душу вкладывала в его сорочки. Вот и сегодня, оставшись дома по случаю приезда сына, быстро управилась возле печи и принялась за вышивание. Хотелось вышить такую сорочку, чтобы все любовались ее сыном. Разве это грех? Пусть Володя будет в ней самый красивый. Потом вышьет сорочку и старику; Михаилу тоже на людях приходится часто бывать, в район ездить. По сути вся его работа на людях!

Когда Ульяна вспоминала о работе мужа, ее всегда охватывал страх — сколько раз угрожали им! На заборе и на воротах смертные приговоры писали. А впрочем, понимала: иначе Михаил не может. Раз его люди избрали, он должен служить людям так, чтобы не было нареканий.

Это был давний и хороший обычай труженика уважать общину.

Вздохнула.

— Почему вы, мама? — заговорил Владимир из светлицы.

Он сидел на диване, читал газету, вернее, смотрел на газету и думал о Галинке. Громкий вздох матери будто вывел его из синего тумана задумчивости. Встал, вышел к матери, посмотрел на ее работу.

— Кому это вы такую?

Мать подняла на Владимира радостные глаза:

— Тебе нравится?

Сын внимательно рассматривал нежные переливы узоров.

— Очень красивая. Хоть на выставку посылай.

Улыбка озарила испещренное первыми морщинами лицо. Оно вдруг стало молодым, энергичным. Сын не выдержал, поцеловал материну руку. Произошло это так неожиданно, что Ульяна даже вскрикнула. Только у панов дети целовали мамам руки. А ведь она не пани. А впрочем, Владимир ее сын. Разве это грех, если сын целует материны руки, которые выкормили, вынянчили его? Нет, не грех. Просто почтительный он у нее — и к товарищам, и к старшим. Наверное, лучшего парубка сейчас нет в селе!

Владимир приблизился к вешалке, снял пальто.

— Снова идешь?

В ее голосе прозвучали грусть и сожаление.

— Пойду на хозяйство посмотрю. Говорят, какая-то бригада из города приехала коровник оборудовать. Может, там и отца повстречаю...

Юноша оделся, подошел к матери, стиснул легкими объятиями ее плечи. Вчера с отцом они почти ни о чем не поговорили, потому что за столом сидел посторонний человек, а сегодня отец ушел очень рано. Не просто ушел — побежал, а когда спешил он на своих коротких ножках, казалось, не бежит он — катится...

— Иди, только на ужин не опаздывай. Да и отцу напомни, что ему тоже есть надо, просто беда мне с ним: как побежит с утра, так и забудет и про обед, и про ужин.

— Хорошо, мама, напомню, — пообещал Владимир.

Зимнее солнце заливало село малиновым соком, и потому даже могучие, почерневшие от столетий буки сейчас казались розовыми. Снег сверкал самоцветами, а над хатами тянулись вверх столбы бурого дыма, расходились в небе пурпурными полосами.

Владимир постоял на крыльце, несколько раз вдохнул полной грудью морозный воздух и неторопливо пошел в направлении развесистых буков, росших возле правления колхоза. Настроение у него было чудесное. Вот бы сейчас спуститься с Галинкой на лыжах вон с той горки. Владимир даже прищурился, представляя...

Когда проходил мимо двора Слепого, навстречу вылетела Фекла. Владимир почувствовал, что с ее появлением все переменилось. Он уже не замечал красоты зимнего предвечерья, ноги вдруг сделались тяжелыми, начали глубоко утопать в снегу.

Фекла, наверное, специально подстерегала студента и теперь шла прямо на него, лукаво играя тоненькими бровями.

— Приехал? Добрый день, Володенька!

— Добрый день.

— Все-таки приехал? — повторила она таинственно.

— Как видишь, — глядя на ее подрисованные брови, ответил Пилипчук.

Фекла протянула обе руки, а когда Владимир подал свою, зажала ее горячими ладонями.

— Как хорошо, что ты приехал! Ты даже не представляешь, какое это для меня счастье!

Смотрела на него игривым взглядом, не выпуская руки Владимира из своих ладоней.

Вскоре после войны Владимир, гуляя на вечеринке у Никифора, согласился проводить Феклу домой. Она пригласила к себе в сад, говорила что-то о своем невероятном одиночестве.

...Как это произошло, он до сих пор еще не может понять. От одного воспоминания жгло в груди. Тяжелым камнем упал этот случай на его совесть. Может, другой и не думал бы о том, что случилось в ту ночь, может, даже гордился бы этим, но Владимир не принадлежал к такого сорта людям, не считал себя легкомысленным, хотя поступил в самом деле легкомысленно. А теперь вот этот поступок будет всю жизнь лежать на его душе тяжелым камнем.

— Володя! Ты на меня почему-то совсем не смотришь, — Фекла все еще не выпускала его руки, широко раскрывала глаза, стараясь придать им манящую силу и очарование. А голос все равно звучал неискренне. — Пошли к нам. Я сейчас одна, Володенька. Ну! Пошли, красавчик, я хоть угощу тебя как следует. — И она капризно подняла выщипанные брови.

«Какая же она навязчивая и циничная», — подумал Пилипчук, искоса посматривая на Феклу.

— Чего же ты хмуришься? — тихо шептала она.

В ушах юноши звенело и шумело. Его охватывал бешеный гнев на себя, на Феклу. И неизвестно, какое резкое слово слетело бы с его уст, если бы в это время на улице не появилась Лобанова.

— Будет у тебя время, зайдешь на часок, поговорим. Хорошо, Володя? — кивнув студенту, промолвила секретарь парторганизации.

— Время у меня всегда есть. Даже сейчас.

Фекла недовольно дернула его за рукав пальто. Владимир не обратил на это внимания, пошел рядом с Лобановой.

— Так я буду ждать, Володя! — задиристо кинула вдогонку его случайная подруга.

Ее слова так и передернули Владимира.

— Ты видишь, что я занят, — сказал он подчеркнуто.

— Все равно буду ждать!

— Назойливая девка, — заметила Лобанова, когда они немного отошли. — Но ты лучше с нею не связывайся, Володя. Говорят, она во время оккупации нехорошо себя вела, да и сейчас... Одним словом, не советую, Володя.

Молодой Пилипчук шел, склонив голову. Лучше бы ему сквозь землю провалиться, чем такое слышать. А Лобанова шла медленно и так же неторопливо говорила. В валенках, в дубленом гуцульском кожушке, она сейчас была похожа на простую крестьянку, собравшуюся к родичам в гости.

— Ты бы нам, Володя, лекцию прочитал о происхождении религиозных праздников. Как ты на это смотришь?

В ответ он иронично улыбнулся.

— Я бы тебя не беспокоила, — продолжала тем же ровным голосом секретарь, будто и не заметив улыбки. — Сама знаю, что такое студенческие каникулы. Только лекция очень нужна, а лектор заболел. Вот и выручай из беды.

— Очень хорошо понимаю, тетя Лиза. Только нет у меня желания, — искренне признался Владимир. — Хочется отдохнуть.

Глаза Лобановой словно пеленой подернулись. Вся она чуточку сгорбилась, затихла. Некоторое время шли молча. Вдруг Лобанова выпрямилась, пристально посмотрела на студента.

— Ты думаешь, мне легко? Думаешь, тетка Лиза железная? Мне тоже иной раз хочется вечером дома посидеть, с детьми поговорить. Или взяться за вышивку, стежить какой-нибудь рушник. А я, вишь...

Голос ее надломился. Или, может, это лишь показалось Владимиру. Украдкой взглянул на Лобанову. Она шла выпрямившись, даже подчеркнуто выпрямившись, непроницаемая, и трудно было угадать ее настроение. Однако Владимиру стало стыдно.

«Она не жалеет ни сил, ни здоровья для нашего села, а я ленюсь», — подумал он, вспоминая, как прошлым летом встретил Лобанову возле могилы ее мужа. Она стояла, склонив голову, слезы текли по щекам. Парню было жаль эту седеющую женщину, но он не знал, что говорят в таких случаях и нужны ли вообще какие-нибудь слова. Поразмыслив немного, он решил тогда незаметно скрыться в зарослях кладбища.

«Что же это получается? Ее муж, родившийся или выросший на Дальнем Востоке, погиб в боях за наше село. Она тоже искренне помогает сбоковцам. Почему же я не такой, как эта женщина?»

— Не сердитесь, тетя Лиза, — виновато заговорил Владимир. — Бывает же такое: человек не подумает, скажет глупость.

— Бывает. У некоторых часто, у других реже, но бывает. — Ее глаза улыбались. — Какое же твое окончательное решение теперь, когда ты подумал?

— На время каникул я полностью в распоряжении вашей парторганизации, — пообещал он.

— Это хорошо, — промолвила Лобанова и вздохнула. — Пойми, Володя, не от легкой жизни обращаюсь за помощью. Сам знаешь, коммунистов у нас — раз-два и обчелся. У отца твоего по хозяйству хлопот хоть отбавляй, Иван болеет, новый директор школы старается от всего открещиваться, видно, боится участи своего предшественника. Потому приходится больше на свои плечи взваливать; а они ведь у меня не такие уж широкие, Володя.

— Я понимаю, тетя Лиза, — тихо ответил студент. — Я очень хорошо понимаю, как вам трудно.

Возле конторы стояли женщины и девчата, о чем-то спорили. Увидев Лобанову, бросились к ней.

— Что же это у вас творится, Лиза! — кричала плотная Мотря Бондарчук, жена колхозного механика Ярослава. — Очень хорошие у нас порядки, черт бы их побрал!

— В чем дело, Мотя? — Лобанова видела: колхозницы чем-то взволнованы, потому и хотела спокойным голосом и видом повлиять на них, успокоить. — Расскажи, Мотя, подробнее.

Мотя и в самом деле заговорила немного тише, сдержаннее. Но стоило ей дойти до сути, как не выдержала, снова закричала:

— Бригадир назначил веять семена, а кладовщик в район помчался. А теперь ни бригадира, ни председателя, никого... Вот и стоим. Пропади она пропадом, такая работа!

Мотрю поддержали все остальные. Было трудно понять, что выкрикивают женщины, лишь резкий голос Мотри выделялся из общего галдежа.

— Это, конечно, нераспорядительность, — согласилась Лобанова. — Только, я думаю, можно найти бригадира и попросить у него какую-нибудь другую работу...

— Бригадир в лесу, — заговорила молоденькая женщина с длинным птичьим носом.

— А мы, девчата, сделаем так: найдем председателя...

— Тоже на станцию поехал.

Лобанова задумалась. Знала: в крупном хозяйстве при неопытных кадрах еще и не такие безобразия могут случаться. Только разве это успокоит женщин? Им нужна работа, а не оправдание. Секретарь парторганизации видела, что Мотря не на шутку разгневалась. Ее полное лицо покрылось красными пятнами, черные глаза метали молнии. Такими же разъяренными были и остальные члены звена.

— А сколько вы золы собрали, девчата? — вдруг спросила Лобанова.

Женщины притихли, с надеждой посмотрели на Мотрю, а та в ответ только вздохнула.

— Вот видите. При желании работа всегда найдется... Я вас, Мотря, не упрекаю, бригадира и кладовщика не оправдываю, — поспешила предупредить. — Разве вы не знаете, что за центнер золы записывается трудодень? Знаете или нет, девчата?

— Недавно узнали.

— Тогда айда по дворам! — приказала Мотря. — А председателя я полдня искать не буду, — добавила она, искоса посматривая в ту сторону, где стоял Владимир.

Молодой Пилипчук знал порывистый характер звеньевой Мотри Бондарчук и крутой нрав своего отца. «Сойдутся — быть беде. Мотря такого не простит отцу», — подумал он, неловко посматривая на Лобанову.

А Мотря уже вела все звено на новую работу. Лишь одна женщина с тонко заостренным носом и куцым, будто приплюснутым подбородком все еще стояла возле Лобановой, смотрела на нее виноватыми глазами.

— Вы хотели что-то сказать, Ксеня?

— Хотела бы, чтобы вы сегодня пришли ко мне в хату, — несмело начала женщина и, словно испугавшись, что Лобанова откажет, добавила: — Пусть, может, вечером, после работы.

— Есть какое-нибудь дело?

Колхозница застеснялась еще больше, тихо объяснила:

— Письмо от своего парубка получила, прошу, чтобы вы прочли. Он и о вас вспоминает, привет передает. Зайдите, прошу вас, Лиза.

Лицо у нее прояснилось, стало даже симпатичным. Казалось, теперь и по-птичьи заостренный нос украшал ее.

— Приду, Ксеня. Обязательно приду, — пообещала Лобанова.

Ксения закивала ей, широко улыбнулась и побежала догонять звено.

— Работящая женщина. Забитая, но искренняя. Прошлой осенью мы отправили ее хлопца в ремесленное училище. Как она нас проклинала! А теперь, видно, стыдно, — объясняла Лобанова. — Значит, относительно лекции ты, Володя, согласен? Да?

— Постараюсь не подвести, тетя Лиза, — горячо ответил Владимир.

В это время с другого конца подворья показалась невысокая фигура Пилипчука-отца. Михаил Тихонович, как обычно, торопился. Завидев Лобанову и Владимира, председатель колхоза надвигался прямо на них.

— Вот и хорошо, что вы пришли, — кинул он еще издалека и, приблизившись, вытащил из кармана какую-то бумажечку. — Добрый день, Лиза, — торопливо сказал председатель, разворачивая листок. — Тебе тоже, сынок... А то мы сегодня и не виделись. Все дела да дела, без конца дела, прямо-таки замотался. Прочтите, Лиза, эту бумажку. Только, наверное, лучше в конторе, — очевидно, под впечатлением новой мысли промолвил Михаил Тихонович и быстро свернул бумажку. — Так будет лучше... А ты, Володя, походи тут... по хозяйству. А новости у нас есть. Видишь, какую мы теплицу возводим в долине?

— Хорошо, посмотрю, — ответил сын.

В конце колхозного двора возвышалась конюшня. Ее строили еще в первый год организации колхоза в расчете на сто лошадей, хотя в первую весну смогли поставить лишь тридцать. Просторная конюшня была поводом для насмешек: «Это — загородка для людей, чтобы не разбегались из колхоза. Там вместо лошадей, наверное, женщин будут держать». И много всяких других выдумок такого же содержания.

Возле конюшни Владимир встретил старого Лему. Высокий и загорелый, похожий чем-то на ржаной сухарь, он еще с молодых лет любил ухаживать за лошадьми. За это пристрастие односельчане прозвали Лему цыганом. Лема не обижался. «Цыгане — тоже люди», — отвечал он шутникам. Правда, собственных лошадей у Лемы никогда не было, но разбирался он в этом деле и впрямь не хуже цыгана.

— Приехал? Ну, ну, подходи ближе, посмотрю на тебя, самого счастливого.

— Почему это я самым счастливым стал? — искренне удивился студент, с любопытством посматривая на старого конюха.

Тот несколько раз затянулся из своей любимой трубки.

— Потому что ты первым из крестьянских детей Сбокова закончишь университет. А мой Василь в письме о тебе спрашивал, не приехал ли в гости. Он уже летает. Даже не верится — летчик-офицер!

Лема почему-то покачал головой, еще раз затянулся едким дымом.

— Такие, дорогой мой, дела! О!

Владимир попросил у старика разрешения посмотреть лошадей. Лема высоко взбил на лоб шапку-ушанку, распрямил усы.

— Ну, ну, заходи, покажу тебе жеребят.

— Сколько же у вас жеребят? — спросил Владимир, любуясь стройными разномастными лошадками.

Лема, не торопясь, подкрутил седые усы.

— Двадцать семь, — сказал он с тихой гордостью. — Кобыл-маток двадцать семь и жеребят столько же. Понял?

Студент кивнул головой.

— Говорят, вас представили к награде?

Лема ничего не ответил, но в его темных глазах сверкнула скрытая радость.

Неподалеку от конюшни, в саду поблескивало на солнце стеклянное сооружение. Владимир еще перед Новым годом слышал от отца, что колхоз начал строить теплицу, но эта новость тогда не вызвала у него удивления.

Он приставил ко лбу ладонь, прикрыв глаза от солнца, начал рассматривать теплицу. Возле дверей суетился низенький старый мужчина в черной стеганке. Владимир подошел ближе и узнал Пирятинского.

— А-а, молодежь! Молодежь идет на помощь старшим, — шутливым тоном заговорил мастер, и в такт его словам быстро зашевелились его пепельно-серые усы. — Ну, ну!

— Не знал, что вы здесь, — в тон мастеру оправдывался студент, — а то еще на рассвете пришел бы помогать.

— Не знал?.. Но помогать, между прочим, никогда не поздно.

Владимир никогда раньше не видел Григория Михайловича в таком настроении, даже не представлял, что он может шутить. Он совсем не был похож на молчуна, который, бывало, уткнется носом в газету и часами не обращает ни на кого внимания.

— Теплицу мы уже заканчиваем, Володя, — меняя тон, сказал Пирятинский. — Вот проверим отопление, вентиляцию, и, будьте любезны, можно огурцы сеять, редиску... Заходи, посмотришь, что сделали шефы для твоего родного села.