Путь к вершине

ЧТЕНИЕ МЫСЛЕЙ НА РАССТОЯНИИ

Если принять во внимание, что мороз стоял за двадцать пять градусов, и мела поземка, да плюс к этому ханурик Федя, которого буфетчица Зоя с неделю назад определила в свои фавориты, расшалившись, разбил электроплитку, лишив тем самым желающих конституционного «права подогрева», так вот, учтя все эти факторы, легко представить, сколь холодным было пиво в киоске № 8 29 января 1961 года. Дату эту я не мог не запомнить, потому что ею отмечена моя вторая встреча со Степаном Богдановичем, встреча, заметно повлиявшая на благополучное течение жизни автора настоящих Записок, о чем можно судить по последовавшим затем событиям, упоминать о которых сейчас вряд ли целесообразно, ибо они как раз и составят фабулу данного повествования.

То, что наше рандеву произошло у пивного киоска, а не в концертном зале филармонии, как бы хотелось иным читательницам, отнюдь не говорит о каких-то там изъянах в моральных обликах автора и его героя, а просто лишний раз подтверждает, что по-настоящему интересного человека гораздо легче встретить за кружкой пива, чем за прослушиванием сочинений Чайковского и Вагнера, не говоря уже о генделевских опусах. Вероятно, в дальнейшем мне еще не раз придется возвращаться к пенному напитку (естественно, как к художественной детали произведения), поэтому прошу не отождествлять автора как такового с автором — лирическим героем рассказа, буде даже и тот и другой для утоления жажды употребляют отнюдь не воду. Вообще в качестве лирического героя автор может позволить себе гораздо больше того, на что он решается в повседневной жизни, если, конечно, и тогда его не сдерживают лирический местком и другие лирические общественные организации.

Итак, из-за проказника Феди пиво было весьма холодным, и пить его приходилось врастяжку, мелкими глотками, что удлиняло время пребывания у киоска. Однако это обстоятельство совсем не тяготило меня, потому что я получил возможность обогатиться кой-какими сведениями из новейшей истории. Знакомый мне по предыдущим встречам у этой же «точки» — полковник в отставке, имени, отчества и фамилии которого никто не знал, но который назывался буфетчицей не иначе как «генерал Топтыгин», причем это обращение каждый раз веселило завсегдатаев, но нисколько не обижало ветерана, так вот этот самый лжегенерал рассказывал, что он лично был свидетелем того, как некий зарубежный сенатор во время туристской поездки в нашу страну прогуливался в районе Даниловского рынка и увидел очередь за пивом.

— Мороз тогда, кто помнит, — повествовал генерал Топтыгин, — был крепкий, одевались мужчины попроще — польты у всех, как говорится, на рыбьем меху, но очередь держалась стойко и не разошлась даже тогда, когда предшественница нашей Зойки закрыла окошко на какой-то там свой внутренний переучет. Увидев всю эту картину, сенатор хоть и был империалистом, тем не менее не мог не подивиться мужеству и целеустремленности граждан и, сняв шляпу, произнес с раздражением следующие слова: «Да, такой народ одолеть невозможно…»

Тут ветеран как опытный оратор сделал продолжительную паузу, во время которой опорожнил свою кружку, и, глубоко вздохнув, заключил:

— Злобствование зарубежного сенатора соотечественники, хоть и не сильны были в американском языке, заметили, и поэтому когда толстосум попытался всучить одному из них деньги, то получил надлежащий отпор. «Подавись, заморская гнида, своим червонцем!»— с достоинством произнес тот.

Рассказ этот, выслушанный, кстати, с огромным вниманием, вызвал горячие споры. Одни, трибуном которых выступал машинист электровоза Коля Паровоз, упорно настаивали: «Русский человек — он все может!» Другие, чью точку зрения с не меньшим жаром высказывал тунеядствующий гинеколог Вадик, склонялись к мысли: «Топтыгин и соврет — недорого возьмет». Страсти разгорелись, и Коля Паровоз, дабы придать убедительность словам, рванул свой железнодорожный бушлат с такой силой, что три верхние пуговицы отлетели в снег — и оппоненты смогли увидеть деталь картины художника Сурикова «Утро стрелецкой казни», которая была выколота на груди темпераментного работника транспорта. После этого большинством голосов (пять против трех) сообщение отставного воина было признано соответствующим действительности, так как, во-первых, Топтыгин был очевидцем происшедшего (в те далекие времена он служил в Главном управлении по охране исторических личностей, что подтверждалось его предыдущими рассказами); во-вторых, за пивом испокон веку были очереди, так что сенатор, как, впрочем, и любой другой представитель крупного капитала, приглашенный с дружеским визитом, вполне мог натолкнуться на одну из них, прогуливаясь по красавице столице; и, в-третьих, пожалуй, это главное: сейчас в районе Даниловского рынка не осталось ни одной пивной, а что, как не инцидент с тем самым сенатором, могло послужить причиной их ликвидации?!

И вот в тот момент, когда в споре была поставлена последняя точка и все дружно принялись за пиво, ядреный морозный воздух разрезал бодрый старческий голос:

— Пахгру кгхрушшек!

Я вздрогнул и оглянулся: ну конечно же это был он — Степан Богданович Разинин. Великий старик тоже узнал меня и, расплескивая пиво, полез целоваться. Я ограничился рукопожатием. Пошли взаимные расспросы о житье-бытье. Степан Богданович оказался обладателем хотя и небольших размеров, но образцово провяленного леща, так что я присовокупил еще пару кружек, и мы уютно расположились на ящиках из-под «джема клубничного», которые только что оставила компания генерала Топтыгина.

Хочет того читатель или нет, но тут я должен сделать небольшое отступление. Среди тайн двадцатого века, волнующих человечество, как-то: лохнесское чудовище или тунгусский метеорит, — мне лично наиболее загадочной представляется эта: откуда у сограждан берутся вяленые лещи, если в продаже они не появлялись по крайней мере лет десять и, кажется, уже лет шесть как занесены в Красную книгу природы? Автор не может найти сколь-нибудь вразумительного ответа на этот вопрос и целиком полагается в данном случае на компетентность читателей.

Между тем беседа наша со Степаном Богдановичем текла своим чередом. Я выразил удовлетворение его цветущим видом, он же поинтересовался моими успехами на служебном поприще, а так как я уже завершал пятую кружку и посему был склонен к откровенности, то после некоторого колебания выложил свою обиду. На днях в нашем отделе внедрения и распространения освободилось место зама: занимавший этот пост Тигран Айгешатович Тер-Апевтян отравился алкоголем и ушел в поэты-песенники. И что же вы думаете? Вместо того чтобы сразу предоставить эту должность человеку, отдавшему нашему главку как-никак четырнадцать с половиной лучших лет жизни, то есть мне, начальство склонно выдвинуть Пятраса Осиповича Трубадурского, который, по его утверждению, ведет свою родословную от магистра Ливонского ордена, что, однако, не мешает ему быть редким болваном.

Выслушав мои сетования, Степан Богданович глубоко задумался, отхлебнул пива, пожевал плавничок леща, сделал еще один затяжной глоток и, придав стальную строгость своим незабудочным глазам, торжественно спросил:

— А замечали ли вы, уважаемый Иван Петрович, что среди руководителей попадаются дураки?

Я вздрогнул, но вынужден был согласиться.

— Так вот, именно это обстоятельство, — продолжал изобретатель-новатор, — и натолкнуло меня на одно открытие, о котором, помня ваше чуткое ко мне отношение, я готов сообщить, если, конечно, вас не утомила моя докучливая болтовня.

— Ну что вы! — искренне воскликнул я, и этого было достаточно, чтобы поощрить Степана Богдановича на нижеследующий рассказ, который мной слегка адаптирован, ибо свою речь мой гениальный друг излишне уснащал специальными научными терминами, вряд ли понятными большинству читателей.

— Итак, любезный Иван Петрович, — раздумчиво начал Степан Богданович, — вы согласны, что начальниками, случается, бывают дураки и даже, если хотите, олухи царя небесного. Но, уверен, вы не станете отрицать, что среди руководителей встречаются и светлые умы. Более того, ответственные посты занимают люди добрейшие и злые, весельчаки и зануды, балетоманы и болельщики «Спартака», выпускники академий и физкультурных техникумов, старые холостяки и рогоносцы, бархатные баритоны и козлиные дисканты, наконец, высокие и низкие, толстые и тонкие, брюнеты и плешивые. Столь же очевидно и другое: масса людей, обладающих теми же самыми качествами, то есть плешивые и баритоны, болельщики «Спартака» и рогоносцы, зануды и светлые умы и т. д. и т. п. всю свою жизнь занимают рядовые должности и, как ни пыжатся, не могут подняться даже на вторую ступеньку служебной лестницы.

Сопоставив эти два ряда фактов, я пришел к логическому умозаключению: если ни ум, ни темперамент, ни морально-волевые качества характера, ни антропометрические данные не являются доминантой руководителя как такового, то, значит, всех начальников объединяет нечто другое, науке еще неизвестное. И я нашел это неизвестное! После многолетних опытов мне удалось обнаружить у дрозофил-начальников субстрат, которого не было у дрозофил-подчиненных. Я назвал его флогистоном. Возможно, вас удивит, что я выбрал это название, но мне оно показалось наиболее подходящим. Как известно, флогистоном последние алхимики называли несуществующее, как потом выяснилось, вещество, которое, по их заблуждению, наличествует лишь в материалах, способных к горению. К примеру, в дровах оно есть, а в воде нет. Так вот, мне всегда было жалко, что этот красивый термин обречен на полное забвение, ибо, по сути дела, ничего реального ведь он не обозначал. И я решил дать ему новую жизнь, тем более что мой флогистон сродни тому алхимическому. Не зря выражение «горит на работе» характеризует лишь руководящий состав, рядовые же товарищи просто вкалывают…

Боюсь, что даже в адаптированном виде читателей j, утомил монолог Степана Богдановича, поэтому дальнейший его рассказ я изложу еще более конспективно.

Итак, установив, что руководящий индивидуум отличается от простого смертного наличием флогистона, мой выдающийся друг сделал другое не менее важное открытие. Оказывается, при напряженной работе мысли флогистон начинает испускать ню-излучение в диапазоне волн 8—11 мегагерц (цифры эти, как вы, наверное, догадались, названы условно). Степана Богдановича всегда отличала способность свои фундаментальные теоретические открытия переводить на практические рельсы, и в какие-нибудь три недели он с помощью плоскогубцев, рашпиля и паяльника соорудил устройство для чтения мыслей на расстоянии.

На клочке газеты, в которую был завернут лещ, великий старик начертал схему действия прибора и написал формулу, по которой выкристаллизовываются мысли начальства, но эти сугубо технические детали я опускаю, потому что, как скромно отметил изобретатель, «кроме академика Капицы, вряд ли кто в них сможет разобраться». Что же касается внешнего вида устройства, то это были самые что ни на есть обыкновенные очки в толстой роговой оправе. Линзы были выточены из осколков разининита (помните, печальный финал дисциплинатора?), и именно они-то и улавливали ню-излучение. Затем эти волны, пройдя через сложную систему транзисторов, размещенных в дужках очков, многократно усиливались и через оголенный проводок, который незаметно крепился к ушной раковине, попадали в голову приемника (строго научное обозначение человека, читающего мысли) в самом чистом виде, без всяких примесей.

Меня так сильно увлек рассказ Степана Богдановича, что я не заметил, как рядом с нами расположился некий субъект с лицом настолько кирпичного цвета, что не оставалось никаких сомнений в отсутствии у него гражданского начала, обязывающего по мере сил сокращать потребление горячительных напитков. Не прибегая к помощи стакана или кружки («Предпочитаю из горла», — счел нужным объяснить он), сосед осушил бутылку «Розового». Затем минуты две вслушивался в наш разговор, после чего наставительно произнес: «Начальство завсегда уважать надо», — пустил слюну и захрапел. Эпизод этот, абсолютно никак не влияющий на ход повествования и многим могущий показаться грубой заплатой на художественной ткани произведения, приведен мною исключительно для того, чтобы лишний раз подчеркнуть: моральные устои нашего современника не может расшатать даже такой сильнодействующий напиток, каким без сомнения является портвейн «Розовый». (В скобках замечу, что авторы рецептуры этого напитка в свое время претендовали на Нобелевскую премию, но не получили ее но причинам, далеким от научной объективности, ибо уникальная убойная сила данного портвейна удостоверена всемирно известными экспертами.)

Закончив пояснения, Степан Богданович торжественно вручил мне свой прибор и попросил испытать его в полевых условиях, сопроводив эту просьбу легким вздохом: «Увы, я сам не смогу удостовериться в точности моих расчетов, ибо нигде не служу и надо мной нет никакого начальства». Я с готовностью согласился провести испытания, втайне надеясь, что из чтения мыслей руководителей смогу извлечь кое-какую пользу и для себя лично. (Только верность принципам мемуарного жанра заставляет меня по прошествии стольких лет признаться в этом!)

Однако пустить прибор в действие удалось мне не так скоро, как хотелось. Дело в том, что «очки Разинина» (название дано исключительно для удобства повествования, с самим Степаном Богдановичем оно не согласовано, а зная его скромность, не сомневаюсь, что заслужу с его стороны упрек за такую рекламу) читали мысли лишь прямых начальников приемника (объяснение этого научного термина дано всего двумя абзацами выше, так что повторять его сейчас, наверное, будет излишне), и я, к примеру, при всем желании не смог бы узнать, о чем думают, скажем, шеф ЦРУ, шеф-повар ресторана «Арарат» и даже повар столовой нашего же ведомства Павло Юхфимович Мазепа. Мой Же непосредственный руководитель Дмитрий Григорьевич Добролюбов вот уже три года как был откомандирован на пятигодичные курсы повышения квалификации, а заместитель его Тер-Апевтян, если помните, Подался в поэты-песенники.

Таким образом, единственным моим прямым руководителем на тот момент оставался курирующий наш отдел сам заместитель начальника главка Евсей Виссарионович Лукоед. Человек большого полета, как уважительно отзывались о нем в коллективе, он являл собой тип начальника новой формации — начальника мыслящего (dux sapiens). В классификации К. Линнея, как известно, упоминаются лишь начальники-говоруны (dux oratorum) и начальники — ломатели дров (dux droves lomalicum). В соответствии с веянием времени Лукоед сидел в своем кабинете безвылазно, в полном одиночестве, общаясь с внешним миром через секретаршу Екатерину Алексеевну, которую все мы ласково называли Катенькой. (В скобках замечу, что очаровательная Катенька среди прочих достоинств обладала способностью менять форму бюста в зависимости от расположения духа начальства.)

Почти целый месяц «очки Разинина» без движения лежали в ящике моего письменного стола. Здесь было бы весьма кстати дать его подробное описание. Во многих произведениях современных писателей целые страницы отводятся под развернутые характеристики комодов, сервантов, диван-кроватей и прочей мебели. Однако из боязни прослыть эпигоном я не буду следовать их примеру, а вставлю в повествование небольшое лирическое отступление другого рода.

Стоял один из тех чудесных дней конца февраля, когда самой природе начинают уже осточертевать морозы, метели, вьюги и бураны. Она с радостью бы растопила часть снега для организации ручьев, но понимает, что проводить такое мероприятие преждевременно, так как но графику еще полагается быть зиме, и все же, желая сделать приятное людям, подбавляет ультрафиолета в солнечный свет, который становится от этого ласковым и игривым, как котенок.

Надо сказать, что в тот день я отнюдь не умилялся солнечными зайчиками, ибо они упорно склоняли меня пересесть в кресло, вытянуть ноги, зажмурить глаза и помечтать о чем-нибудь возвышенном и поэтическом, мне же крайне важно было сосредоточиться, чтобы успешно в назначенный срок завершить работу над фрагментами тезисов к проекту сообщения начальника главка Льва Семеновича Чугунова на симпозиуме, посвященном проблемам усвоения информации в зависимости от калорийности питания. Справка, подготовленная отделом изучения и обобщения, была, как всегда, в своей констатирующей части перенасыщена всевозможными цифрами и данными социологических исследований, но когда дело доходило до выводов и конкретных рекомендаций, становилась расплывчатой и туманной. С одной стороны, приведенные в ней факты говорили о том, что заманчивые идеи лучше всего перевариваются, когда человек сыт, с другой же — наличествовало немало убедительных примеров положительного влияния пустого желудка на остроту восприятия. И вот в тот момент, когда я в который уже раз размышлял над тем, дано ли здесь третье или не да но, раздался мелодичный телефонный звонок и в снятой мною трубке послышался обворожительный голос Катеньки: «Иван Петрович! Вас просит зайти Евсей Виссарионович».

Невольный трепет овладел мною. Евсей Виссарионович был личностью во многих отношениях исключительной, и каждая даже мимолетная встреча с ним оставляла след в памяти. Пока я поднимался со своего второго на третий этаж, где размещался кабинет заместителя начальника главка, мой мысленный взор перелистал краткую биографию Лукоеда, биографию, как справедливо подчеркивали его сподвижники, облыжно кое-кем называемые подхалимами, вполне созвучную эпохе.

Свой трудовой путь юный Евсей начал порученцем (была когда-то такая должность) в нашем административно-хозяйственном отделе. Обеспечить руководящий состав билетами на премьеру Театра на Таганке, организовать льготные санаторные путевки для ихних супруг, со вкусом переставить мебель в кабинетах — все выполнялось им споро, сноровисто, в охотку. Шустрый юноша рано или поздно должен был шагнуть вверх. Его восхождение началось, когда наш главк по примеру других ведомств объявил борьбу за чистоту родной ономастики. Все Адольфы, Альберты, Роберты и Ричарды в один момент стали тогда у нас Андреями, Александрами, Борисами и Романами, а служившие в секторе невинных заблуждений братья-близнецы Лапсердаковы превратились один — в Ивана Николаевича Петрова, а другой — в Шалву Акакиевича Дзодзуашвили.

В это лихое суматошное время внимание начальства Не мог не привлечь энергичный молодой человек с исконно древнерусским ФИО. Так Евсей Виссарионович Лукоед стал заместителем начальника АХО. Новоиспеченный зам с первых же минут пребывания на этом «осту стал есть глазами непосредственное свое начальство и настолько преуспел, что буквально через год съел-таки его окончательно и занял освободившееся кресло. В начале своей руководящей карьеры Евсей Впс-сарпонович явно относился к классу dux dioves loma-ticum. Первым делом он упразднил институт курьеров, воссоздав службу вахтеров, коим вменил в обязанность разносить служебные бумаги. Затем реорганизовал корпус секретарей-машинисток и, войдя во вкус, стал разрабатывать проект замены уборщиц малогабаритными поломоечными машинами, но этому смелому начинанию не суждено было сбыться, так как скромные труженицы возроптали, и бывший в то время начальником главка X. X. Голубев по-отечески пожурил ретивого поборника НОТа.

— Этак вы, батенька, много дров наломаете!

— Стараюсь! — гаркнул Евсей Виссарионович, не расслышав оттенка неудовольствия в тоне начальства и приняв его слова за похвалу.

— А вот этого-то как раз и не следует делать, — наставительно сказал светлой памяти Харитон Харитонович. — Сейчас назначение руководителя, коим и вы являетесь, состоит не в произведении каких-либо конкретных действий, а в придании мыслям и чувствам подчиненных определенного направления. Если вы, скажем, считаете, что поломоечные машины лучше уборщиц, то прежде всего убедите в этом других. Для начала можно провести небольшой коллоквиум, потом подготовьте публикации в печати, если хотите, организуйте ряд стихийных митингов и загородных прогулок в поддержку вашей идеи — и вот только после всего этого подготовьте проект и отдайте его на рассмотрение вышестоящей инстанции. Словом, действуйте словом, но не торопитесь сокращать уборщиц.

Мысль эта, высказанная тактично и ободряюще, глубоко запала в душу Евсея, и он начал говорить. Когда к нам перевели на укрепление Льва Семеновича Чугунова, Лукоед не без основания считался самым многообещающим оратором в коллективе.

Неудивительно, что в очередном конкурсе на лучший эпитет он завоевал первый приз, пустив в обиход прилагательное «несгибаемый». Тут бы ему и двинуться дальше, но дальше все места были заняты. К тому же с приходом Льва Семеновича начались новые веяния, вызванные отсутствием у начальника главка двух передних зубов и подверженностью его ангинозным заболеваниям. По причине этого он специальным декретом объявил речеизлияния пагубными для научно-технического прогресса.

Лукоед тотчас же достал запылившуюся папку с проектом изжития уборщиц и стал было засучивать рукава, как снова получил нагоняй.

— Дровами, слава богу, мы уже обеспечили несколько поколений, — разъяснил ему Чугунов. — Наговорили тоже с три короба. Думать — вот что сегодня требует от нас жизнь.

Хоть и непривычно было на шестом десятке лет перестраиваться, однако Евсей Виссарионович за довольно короткий срок сумел освоить новый стиль руководства. Он настолько погрузился в думы, что даже обедать и полдничать стал в кабинете. Но думы думами, а как наглядно подтвердить свою преданность? Многие в такой ситуации скисли, потускнели, а наш долгожитель Шалва Акакиевич Дзодзуашвили даже запросился на пенсию, но Евсей Виссарионович и тут нашел выход.

Когда Льва Семеновича провожали на очередной межведомственный симпозиум в столицу Одесской области г. Одессу, Лукоед при пожатии руководящей руки уронил на лацкан пиджака слезу умиления достоинством в 17 каратов. Когда же при встрече из его левого глаза капнуло уже 23 карата, начальник главка растрогался и учредил должность еще одного своего заместителя, поручив ему ведение вопросов творческой активности.

И вот этот, извините за неологизм, администратище, общающийся с нами лишь при помощи резолюций, из — которых любимой была «Стоит подумать?!», вдруг вызывает меня к себе. «Зачем? Почему? А может, предложит занять вакансию?» Придя к такому выводу, я немного успокоился и, захватив с собой «очки Разинина», отправился, как вы помните, на третий этаж. Екатерина Алексеевна бюстом показала, что я могу войти кабинет.

Приоткрыв дверь, я проскользнул в просторное (50 кв. метров) помещение, почти во всю длину которого стоял Т-образный стол, накрытый зеленым сукном. Вдоль одной стены выстроились в ряд книжные шкафы, о краев наполненные полными собраниями сочинений, у другой примостился небольшой диванчик, зачехленный белым полотном. По левую руку руководителя размещался пульт с устройством селекторной связи и добрым десятком разноцветных телефонов, по правую — трехногий столик, на котором установлен был подарок чукотских косторезов — миниатюрная скульптура «Юный оленевод», читающий брошюру «Некоторые методологические замечания к вопросу о минимально допустимом количестве граней в гармонически развитой личности».

Евсей Виссарионович восседал с достоинством и, можно даже сказать, с некоторой долей допустимого изящества. Я осторожно прошел вперед и остановился в трех шагах от руководящего кресла, естественно, по эту сторону стола. Лукоед мечтательно смотрел куда-то в сторону дивана, и взор его был затуманен. «Его осеняет какая-то основополагающая мысль», — догадался я и поспешно водрузил на нос «очки Разинина». Оголенный проводок царапнул ухо, и в то же мгновение в мою голову резко и отчетливо вошла мысль. Сказать, что от неожиданности я вздрогнул, — мало. Я обалдел. И не оттого, что стал первым человеком в мире, прочитавшим чужую мысль, а оттого, что мысль звучала так:

— Сейчас бы самое время пощупать Катеньку!

После секундного отупления я пришел в себя и, стараясь рассуждать трезво, стал было склоняться к выводу, что глагол «пощупать» в руководящей мысли употреблен в смысле «проверить гражданскую позицию», как новая мысль будто обухом ударила по голове.

— Надо немедленно спровадить этого старого зануду!

Не знаю, что бы ты сделал на моем месте, читатель, а я грохнулся в обморок. (За 54 года моей жизни никто! никогда! ни разу! не назвал меня старым занудой!!!)

Сейчас я понимаю, что поступил тогда по крайней мере опрометчиво, если не сказать — глупо. После этого обморока сочли, что я слаб здоровьем, и отдали предпочтение ливонцу Трубадурскому. Ну, а потом: разве руководителю возбраняется иметь некоторые человеческие слабости? Более того, может, это и не слабость, может, мысль, которую я прочитал, была просто высказана несколько демократично, а по сути отражала светлое и благородное чувство.

Будучи старым холостяком, я не берусь судить о таком скользком предмете, как взаимоотношение полов, тем более коль речь идет о начальнике и его секретарше. Знаю только, что подобная коллизия породила немало романтических поэм и, пожалуй, с только же пикантных анекдотов. Но лично мне ясно одно: все зависит от точки зрения третьего — того, кто рассказывает про оное взаимоотношение. Попробую доказать это на конкретном примере. Вот одна история.

Молодая привлекательная особа замужем за пожилым, хорошо обеспеченным гражданином. Прожив с ним несколько лет, она встречает красавца офицера и пылко влюбляется в него. Настолько пылко, что бросает семью и, захватив с собой лишь самое необходимое бельишко, перебирается к военнослужащему.

Многие читательницы, очевидно, догадались, что я пересказываю «Анну Каренину» Льва Николаевича Толстого. Да, незатейливая житейская история, попав в руки гения, стала высочайшей драмой, от которой и по сей день содрогаются сердца. Но вот с той же ситуацией сталкивается завсегдатай пивных заведений, каким, по его собственному признанию, являлся Ярослав Гашек, и из-под его пера выходит веселенький эпизод, где действуют поручик Лукаш и жена торговца хмелем, да еще приплетается небезызвестный Швейк с «аппетитными ляжками». Ну, о каком светлом чувстве тут может идти речь? А все дело в авторе, ведь ситуация и там и там одна и та же. Словом, как говаривал Михаиле Васильевич Ломоносов, если о достойном предмете напишешь высоким штилем, получится ода, а низким — черт знает что.

Надеюсь, после этих разъяснений образ моего руководителя не потускнел в ваших глазах. Автору даже хочется, чтобы читатель проникся симпатией к Евсею Виссарионовичу, тем более что его, увы, уже нет среди нас…

Что ж, пора закончить этот мемуар, который, с сожалением должен констатировать, получился растянутым и композиционно рыхлым. (Уверен, каждый автор лучше любого критика видит недостатки своего произведения, только не у всех хватает духу тут же признать их.)

Остается сообщить, что при падении в обморок с меня слетели «очки Разинина» и упали на юного оленевода. В результате чего одно стекло треснуло — и аппарат, читающий руководящие мысли, вышел из строя.

Евсей же Виссарионович еще добрых три года работал в нашем главке, но в последние месяцы он вместо любимой резолюции «Стоит подумать?!» стал писать на служебных бумагах «Пощупать!», чем привел в недоумение многих, исключая, конечно, меня (я же, как вы понимаете, свои соображения на сей счет оставил при себе). Так как новая резолюция Лукоеда не соответствовала принятым нормам, пришлось с ним расстаться. Лов Семенович сначала покипятился, хотел было даже уволить своего любимого заместителя с формулировкой «за аморальное недомыслие», но, поразмыслив, решил не выносить сор из ведомства, оттаял и предложил Евсею Виссарионовичу несколько руководящих постов в других системах. Лукоед изъявил желание возглавить Чернышевские бани, в первый же день устроил там инспекционный смотр женского отделения, в ходе которого был забросан шайками.

…В чем, в чем, а в целеустремленности нашим администраторам никак но откажешь.

Ялта, июль, 1975

Фабула — почти то же самое, что сюжет.

А. В. Чайковский, Г. М. Вагнер, Д. С. Генделев — члены Союза композиторов СССР.

Сенатор — член верхней палаты парламента в ряде зарубежных государств. Любому сенатору, посещавшему Москву, не возбранялось зайти на Даниловский рынок, но в турпоездки они отправляются, как правило, не зимой, а летом, что, конечно, снижает мемуарную ценность рассказа генерала Топтыгина.

Доминанта — главенствующая идея, основной признак.

Дрозофила — небезызвестная муха.

Флогистон — подробное объяснение см. в тексте.

Линней Карл (1707–1778) — шведский естествоиспытатель, первый попытался разложить по полочкам всех животных, птиц, рыб, насекомых, наделав при этом массу ошибок.

Эпигон — верный последователь.

Ономастика — совокупность в языке имен собственных.

Карат — единица массы драгоценных камней, равен 200 мг.

Гашек Ярослав (1883–1923) — большой знаток и любитель пива, классик мировой литературы.