Профессор Жупанский

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

За окнами — туман, серое осеннее предвечерье; на стеклах еле заметные капельки осевшей влаги. Станислав Владимирович смотрел в окно и печально покачивал головой. Вот такой же серой стала и его жизнь. А вскоре и вовсе наступит зима. Ну и пусть!

Осенняя мгла, кажется, заползает в окна, разливается по полу холодком. Возможно, вот так завтра или послезавтра к нему подкрадется смерть. И он исчезнет, растворится в небытии.

Вздрогнул.

Легко сказать — исчезнет! А мечты? А дело всей его жизни — история Галиции? Разве не ставил он перед собой цель — воскресить историю родного края, вернуть народу?..

— Лучше не думать! — пробормотал профессор вслух, расчесывая пальцами белые локоны волос.

«А можно ли не думать? Вон как все гладко складывалось у Степана Духния!»

«Ты ему завидуешь?» — спросил внутренний голос.

Станислав Владимирович прошелся по комнате.

— Одиннадцать, двенадцать... А все-таки я ему и впрямь завидую! — прошептал вслух и вздохнул.

Остановился возле стола. Старое, знакомое место... Немой свидетель его поисков, дерзаний! Ночами он просиживал за ним над книгами, архивными документами, чтобы на основании фактов, и только фактов воссоздать прошлое Украины, показать многовековые страдания Галиции. Подумать, сколько столетий западноукраинский люд был в ярме, в рабстве, под чужеземным игом!

Станислав Владимирович снова приблизился к окну, прижался лбом к холодному стеклу. «На каком этапе жизни я ошибся? И в чем заключается моя ошибка?»

— Тридцать два, тридцать три...

В злонамерении еще не обвиняют. Пока лишь ставят ему в упрек трактовку некоторых исторических событий, фактов... Но как можно требовать пересмотра суждений, концепций?! Каким образом историк может быть абсолютно объективным? И потом, кто поднимает шум по поводу и без повода? Линчук! И почему? Потому что сам рвется к заведованию кафедрой...

— Ничтожество!

И как он раньше не заметил этого? Приголубил, взял на кафедру, помог стать кандидатом наук, потом доцентом. И вот «благодарность» за добро.

Вошла домработница. Без стука вошла — только ей одной разрешал хозяин входить без предупреждения в свой кабинет. Старушка входила неслышно и так же тихо исчезала, осторожно переступая по мохнатому ковру в таких же, как и он, мягких тапочках.

— Что новенького, Елена Михайловна? — спросил профессор ласково.

«Елена Михайловна? Так хозяин никогда не называл. И чем я перед ним провинилась?» — с тревогой подумала старушка.

— Что новенького?

Старуха удивленно подняла голову, посмотрела на Станислава Владимировича поблеклыми сизоватыми глазами, потом улыбнулась широкой улыбкой и тихо промолвила:

— Какие там у нас новости! — махнула рукой и добавила:— Нам с вами не к новостям прислушиваться надо, а к ней — не идет ли с косой, не стоит ли за плечами? Пускай молодые думают о новостях, следят за ними... Ныне мне сон приснился такой прескверный...

Стояла посреди комнаты, перебирала руками серенький, изрядно поношенный фартук, всматривалась в лицо хозяина, будто о чем-то вспоминая. За сорок пять лет жизни в доме Жупанских Олена слишком хорошо изучила привычки Станислава Владимировича, чтобы не заметить его волнения. Как только она заговорила о плохом сне, хозяин забегал по комнате. Поняла: лучше сейчас не рассказывать об этом, не волновать зря профессора.

— Прочтите вот свеженькие газеты — недавно вечернюю почту принесли, может, и о новостях что-нибудь узнаете. В магазинах бог знает что творится, за солью люди по нескольку раз в очередь становятся.

Станислав Владимирович счел за благо промолчать. Подошел к столу, развернул принесенные газеты.

Домработница постояла минуту-другую, убедилась, что хозяин больше ничего не скажет, ничего не попросит, и вышла из кабинета.

Профессор развернул центральную газету, пробежал глазами зарубежные сообщения и, отложив газету, начал просматривать местную периодику. Пробежал глазами рубрику международных сообщений — нет ли чего-нибудь новенького? Но местная пресса и на этот раз отставала от центральной. И вдруг, перевернув страницу, Станислав Владимирович ахнул: «Против националистических извращений исторической правды» — маячил через всю страницу крупно набранный заголовок.

Такие статьи в последнее время часто печатались, они не были для профессора большой неожиданностью, однако его бросило в пот.

— «Против националистических извращений...» — тихо повторил он, испытывая внутреннюю дрожь. — И кто на этот раз пишет статью? Боже, Линчук!.. Нашли авторитетного автора.

От возбуждения затряслись руки. Снял очки, начал протирать и без того чистые стеклышки. Однако успокоение не приходило. Тогда он бросил очки и заходил по кабинету.

— Двадцать пять, двадцать шесть, — не считал, а выкрикивал он.

В комнате было почти темно, однако Станислав Владимирович, не включая света, принялся читать статью. Он настолько разнервничался, что даже не заметил, что сидит в полумраке.

«В своих исторических «трудах» М. С. Грушевский и его последователи...»

— Он даже слово «труды» берет в кавычки, — шептал профессор. — Значит, у Михаила Сергеевича не было трудов, а у Линчука они есть. Открытие!

Одной рукой держал газету, а пальцами другой барабанил по подоконнику. Буквы двоились, сливались. Нужно было наконец включить свет. Отбросил газету в сторону. Снова начал быстро ходить по комнате. Руки скрестил за спиной, а взгляд словно прикипел на недочитанной статье.

— Тридцать восемь, тридцать девять... Однако же, однако же! — щелкая толстыми пальцами, промолвил вслух Жупанский. Протер кончиками пальцев вспотевшее стекло, нарисовал на нем кольцо, потом второе, третье. Получилась своеобразная цепочка. Жизнь тоже состоит из множества цепочек событий и фактов, которые цепляются друг за друга, переплетаются. — Но ведь я всегда стремился к истине, — наконец закончил он свою мысль, — и этого факта никто не посмеет отрицать, в том числе и Линчук.

Воспоминание о Линчуке будто подтолкнуло к столу, он снова принялся за статью. Включил настольную лампу и углубился в чтение. Вскоре увидел свою фамилию и содрогнулся от ярости, но глаз от газеты уже не отрывал.

«Профессор Жупанский и его коллеги-единомышленники должны понять тот неоспоримый факт, что так называемые «теоретические» разработки Грушевского, особенно дооктябрьского периода, а также периода революции и гражданской войны, служили «идейными основами» петлюровщины, точно так же, как они служат теперь «обоснованием» кровавого бандитизма бандеровских стай. Следовательно, тот, кто ныне бросает в сознание наших людей, нашей студенческой молодежи зерна националистической отравы, тот идейно вооружает националистическое охвостье, кулацкие элементы села и тем самым помогает им в озверелой борьбе против Советской власти, против...»

Станислав Владимирович почувствовал, что ему становится плохо, что он вот-вот упадет. Судорожно вцепился в подлокотники кресла, напрягая остатки сил...

«Наша общественность смотрит на вас, профессор Жупанский, как на человека глубоких знаний. Только почему вы отмалчиваетесь по поводу зверств националистических банд, терроризирующих народ?»

— Неужели ты, паршивец, считаешь, что я с ними? Что я должен писать в газетку, как ты? — сорвавшись, закричал Жупанский, утрачивая контроль над собой. — Я еще отвечу тебе. Подожди-ка!..

Вдруг он обмяк.

«Никто мне не поверит. Никто! — назойливо зудела тревожная мысль. — Никто теперь не поверит!»

Так как же быть? Что сказать в ответ на эту грязную писанину? Как защитить свой авторитет, свое честное имя?

— Один, два, три...

Ох, как тяжело дышать!.. Может, завтра пойти к ректору, категорически заявить, что он больше не может и не будет работать на одной кафедре с Линчуком? Пусть выбирают: или — или!

«А Линчуку этого только и надо. Ты уйдешь с кафедры, а он сядет на твое место, будет считать себя победителем, новым Иоанном Златоустом и хохотать над «великомучеником», — подсказывал внутренний, правда, не очень уверенный голос.

Вышел в коридор, накинул пальто, взял зонтик. Встречаться с Оленой ему не хотелось. Дочь еще не пришла. Успокоиться бы до ее возвращения, прийти к какому-то выводу... Ведь разговор с Галинкой неизбежен.

На улице он сразу попал под дождь. Куда же пойти? В конце концов это все равно, лишь бы только не встречаться с людьми, не видеть знакомых... Свернул в парк, прошелся по центральной аллее. Присел на мокрую скамью, закрыл глаза. Станислав Владимирович склонил голову, затих. Может, это последняя его прогулка? Может, пришел конец его существованию? Однако он еще думает, следовательно, существует. С гимназических лет помнил старую декартовскую мудрость.

Вдруг кто-то легонько прикоснулся к плечу. Станислав Владимирович не поднял головы, не раскрыл глаз.

— Вы не спите?

Кто же это к нему подошел? Интересуется здоровьем, присвечивает фонариком? Раскрыл глаза: перед ним стоял плечистый мужчина в темном пальто. Он, безусловно, его знает, но вспомнить никак не может.

— Извините, — промолвил мужчина обеспокоенно. — Вам, наверное, нужна помощь?

Спросил и пристально всматривается... Нет, он этого человека не знает. Какая-то добрая, искренняя душа.

На губах промелькнула горькая улыбка, глаза смотрели куда-то поверх головы незнакомца.

— Мне сейчас никто не поможет... Если кто и успокоит меня, так только мои размышления...

— Почему?

Мужчина, не выключая фонарика, сел на скамью, пытаясь заглянуть ему в глаза. На чисто выбритом лице — неподдельное беспокойство.

— Моя фамилия Жупанский.

В ответ мужчина в кожаном пальто улыбнулся, откинул голову назад — тень от ветки, падавшая на лоб незнакомца, теперь закрывала глаза.

Некоторое время сидели молча.

— Я знаю вас, Станислав Владимирович, — сказал мужчина, возобновляя разговор. В густом баритоне звучали теплые нотки.

— Меня? — Профессор наклонился ближе, с удивлением всматриваясь в мужчину, который так неожиданно подошел к нему. — Вы меня знаете? — не скрывал удивления Жупанский. — А впрочем, мне и самому теперь кажется, что мы где-то с вами встречались. Может, вы заочник?

— Нет, Станислав Владимирович, я учился в Харькове еще до войны. А встречались мы с полгода назад.

— Не могу припомнить, — признался профессор. — Годы берут свое. А где именно, извините?

— На собрании интеллигенции города, затем в университете. Помните?

— Ах, да! Теперь припоминаю. Да, да! — оживился профессор. — Не ожидал. Такой странный случай...

— Что же, случаи бывают разные: приятные, неприятные, счастливые...

— Нет, это очень приятно. Извините, ваша фамилия Кипенко?

— Кипенко, — кивнул собеседник, не отводя от Жупанского внимательного взгляда.

— А зовут вас Сергей Акимович? Вы секретарь горкома?

— Да, вы не ошиблись.

Кипенко заметил, как оживился старый профессор: несколько минут назад он выглядел значительно хуже.

— Я искренне благодарен вам за внимание, Сергей Акимович, — продолжал тем временем Жупанский. — Я просто искал уединения. Вы, наверное, читали в сегодняшней газете статью, в которой...

— Вас немного покритиковали, — спокойно закончил Кипенко.

— Ничего себе! До сих пор отдает здесь. — Станислав Владимирович потер рукой грудь в том месте, где учащенно билось его немолодое сердце, полез в карман, вынул таблетки.

— Может, вызвать «скорую»?

— Она ничем не поможет мне, — горько сказал профессор. — Но это пройдет... Вот мне уже лучше. — Он несколько раз глубоко вздохнул, вытер платочком лоб, поспешно добавил: — Критика теперь стала модой. А моде присущи преувеличения... Нет, нет, не возражайте, Сергей Акимович, — замахал руками профессор. — Автором статьи руководила зависть! Жажда карьеры! Втоптать в грязь старого профессора, чтобы выскочить самому. О-о, я очень хорошо знаю подобные манипуляции.

— Дорогой Станислав Владимирович, поговорим об этом в другой раз. А сейчас вам необходим покой. Покой — лучший врач. Не правда ли? Разрешите, я вас провожу?

Жупанский немного отодвинулся, чтобы лучше разглядеть лицо Кипенко. «Вроде бы не притворяется. Сочувствует... Никак не ожидал!..»

— Итак, решено: я вас провожу, Станислав Владимирович.

— Нет, нет, благодарю! Мне уже совсем хорошо. А до дома близко. Совсем близко.

В парке вспыхнули электрические фонари. Жупанский зажмурился.

— А теперь еще лучше: свет всегда бодрит, — попытался шутить профессор. — Еще чуточку посижу и пойду работать. Ведь мне теперь необходимо доказать, что я — это я... А вам, Сергей Акимович, очень благодарен и не смею больше злоупотреблять вашим вниманием. Прошу лишь, скажите одно слово — какого вы сами мнения об этой статье?

— Какого мнения? — переспросил секретарь.

С минуту сидел сосредоточенный, очевидно, обдумывал ответ.

— Я считаю, что вам придется признать некоторые ошибки, — сказал он твердо, улыбаясь такой широкой улыбкой, что казалось, ей тесно было на бледном лице. — Признание ошибок всегда успокаивает душу. Знаю по себе, по собственному опыту.

Кипенко снова улыбнулся. И странно, улыбка не обидела Жупанского. Он доверчиво смотрел на Кипенко, даже сам попытался улыбнуться.

— До некоторой степени я с вами согласен. Но если говорить о деталях...

— А о деталях мы поговорим в другой раз, — торопливо, но в то же время тактично возразил секретарь.

— Вы мне не верите? — не без боли в голосе спросил Жупанский.

— Что вы, что вы!.. Я хочу пригласить вас зайти как-нибудь ко мне, вот тогда и поговорим о деталях. А сейчас вам следует отдохнуть, Станислав Владимирович... Ну, вот и хорошо! — добавил Кипенко, когда профессор в знак согласия протянул ему руку.

Попрощались, как старые знакомые. Жупанский долго провожал взглядом невысокую фигуру Сергея Акимовича.

На улице совсем стемнело. Дождь припустил с новой силой. Станислав Владимирович медленно встал. Представляя предстоящую встречу с дочерью, снова утрачивал уверенность в себе. Она, конечно, будет плакать, упрекать. А Кипенко не упрекал. Значит, надо первым заговорить с дочерью, рассказать об этой встрече в парке.

А сам с тревогой, с болью думал об одном и том же: «Неужели она и теперь будет на стороне Линчука?»