Путь к вершине

СОН

Профессору Льву Владимировичу Владимирскому было худо. Накануне по случаю сегодняшнего отбытия их бригады районное начальство устроило уху, и вот закономерный результат: голова трещит, все тело ломит, будто он не коньяк пил, а целый день валуны ворочал, во рту препогано, уже третью таблетку валидола разжевал — не от сердца, оно, слава богу, в норме — чтоб как-нибудь отбить-нежелательный запах, но сам чувствует, как от него, что называется, разит за версту. «Надо будет пациента посадить подальше», — решает профессор и передвигает стул, стоявший по правую руку впритык к столу, чуть ли не к самой стенке. Кабинет заведующего хирургическим отделением, предоставленный на время командировки в его распоряжение, мал и невзрачен Стены выкрашены в грязно-розовый цвет, который странным образом ассоциируется у Владимирского с прокисшим борщом, и потому каждый взгляд на них вызывает приступ тошноты.

Сейчас бы очень помогли граммов сто коньячку. У Юрия Евгеньевича, гематолога, должна была остаться в холодильнике непочатая бутылка молдавского. Хотя уже без пяти девять, так что ее наверняка открыли, не мучаются, как некоторые. А все интеллигентность дурацкая, не поддайся он на уговоры этой тощей и, по-видимому, сварливой медсестры, сидел бы с коллегами в уютном люксе и восстанавливал подорванное здоровье. Уж так она канючила, так умоляла мужа ее посмотреть, чуть ли не ревмя ревела — не смог отказать. И вот ситуация: у самого, можно сказать, абстинентный синдром[5] (профессор, как на лекциях в медицинском институте, где заведовал кафедрой психиатрии, так и в рассуждениях с самим собой, употреблял для обозначения того или иного состояния организма исклютельно научные термины и лишь в беседах с больными и их родственниками вынужден был заменять строгую латынь обыденными словами), но синдром синдромом, а придется читать нотации о вреде злоупотребления алкоголем. У пациента, которого он готовится принять, если жена, конечно, не склонна к аггравации[6], дело дошло до хронического галлюциноза. Тут, пожалуй, нотациями не обойтись, придется его куда-то определять. Вот и еще забота: профилакторий, где он консультирует, забит до отказа, и в клинике очередь на полгода вперед.

Владимирский принялся было прикидывать, что делать с этим галлюцинирующим Луньковым, так, кажется, его фамилия, но тут накатил очередной приступ тошноты, который он снял несколькими глотками воды. Вода была холодная и напоминала ему вчерашний боржоми. Как только выгрузили из машины припасы, Иван Акимович, во всем чувствуется хозяйственная жилка, бутылок восемь минеральной прямо в сетке опустил в озеро для охлаждения. Да… Не первый раз выезжает он в районы и ведь знает: везде распорядок одинаковый. После лекций перед врачами, средним медперсоналом в городском Дворце культуры по линии общества «Знание», после консилиумов и консультаций обязательно будет устроен перед отъездом шашлык или пельмени, если зимой, или вот, как сейчас, уха. Ведь знает, а не уберегся… Впрочем, как говорит Григорий Миронович, время от времени надо развеяться. Завобл-здравом — умный мужик. Шефство над райбольницами — его идея. Раз в квартал примерно выезжают в район на недельку четыре-пять специалистов из института, городских клиник и в придачу кто-нибудь из облздрава. Общение с коллегами, работающими в глубинке, пользу дает немалую, случаи из практики встречаются прелюбопытные, да и советы областных светил медицины кое-что значат для подшефных. Ну, и в плане развеяться… Принимают их по первому разряду, потому как обязательно найдутся у начальства или, что чаще бывает, у их жен, мамаш и детишек болячки, о которых хочется поговорить с кандидатами, а то и докторами наук. С тех пор как объявили в очередной раз решительную борьбу с алкоголизмом, Григорий Миронович обязательно включает профессора Владимирского в шефские бригады. Лев Владимирович на подъем легок, никогда не отказывается — надо так надо…

Размышления Владимирского о плюсах и минусах шефских командировок прервал нерешительный стук в дверь.

«Это хорошо, что вовремя пришел, — отметил профессор, взглянув на часы. — Кладу минут двадцать на все про все, собирание анамнеза[7] сокращаю до минимума, рекомендации самые общие…» И, одобрив такой план действий, он деланно бодрым голосом крикнул:

— Смелее, пожалуйста!

Дверь приоткрылась, в нее бочком протиснулся невысокого роста щуплый мужчина, сказал «здрасьте» и застыл на пороге.

— Проходите смелее! — все так же неестественно бодро пригласил профессор и, указывая на стул у стенки, предложил: — Присаживайтесь поудобнее, и побеседуем.

Мужчина неспешным шагом подошел к стулу, сел на самый краешек и принял исключительно неудобную позу, какую придают своим клиентам фотографы, делая снимки на документы. Он, не мигая, уставился на Владимирского, и в его глазах, казавшихся неправдоподобно синими из-за бронзового загара на лице, ясно читалось, что он готов выслушать любые наставления.

Профессор сразу же, как пациент вошел, обратил внимание на загар, но сейчас он отчетливо разглядел, что тот не имел специфических оттенков, с абсолютной точностью указывающих на алкогольное происхождение, а был того здорового цвета, который характерен для людей, и зимой и летом подолгу работающих на открытом воздухе. Кроме глаз и загара, ничего приметного в лице мужчины не было: тронутые сединой у висков редкие русые волосы, невысокий, прорезанный морщинами лоб, белесые брови, чуть вздернутый нос, словом, лицо, каких тысячи, увидишь такое и будешь долго гадать, встречал ли ты его раньше. И одет пациент был так же заурядно: в крупную светлую полоску темно-серый костюм, белая рубашка с блестящим галстуком, мода на которые пришла из солнечных республик Закавказья лет десять назад да так и сохраняет по сей день немало приверженцев среди мужского населения российского Нечерноземья. Костюм был совсем как новенький, тщательно выглаженный и, видимо, надевался лишь по самым торжественным случаям, о чем говорили значок ударника коммунистического труда и орденская планка.

Владимирский машинально отметил: «За отвагу» как и у него, потом, наверное, за Варшаву или Прагу (у него была за Будапешт), дальше, само собой, за победу над Германией и две юбилейные. Он взял историю болезни, которую жена этого бывшего фронтовика предусмотрительно принесла из поликлиники, и сделал вид, что внимательно изучает ее, приговаривая «так-с, так-с», хотя уже заранее просмотрел ее и не нашел ничего достойного внимания. В ней было всего три записи: первая, двадцатилетней давности, констатировала, что состояние здоровья у Федора Степановича Лунькова позволяет ему работать шофером, вторая — что в марте 1969 года болел он в течение шести дней острым респираторным заболеванием, и третья, прошлогодняя, зафиксировала вывих голеностопного сустава левой ноги.

«Сколько ни талдычим, — с раздражением подумал Владимирский, — а организовать регулярное проведение диспансеризаций не можем. Надо этот факт взять на заметку».

Неестественная поза, принятая Федором Степановичем Луньковым, наконец-то утомила его, и он попытался переменить ее, отчего стул заскрипел тонким дискантом.

Владимирский поднял голову и врачебно доброжелательным тоном проговорил:

— Так-с, Федор Степанович, для начала давайте познакомимся поближе. Вам достаточно будет знать, что я — профессор Владимирский Лев Владимирович, а вот мне придется вас порасспросить подробней. Супруга ваша коротко рассказала, что вас беспокоит, но чтобы выяснить причину, мы должны начать, как говорится, от рождения.

Луньков конечно же не подозревал, что anamnesis vitae[8] был любимым коньком профессора Владимирского, и поэтому никак не мог уразуметь, зачем это понадобилось профессору расспрашивать его, не сваливался ли он, например, в детстве с крыши или не попадал ли в аварии, когда работал шофером, не болели ли его мать и отец менингитом или какими душевными расстройствами, а также дядья, тетки, братья, другие родственники, давно ли он женат и первый ли это брак, живет ли он в своем доме или в казенной квартире, не конфликтует ли с начальством, какие имеет вредные привычки и еще уйму всяческих вопросов позадавал, прежде чем перейти к тому, из-за чего, собственно, и затащила жена Лунькова на этот прием.

Не взяв в толк, к чему клонит профессор, Луньков подолгу задумывался, старался отвечать обстоятельно, тщательно выбирал слова из своего не очень-то обширного запаса, но то и дело сбивался и переспрашивал: «Значица, интересуетесь, почему шоферить бросил? Причин, значица, не было, просто на строительстве больше платить обещались». Про себя Федор Степанович заметил, что ученый доктор хотя и подробности всякие расспрашивал про родственников, но ответы выслушивал равнодушно, а вот когда он твердо повторил, что никаких травм и ушибов головы ни в детстве, ни в зрелости не получал, вроде даже расстроился и с надеждой спросил: «А на фронте не были контужены?» И когда Луньков, чувствуя себя почему-то виноватым, ответил, что, слава богу, от этого пронесло, а вот осколочное ранение имеет, профессор недовольно протянул «так-с, так-с». Никакого впечатления не произвело на профессора сообщение о том, что дети выросли здоровыми, сын в армии — как полагается, отличник боевой и политической подготовки, дочь после техникума замуж вышла и в областном центре осталась, зато с неохотой сказанное признание, что с женой, известно, бывают ссоры скандального характера, пришлось профессору явно по душе, и он даже записал что-то на своем листочке.

Владимирский поначалу, как всегда заинтересованно, расспрашивал пациента, стараясь найти тот внешний раздражитель, который когда-то дал толчок для будущих изменений в психике человека. Профессор признавал наследственность, гены и прочую биологию, но оставался непоколебим в убеждении, что психические расстройства в девяноста случаях из ста вызываются причинами социального порядка, и поэтому не без гордости повторял на лекциях выведенную им лично из основополагающей формулы «бытие определяет сознание» производную: «нарушения сознания определяются непорядками бытия». Но постепенно бесконечные «значица» Лунькова начали его раздражать, да к тому же снова стало мутить, и он умышленно пропустил несколько вопросов, которые считал обязательными. Да, впрочем, и так все кажется ясно. Пациент отнюдь не дипсоман[9], до delirium tremens[10] еще далеко, просто налицо бытовой алкоголизм, хуже, если уже начался латентный[11] период хронического.

И профессор, может быть, несколько неучтиво, чего он никогда себе не позволял, оборвал пациента, коряво объяснявшего в тот момент, что в смысле, значица, выпивки вредной привычки у него нет, потому как он может пить, а может и не пить, а в одиночку, пусть она в холодильнике и стоит, он никогда не откупорит, но вот с компанией, это он признает, не отказывается пропустить…

— Ну, к этому мы еще, наверное, вернемся, а теперь, Федор Степанович, пожалуйста, поподробнее, на что жалуетесь.

— Да я сам-то не жалуюсь, — торопливо сказал Луньков, — это вон жена. — Ион махнул рукой в сторону двери.

— Супруга немного ввела меня в курс дела. Рассказала, что по ночам мучают вас кошмары, но вот об их характере лучше если уж вы сами расскажете.

— Какие такие кошмары? — искренне удивился Луньков. — Вот, Нюрка, чего набрехала! Просто сон мне дурной снится. Все время одинаковый. Я и пришел к вам, потому что жена сказала, что вы лекарство пропишете, чтоб он перестал сниться.

— Так вот, чтоб я правильно определил, какое лекарство вам требуется, — снова перейдя на мягкий врачебный тон, объяснил Владимирский, — мне надо побольше знать о характере ваших сновидений. Может, тогда проще будет, если я вам снова задам несколько вопросов, а вы постарайтесь ответить на них покороче, но не упуская ничего существенного. Итак, что же вам снится?

«Зачем пятнадцать минут языком мололи? — с неудовольствием подумал Луньков, — Все ученость свою хотят показать. Нет чтоб сразу это спросить да выписать таблетки, небось от дурных снов такие имеются. Так нет, интересно ему, чем тетя болела да часто ли пью. Пью, между прочим, на свои, а на работу хмельной не хожу, нормы выполняю по сто двадцать процентов. Так-то…»

— Ну-с, так что ж это такое вам снится? — переспросил Владимирский, слегка обеспокоенный затянувшимся молчанием.

— Да вот, значица, такой дурной сон, — начал Луньков неохотно. — Как будто дело сейчас, и вроде как на войне я. Значица, дан мне приказ расстрелять одного человека. Кричит мне Сережкин, наш лейтенант: «Огонь!» Нажимаю, я, значица, на крючок, а автомат не стреляет. Нажимаю, а он не стреляет. Аж пот меня прошибает, а он не стреляет. А лейтенант все подает команду. А человек этот, которого я в расход должен пустить, только щерится и молчит. Ну, вот и весь сон. Просыпаюсь, значица, сильно пропотевший.

— Любопытно… И давно это сновидение вас беспокоит?

— Да меня оно не то чтоб очень беспокоит, — чистосердечно признался Луньков, — Это жену больше. Говорит, толкаюсь я во сне, кричу, ну, и потею на нее, значица. — Луньков умолчал, что когда, увидев первый раз этот сон, проснувшись, пересказал его Нюрке, сочувствия никакого не встретил, услышал только злое: «Допился, охламон несчастный». — Ну, а первый раз приснился когда, это я точно скажу: День Победы, значица, отмечали, после этого и приснился.

— Так-с, — понимающе протянул Владимирский, — естественно; на праздник выпили?

— Естественно, — согласился Луньков.

— И сколько?

Луньков наморщил лоб, видимо, производя в уме какие-то сложные математические действия, потом решительно мотнул головой:

— Чтоб точно, указать не могу. Пили тогда белую, а портвейна, значица, моя норма — бутылка.

— Пол-литра? — уточнил Владимирский.

— Нет, большая, — поправил Луньков.

«750 граммов портвейна» — записал на листке Владимирский, что не совсем соответствовало истине, так как в здешние магазины популярные вина поступали исключительно в бутылках по 0,8 л.

— Так с, следовательно, вы выпили водки, скажем, граммов пятьсот, после этого легли спать и увидели сон, который затем стал регулярно повторяться.

— Поболе чем пятьсот будет, — подумав, сказал Луньков. — Три стакана гладких, это я точно выпил. Потом, значица, еще вроде добавлял…

Владимирскому эта арифметика напомнила о вчерашнем. Сколько же на его долю пришлось? Было их семеро, а армянского пять бутылок, потом перешли на молдавский — Сергей Семенович, председатель рай потребсоюза, докладывал Ивану Акимовичу, что взял полдюжины, одну на утро предусмотрительно оставил Юрий Евгеньевич, итого пять литров, пили все поровну, получается на каждого приблизительно 715 граммов. Да… Учитывая возраст, солидно. Но после финской баньки, да купания в озере, да под тройную уху коньяк шел замечательно! Что ни говори, а на природе жизненный тонус больше…

Профессор, как показалось Лунькову, укоризненно покачал головой и строго произнес:

— Давайте оставим эти расчеты. Дело, собственно, не в дозе. Существенно, что сон приснился вам в состоянии сильного алкогольного опьянения. Ну, а в последующем он тоже снился исключительно после принятия спиртного?

— Да после того раза почти каждый день снится, — вздохнул Луньков, — И после принятия, и без него.

— Почти? Следовательно, иногда и не снится?

— Вот тут три дня аврал у нас был, объект сдавали, так ничего не снилось — уставал, значица, сильно.

«Нет, пожалуй, он не хроник», — подумал Владимирский. И решил прояснить:

— А не бывает так, что сюжет этот видится вам и когда бодрствуете? Или, скажем, встает перед глазами человек, которого вы расстреливаете?

— Да что я, псих, что ли? — обиделся Луньков.

— Ну, почему же? — успокоил профессор. — И у здоровых людей случаются галлюцинации. То есть видения, — счел нужным объяснить он. — Просто это результат переутомления нервной системы.

— Ас чего у меня-то ей переутомляться? — искренне удивился Луньков. — Я же плотником работаю, не в кабинете сижу.

— Оригинально! — не смог сдержать улыбки Владимирский. — Раз так, покончим с этим вопросом. Скажите, а раньше страшные или, как вы говорите, дурные сны вам снились?

— Нет.

— А что вообще снилось?

— Да так, чтоб запомниться, ничего не снилось. Чаще всего, значица, будто по грибы хожу, а то рыбалю. Сынишка как-то приснился в военной форме — это когда из части его фотографию у знамени прислали.

«Все-таки не надо было моего балбеса от армии спасать, — подумал вдруг Владимирский, — Мать убедила: пусть еще годик в институт поготовится. Вот он и готовится по ресторанам да с магнитофоном балдеет, когда дома. Нет, надо что-то делать с парнем, пока не стал он законченным тунеядцем…»

— Позвольте еще несколько вопросов. Сон этот снится вам один и тот же буквально во всех деталях, или бывают вариации?

— Бывают, — немного подумав, сказал Луньков. — Пару раз я его штыком пробовал. Вместо автомата, значица, не пойму, откуда взялась винтовка со штыком. И вот колю я его, а достать не могу. Делаю выпад, как учили, а все не достаю. А он щерится и щерится…

— И какие чувства, мысли у вас в этот момент?

— Какие мысли? Думаю: убить его, гада, надо, а не могу. И злюсь, значица. И кричу от злости. Тут жена и толкает, недовольна, значица, что спать ей мешаю. Перевернусь на другой бок и уж до утра никаких больше снов не вижу.

— Так-с, ну а теперь давайте поищем те события в вашей жизни, которые, так сказать, спровоцировали этот сон. Ведь сны, если хотите, отражение действительности. Иногда очень реалистическое, например, когда вы рыбачите — не так ли? А порой весьма фантастическое — людям снятся чудовища, которых не существует в природе, но и они, представьте, сконструированы, если можно так выразиться, из реальных деталей…

Луньков слушал внимательно, чуть приоткрыв рот, как слушает сказку маленький ребенок, и Владимирский незаметно увлекся и долго рассказывал о природе сновидений, пока его взгляд не упал на часы, и он к досаде своей обнаружил, что прошло уже не двадцать минут, как рассчитывал, а добрых полчаса. Обязав себя не делать больше никаких лирических отступлений, профессор повел дело к концу.

— Итак, у вашего сна тоже должна быть реальная основа. Прежде всего, думаю, не ошибусь, если скажу, что человек, которого вы во сне расстреливаете, вам знаком и, очевидно, несимпатичен…

— Да нет, — потупился Луньков, — вся беда, что незнакомый. Ни имени не знаю, ни фамилии, один раз, значица, всего видел. С докладом он у нас выступал на Восьмое марта. Чернявый такой, полный. Откуда-то из области прислали. Я толком и не слыхал, о чем он говорил. Нас с объекта сняли, в клуб привели, чтоб, значица, народу поболе было. Ну, а мы в рабочей одеже — не вперед же лезть, сели в самом конце, где плохо слышно.

— Припомните, — не желал расстаться со своей версией Владимирский, — может, докладчик вызвал чем-то вашу неприязнь. Вот то, что он говорил невнятно, — это вполне могло стать причиной невольного раздражения…

— Да нет, — твердо сказал Луньков. — Докладчик, значица, обыкновенный, с чего это мне неприятность к нему испытывать. Мне, наоборот, сейчас перед чело веком совестно. Во сне-то я его все убить хочу, а днем на работе вспомню и неловко, значица, на душе: мужик, может, хороший, семейный, детишки, может, у него, а я его жизни хочу лишить.

— Ну, бог с ним, — успокаивающе махнул рукой Владимирский и пристально посмотрел на пациента, — А вот расстреливать на фронте вам приходилось?

— Не пришлось, — тихо ответил Луньков, но тут же, решив ничего не утаивать, как жена наказывала, добавил: — Правда, назначали меня в команду, которой, значица, следовало расстреливать, да приговор отменили…

— Об этом, пожалуйста, чуть подробней, — попросил Владимирский.

Луньков, подолгу путаясь в корявых словах, рассказал, как в сорок четвертом попал на передовую. В Литве дело было. Сразу же пополнение бросили в прорыв. И вот, когда дали сигнал в атаку, полез он из окопа, а дождь с утра прошел, почва — глина сплошная, поскользнулся и не сразу из окопа выбрался, а лейтенант решил, что струсил, отматюгал крепко и наганом пригрозил. После боя выяснилось, что в соседней роте один парень так в окопе и остался сидеть. Сдали его, конечно, в трибунал, а там разговор короткий…

Лев Владимирович вполуха слушал нескладный рассказ пациента, который, кажется, никакой не хроник, а просто обыкновенно зашибающий работяга, и явственно представилось ему, как он сам ходил первый раз в атаку. Он-то, наоборот, припустил со всех ног. Одна мысль была: добежать до колодца, что стоял на краю села, которое они должны были взять. И целиком поглощенный этим стремлением добежать быстрее, он не сделал на ходу ни одного выстрела и, лишь прижав-щись щекой к холодному срубу, опомнился, выпустил длинную очередь.

«Странно, а почему сруб был свежий? — подумал вдруг Владимирский, — Ведь это ж лето сорок третьего. Не иначе как немцы заставили переложить колодец. Но сруб точно был новый, смолистый еще. И пахло от него дурманяще. Так вот это, значит, какой запах вспоминался, когда в баньке парились…»

Тут мысли сами собой снова перескочили на вчерашнее. Перед ухой посетили финскую баню. Да, Иван Акимович — настоящий хозяин, все у него добротно, основательно сделано: дороги асфальтированные, магазины — не сараюхи — по типовым проектам, гостиница — на уровне, с люксами, а взять ту же сауну — пожалуй, лучшая в области. И замаскирована хитро, под «Дом рыбака». Кстати, на балансе, кажется, у стройуправления, где этот Луньков работает…

А Федор Степанович Луньков добросовестно продолжал выуживать из глубин памяти подробности далекого прошлого.

…Вечером построил их лейтенант Сережкин и торжественно объявил, что за трусость и измену Родине одного гада приговорили к расстрелу, и что от каждого взвода выделяется по бойцу для приведения приговора в исполнение, и что от своего подразделения назначает он в эту команду Лунькова. Сейчас-то Луньков соображает, почему именно его лейтенант выбрал: видать, думал, что он из трусости не мог быстро из окопа выбраться, вот для воспитания и назначил расстреливать. Плохо спал в, эту ночь Луньков, все думал, как он утром человека будет убивать. Ведь не немца — своего. Да только настало утро, и попер немец в контратаку. Отбили ее, потом еще одну, а потом сами перешли в наступление, и было тогда не до расстрелов, тем более что трибунал, говорили, парня помиловал и направил в штрафную роту. А остался он жив или нет, Луньков не знает.

— Ну, вот, — подытожил рассказ Лунькова профессор, — теперь вы сами видите, что у вашего сна вполне реальная основа. Просто ваша память объединила разделенные во времени конкретные события. И, наверное, докладчик чем-то напомнил вам того труса.

— Того я и узнать не успел, — возразил Луньков, — Может, видел, конечно. В одном составе ехали на фронт. Но который струсит, откуда, значица, угадаешь. А в том бою из нашего пополнения половину убило да ранило. Меня-то уж позже стукнуло, под Кенигсбергом. Одна мина для нас с лейтенантом была назначена, только его насовсем, а у меня, значица, два ребра отхватило..

«Так это за Кенигсберг медаль, — посмотрел Владимирский на орденскую планку своего пациента, — жарко там пришлось ребятам. Хотя где на войне было не жарко? А в Будапеште сколько полегло…»

Профессор тряхнул головой, прогоняя ненужные воспоминания, и предложил Лунькову раздеться до пояса.

Тело у того оказалось девственно белым, видно, и летом привык он работать в рубахе. Был Федор Степанович худ, так что просматривались все ребра, кроме тех двух. На их месте розовел большой неровный рубец, и Владимирский припомнил, что у Ивана Акимовича и размерами и формой такой же, только на бедре — его ведь тоже осколком мины зацепило.

Профессор заставил Лунькова, не двигая головой, смотреть вверх, вниз, вбок и на кончик носа, вытянуть руки и закрыть глаза, потом несколько раз провел холодным молоточком по груди и разрешил одеться. Когда делал он эти свои манипуляции, Луньков уловил хорошо известный ему запах перегара и проникся некоторой симпатией к ученому доктору за то, что тот, правда, непонятно зачем, потратил на него столько времени, хотя, наверное, самому позарез хотелось опохмелиться.

Установив, что nervus abducens[12] у пациента в порядке, тремор[13] не наблюдается, и все рефлексы в норме, Владимирский диагностировал сновидения как тривиальные гипногагические галлюцинации[14], которые, судя по в общем-то устойчивой психике Лунькова, должны пройти сами собой.

— Так вот, Федор Степанович, никаких оснований для беспокойства у вас не должно быть. И никакие таблетки вам не нужны. Что вам требуется, так это перемена обстановки. Вы в отпуске не были еще?

— Собираюсь.

— Вот и отлично! У вас, наверное, нетрудно достать путевку в дом отдыха. Недалеко, кажется, отсюда Березовка — чудесное место. Достаточно две недели там провести и, гарантирую, никаких дурных сновидений.

— Для чего мне Березовка? — недоуменно спросил Луньков, — У меня и огород и сад свой. И рыбалка на речке хорошая.

— Вообще-то лучше бы сменить обстановку, — попытался продолжить уговоры Владимирский, но, увидев, что Луньков упрямо вертит головой, решил не вступать в дискуссию. — Впрочем, и рыбалка — хороший успокаивающий фактор. Да… и еще… — он был заметно смущен, давая эту рекомендацию, — постарайтесь, знаете ли, пореже выпивать.

— Это хорошо бы, — согласно вздохнул Луньков.

Он подождал: не скажет ли профессор еще чего, но тот молчал, уткнувшись в свой листочек, и Луньков одернул пиджак, проговорил вежливо «до свиданьица» и пошел было к двери, но на середине пути остановился и нерешительно попросил:

— А может, товарищ профессор, пропишите какие таблетки?

— Чудак вы человек, — улыбнулся Владимирский. — Не нужны вам таблетки. А если и дальше будет сниться этот докладчик, — добавил он совсем уж весело, — постарайтесь все-таки его расстрелять.

Луньков с некоторым недоумением посмотрел на профессора, еще раз сказал «до свиданьица» и осторожно прикрыл за собой дверь.

— Ну, чего профессор? — спросила шепотом жена, терпеливо прождавшая весь этот час у кабинета.

— А чего профессор? — вытаращил Луньков на нее свои июньского неба глаза, — Хреновый, видать, профессор. Даже таблеток никаких не прописал. Но мужик вроде подходящий. Пьющий, значица, как и все.

— У-у, охламон! — зашипела Нюрка и довольно чувствительно долбанула локтем в бок своего непутевого спутника жизни.