Путь к вершине

СИЛА ПЕЧАТНОГО СЛОВА

Он робко остановился в дверях и негромко кашлянул, извещая о своем присутствии, и это его застенчивое «кхе-кхе» лучше всякой визитной карточки объявило, что посетитель мой принадлежит к малосимпатичному племени челобитчиков, которые, в отличие от ходоков, защищающих общественные интересы, а потому действующих нахраписто и с чувством гражданского достоинства, пекутся о чем-то своем личном и именно от сознания никудышности своих запросов постоянно робеют и смущаются, но и после того, как им в десятый раз объяснят всю несвоевременность и беспочвенность их притязаний, они тихохонько стучат в одиннадцатый кабинет и снова умоляют выслушать их буквально две минуты, после чего, мол, сразу станет ясно, где правда, а где справедливость.

Вот на такие размышления, может быть и не очень интересные читателю, навело меня интеллигентное покашливание на первый взгляд совершенно безобидного старичка с пышными седыми кудрями и красивым греческим носом. Впрочем, нос у него скорее смахивал на римский… А если уж быть до конца точным, то это был обыкновенный орлиный нос.

Итак, благородный старик с орлиным носом был бы похож на заслуженно отдыхающего пенсионера-доминошника, если бы не внушительных размеров портфель, перехваченный бесчисленное множество раз шпагатом, а потому вполне сравнимый с индейкой, которую готовится запечь в духовке умелая хозяйка. Именно такие портфели, перевязанные шпагатом, бельевой веревкой, проволокой, бинтами, шнурками от ботинок и другими подручными материалами, как показывает опыт, и беременны той самой «правдой-справедливостью».

Чему быть — того не миновать, и я любезно предложил посетителю устраиваться поудобнее в кресле, имевшем, между прочим, очень уютный вид и в то же время в самом центре сиденья ехидную пружину, которая несколько сокращала время моего общения со словоохотливы ми посетителями.

— Не извольте беспокоиться, — прокартавил старикашка. (Да, правильно, в этих трех словах нет ни одного «р», и я сам немало удивился тому, что их удалось прокартавить.)

Ну, а дальше вообще пошла какая-то птичья речь. Прижимая портфель к груди, слегка наклонив голову набок и лаская меня лучистым взглядом незабудочных глаз, посетитель заклекотал:

— Гхражгхрешите пгрехштавитша. Гхражинин. Штепан Пахтанович.

На обычный русский это устрашающее нагромождение звуков переводилось так: «Разрешите представиться. Разинин. Степан Богданович».

Чтобы не заставлять читателей тратить время на разгадывание орфоэпических головоломок, я сам взял на себя труд привести речь моего героя в соответствие с нормами современного литературного языка, и, думаю, поступил правильно, потому что неизвестно во что превратится наша литература, если авторы позволят своим героям заменять свистящие шипящими, а вместо «р» говорить «гхрэ». (В интересах истины должен заметить, что это небольшое отступление не имеет абсолютно никакого отношения к сюжету рассказа.)

Представившись, косноязычный старикан засеменил было к креслу, чему я крайне обрадовался, как вдруг посреди комнаты остановился и чуть ли не целую минуту, не мигая, смотрел поверх моей головы. При этом глаза его лихорадочно блестели, лицо расплылось в улыбке, и он что-то ворковал. (Все-таки для характеристики речеизлияний Степана Богдановича больше подходит этот глагол, и я вновь вынужден просить извинения у читателей за то, что ввел их в заблуждение, упомянув несколько выше о клекоте. Те товарищи, которые имеют дело с пером и бумагой, простят меня, ибо знают, как трудно бывает иной раз найти нужное слово. Даже такая, казалось бы, нехитрая штука, как отчет о годовом плане, заставляет переворошить весь стотысячный словарный запас русского языка, пока наконец на самых его задворках не отыщется ублюдочное с виду словцо «недовыполнение», которое между тем только одно и может придать фразе необходимую целеустремленность.)

А ворковал старикашка следующее: «Это божественно! Это прекрасно! Как это мило!»

Если учесть, что надо мной висел подобающий моему служебному положению заинвентаризованный портрет, то интересно, как бы вы, читатель, будь на моем месте, расценили столь неумеренный восторг? Я лично счел своим долгом разъяснить посетителю, что эпитеты «мило» и «прелестно», может, и годятся для оценки какого-нибудь пейзажа или натюрморта, по никак уж не для служебного портрета.

— Тысяча извинений! — засуетился Степан Богданович. — Вы меня неправильно поняли. Я не о портрете, хотя он в своем роде тоже хорош. Я о табличке. Как она мила и прелестна. Если бы у тех товарищей, которые принимали меня до вас, висели такие таблички, я бы давно уже добился правды и был бы вознагражден по заслугам.

«Час от часу не легче, — с тревогой подумал я. — Старик-то, кажется, того. Нашел чем восторгаться. Табличка как табличка. На черном фоне серебром выписано «не курить!».

Сохранилась она еще с тех времен, когда в ходу было исключительно повелительное наклонение и о нынешнем демократическом обороте «у нас курить не принято» мечтали лишь самые смелые умы. Лично я человек курящий, и табличка, которой восторгался не в меру экспансивный посетитель, отнюдь не помешала мне распечатать пачку «Новости». Что бы там ни говорили медики, а табачный дым действует успокаивающе. Я же, признаться, был несколько выбит из колеи странным поведением посетителя.

А Степан Богданович между тем, увидев сигареты в моих руках, кажется, спятил окончательно. Что-то пришептывая, присвистывая и причмокивая, он лихорадочно принялся развязывать свой пузатый портфель, который был опутан шпагатом, как глобус меридианами и параллелями. (Боюсь, придирчивый читатель снова упрекнет автора в непоследовательности. Сначала, мол, портфель сравнивали с индейкой, теперь — с глобусом, а на что же он был похож в самом деле? Видите ли, я противник литературоведческой концепции, согласно которой читатели обязаны беспрекословно доверять писателям, полностью полагаясь на вкус последних в использовании тех или иных художественных приемов. Нет, я сам долгое время был рядовым читателем и на собственном опыте убедился, что он — читатель — должен иметь право выбора хотя бы тогда, когда речь идет о второстепенных деталях или персонажах. Ну, какой толк, скажите, уверять человека, что снег пахнет арбузом, если человек живет в городе химиков? На мой взгляд, вариантность гипербол, метафор, синекдох и т. д. и т. п. только обогатит художественную ткань произведения. Так что, если кому не нравятся сравнения портфеля с индейкой и глобусом, — мне, честно говоря, они тоже представляются сомнительными, — то попробуйте сами определить, на что все-таки похож пузатый портфель, со всех боков перехваченный шпагатом. Может быть, на баскетбольный мяч, запутавшийся в сетке кольца? Впрочем, я, кажется, опять навязываю свое мнение.)

Итак, Степан Богданович, пришептывая, присвистывая и причмокивая от восторга, для меня совсем непонятного, освободил от пут свой портфель и извлек из него неизвестный мне прибор, который напоминал одновременно популярный транзисторный приемник «Спидолу» и фотоаппарат «Киев-6». Загадочная эта штуковина имела форму параллелепипеда с размерами сторон 20Х 35Х 10 сантиметров. Я обратил внимание, что корпус был сделан из прецизионного сплава марки 36НХТЮ-М. На передней панели справа над телеобъективом — стеклышко-глазок, извещавшее зеленым огоньком о включении аппарата. Слева сверху вниз — три рычажка, под которыми стояли загадочные надписи: ДВ, СВ и УКВ. На крышке укреплена была телескопическая антенна типа… Впрочем, вряд ли есть смысл в перечислении всех этих подробностей, так как по причинам, которые станут понятны читателям буквально через пять-шесть абзацев, я описал прибор совсем не таким, каким он был в действительности.

При всем том выглядел он достаточно необычно, чтобы сразу же установить в лице его владельца представителя беспокойного племени изобретателей-неудачников. По роду службы (соображения сугубо личного порядка заставляют меня опустить название ведомства, где я подвизался в то время, — действие же рассказа, как, наверное, уже догадался проницательный читатель, происходило в начале шестидесятых годов двадцатого века) мне приходилось время от времени сталкиваться с поборниками научно-технического прогресса. Естественно, я хорошо знал, сколько нервных клеток может безвозвратно уничтожить у собеседника безобидный с виду субъект, придумавший какой-нибудь «преобразователь звуковых модуляций в продукцию ширпотреба». Именно с таким изобретением нам пришлось разбираться примерно за год до описываемых событий. Тот тип утверждал, что звуковые волны есть не что иное, как перемещающиеся в пространстве молекулы, а потому любой отчетный доклад, произнесенный с трибуны, можно с помощью дегидратации и сублимации материализовать в конкретные предметы, о которых шла речь в данном докладе. Ссылаясь на якобы уже апробированный в верхах закон превращения энергии в материю и спекулируя при этом именами Ломоносова и Лавуазье, авантюрист от науки сумел увлечь своим преобразователем целый ряд товарищей из отдела изучения и обобщения, которые дали «добро» на проведение эксперимента. Увы, закончился опыт плачевно. Вместо ожидаемых консервов «Грузди соленые» преобразователь выдал на-гора три десятка брошюр с текстом доклада, сделанного руководителем нашего ведомства Л. С. Чугуновым. Справедливости ради следует отметить, что бумага была отличного качества, а сам доклад оказался переведенным на все официальные языки мира. (Были у меня встречи с другими горе-эдисонами, так что я примерно представлял, что последует дальше.)

Так вот наблюдаю я за суетливыми движениями Степана Богдановича, покуриваю и думаю, что, пожалуй, самое время заняться аутотренингом. (Если вы не знакомы с этим чудодейственным средством, то я считаю своим гражданским долгом хотя бы в двух словах рассказать о нем. Изобретение аутотренинга относят к началу нынешнего столетия и приписывают некоему доктору Шульцу, хотя, по другим, лично для меня более приемлемым источникам, аутогенная тренировка широко практиковалась на Кавказских Минеральных Водах еще в 1837 году. Суть этого психогигиенического метода состоит в том, что человек сам может управлять своей нервной системой, то есть оставаться совершенно спокойным в ситуациях, когда надо бить посуду или скандировать «ура!». Аутотренинг незаменим при семейных ссорах, разносах начальства, просмотре футбольного матча с участием нашей сборной, посещении вокзального туалета и конечно же при необходимости вести разговор с докучливым собеседником. Надо только расслабить все мышцы, приоткрыть насколько позволительно в данной ситуации рот и повторять про себя следующие целительные формулы: «Я совершенно спокоен…», «Меня ничто не тревожит…», «Мой лоб овевает приятная прохлада…»)

И только я было решил перед тем, как перейти на аутотренинг, сделать еще одну затяжку, как изобретатель вскинул свой аппарат на уровень глаз, навел телеобъектив в мою сторону и крутанул рычажок с надписью УКВ. Зажглась зеленая лампочка. (Стоит ли напоминать тебе, читатель, что на самом деле он крутанул совсем другой рычажок?) Признаюсь, в этот момент меня слегка передернуло, и я судорожно затушил сигарету. Черт его знает что это за штуковина. Может, там внутри какие-нибудь изотопы — и я подвергаюсь радиоактивному облучению.

Старикашку, видно, позабавил мой испуг, и он растянул рот в довольной улыбке так, что конец его орлиного носа чуть-чуть не уперся в подбородок. Проворковав что-то успокаивающее, он нажал на кнопку, расположенную рядом с антенной, и зеленый огонек погас. Я вытащил из пачки новую сигарету. (В то время, как уже отмечалось выше, я еще разделял совершенно антинаучное заблуждение о том, что табачный дым тоже способствует успокоению нервов.)

Степан Богданович подождал, пока я закурю, и снова щелкнул тем же рычажком. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я сунул только что начатую сигарету в пепельницу и, обжигая пальцы, яростно раздавил ее.

— Клянусь маятником Максвелла, — услышал я торжествующий голос изобретателя, — что, пока мой аппарат включен, ни вы, ни кто другой не сделает в этом кабинете ни одной затяжки.

Что бы вы предприняли, услышав столь безапелляционное утверждение? Вот и я поступил так же — попытался закурить. Вотще! (Не правда ли, хорошее слово? Увы, оно почти полностью вышло из употребления, хотя лично для моего слуха звучит куда приятнее нынешних расхожих словечек вроде «задумка» или «сертификат».) Вотще я пытался закурить. Когда пепельница доверху наполнилась табаком от раскрошенных мною сигарет, Степан Тимофеевич сжалился и выключил аппарат.

Я человек здравомыслящим и всегда считаюсь с фактами, если даже они меня и не очень устраивают.

— Что ж, это любопытно, — вежливо сказал я изобретателю. — Однако вряд ли мы сможем использовать ваш прибор, так как, сами понимаете, его эксплуатация крайне отрицательно отразится на выполнении повышенных обязательств, взятых работниками табачной промышленности.

На какую-то долю секунды старик поскучнел, но тут же снова вспыхнул энтузиазмом.

— Что вы, что вы! — зажурчал он, — Пусть курильщики курят себе на здоровье. Дисциплинатор («Не слишком ли претенциозное название?» — подумал я) не позволяет курить только в неположенном месте. А точнее — только там, где имеется официальная табличка «не курить!». Но это лишь частный случай. Мой аппарат заставляет беспрекословно выполнять практически любое конкретное разумное предписание.

И старик начал перечислять, загибая пальцы: «Не сорить!», «Не стой под краном!», «Мойте руки перед едой!», «Закрой сифон!», «Кормить животных строго запрещается!» — и так далее и тому подобное. Требуется только одно условие: чтобы предписание было утверждено официально и написано не каким-нибудь корявым почерком, а плакатным шрифтом. Потому что действие дисциплинатора основано на силе печатного слова.

«А что! — мечтательно подумал я. — Если старик не врет и если удастся хотя бы добиться, чтобы граждане не стояли под краном, то это и то какой будет сдвиг в общественной жизни. Пожалуй, этим изобретением стоит заинтересоваться. Но, конечно, не бить сразу во все колокола, а сначала убедиться в его эффективности и только потом уж докладывать по начальству…»

Приняв такое решение, я пригласил Степана Богдановича присесть на стул, стоявший сбоку от моего стола, и попросил его вкратце ознакомить меня с конструкцией и принципами действия его прибора, а также назвать хотя бы приблизительно экономический эффект от его внедрения.

Изобретатель озарился счастливой улыбкой и полез ко мне целоваться. Я ограничился рукопожатием. Наконец Степан Богданович успокоился. Взяв со стола чистый лист бумаги, он заговорщицки подмигнул мне н торопливо написал на нем следующую формулу (а+в)²=а²+2ав+в². (Теперь-то уж читатель наверняка догадался, что формула действия дисцнплинатора была совсем другая. Но даже если бы была и эта, мне, человеку с обществоведческими склонностями ума, она ровным счетом ничего не объяснила.) Увидев, что математикой меня не проймешь, Степан Богданович слегка притушил огонек в своих глазах и начал давать пояснения. Я считаю себя вправе опустить разные там заумные формулировки вроде «антигравитационная адаптация амфибрахия», «конвергированная либела», «синдром сальвадоредализма», которыми так и сыпал мой собеседник. Причем бьюсь об заклад: 99 процентов читателей искренне поверят, что употребленное уважаемым автором словосочетание «интеграция сонорных реагентов» исполнено глубокого смысла. Но я не собираюсь изображать из себя всезнающего эрудита, хотя без ложной скромности скажу, что наслышан даже о таких доступных лишь пониманию избранных вещах, как «прессинг по всему полю». Я постараюсь пересказать рассказ Степана Богдановича так, чтобы он стал понятен любому индивиду — от вахтера на пивзаводе до директора универсама. (Тут у читателя может возникнуть ехидный вопрос: почему автор упомянул директора, а не взял кого-нибудь повыше. Сделал я это сознательно, ибо твердо убежден: номенклатура героев, даже второстепенных, должна соответствовать таланту пишущего. Для начинающих писателей (а этот мемуар — моя первая проба пера) вполне достаточно, чтобы в их произведениях действовали рядовые труженики и командиры среднего звена. Писатели маститые наряду с рядовыми трудящимися (без оных вообще никому не обойтись) могут, не злоупотребляя, естественно, доверием, живописать начальников главков. Ну, а уж гениальные художники слова… Впрочем, где они, эти гениальные?)

Так вот, механизм действия дисциплинатора, с таким эффектом продемонстрированного мне Степаном Богдановичем, заключался, как я понял, в следующем. Все приказы, поступающие к нам извне через органы зрения и слуха (реже — осязания), первым делом попадают в так называемый центр повиновения, который размещается в нижней части мозжечка. Но, как вы сами по себе знаете, не каждое указание расценивается нами как руководство к действию. Нет, мы сначала повертим этот приказ со всех сторон и, лини, признав его целесообразным, приступим к исполнению. Первое гениальное (не побоюсь этого слова) открытие Степана Богдановича состояло в том, что он из протоплазмы мозжечка выделил вещество, которое как раз и оценивает приказы (что-то среднее между аскорбиновой и нуклеиновой кислотами). Изобретатель назвал этот катализатор сомнивидом (очевидно, от лат. somnio, созвучного нашему «сомневаюсь»). Чем меньше сомнивида в мозжечке, тем беспрекословнее выполняются приказы. И наоборот. (Вот почему одни товарищи с готовностью сажают зернобобовые в зоне вечной мерзлоты, другие же регулярно срывают выполнение важных решений, направленных исключительно на повышение их же собственного благосостояния.) К сожалению, с развитием цивилизации — загрязнение воздушной среды, автомобилизация, употребление слова «волнительно» и портвейна «Розовый», тотальный футбол, климатотерапия (названы лишь некоторые признаки цивилизации, их перечень, кто пожелает, может продолжить сам) — сомнивида у граждан становится все больше и больше. И если во времена Хаммурапи и Аттилы (опять же фамилии вождей читатель может заменить по своему усмотрению) люди с потрохами кушали друг друга по одному лишь мановению руки, то ныне такое послушание встречается крайне редко.

На мой взгляд, уже только одного открытия «сомнивида» было вполне достаточно, чтобы принести бессмертие Степану Богдановичу. Но гений этого великого старика не мог ограничиться простой констатацией фактов, пусть доселе и неизвестных человечеству. Воспитанный подобающим образом, он не стал просить милостыню у природы, а решил дать ей бой. После долгих бесплодных поисков Степан Богданович экспериментально (на белых мышах и небезызвестных дрозофилах) установил, что сомнивид полностью нейтрализуется, превращаясь в витамин В₁₂, под действием пси-лучей, испускаемых кристаллом английской соли производства Рогожской фармацевтической фабрики № 2. (Этот кристалл Стенай Богданович позволил себе назвать в свою честь «разининитом».) Строго говоря, источником пси-излучения является не сам разининит, а любое, имеющее надлежащий графический облик указание. Однако сила его излучения ничтожно мала: 1/84! микродирективы на квадратный метр! Так вот, выращенный Степаном Богдановичем кристалл аккумулирует эту хилую энергию и увеличивает ее в миллиарды (!) раз. Правда, в момент повествования радиус действия дисциплинатора (стоит ли объяснять, что сердцем прибора был именно разининит) составлял чуть больше пяти метров, что объяснялось молодостью кристалла. С каждым годом мощность разининита, успокоил меня изобретатель, будет возрастать в геометрической прогрессии.

Выслушав все эти и ряд других пояснений, я уверился в том, что действие дисциплинатора зиждется на строго научной материалистической основе и его можно рекомендовать к серийному производству. Однако, помня о печальном опыте с «преобразователем звуковых модуляций», я решил предварительно сам еще и еще раз убедиться в действительных возможностях прибора, а потом уж доложить о нем руководству.

Степан Богданович не стал артачиться и с готовностью согласился испытать дисциплинатор, как он выразился, в полевых условиях.

Едва мы вышли из кабинета, как я увидел возможность опробовать прибор — над входной аркой нашего этажа висел должным образом оформленный плакат: «Работники отдела внедрения и распространения! Всемерно активизируйте творческое горение!» Я указал на него изобретателю. Но Степан Богданович даже не замедлил шага.

— Еще раз поясняю, — с непонятным для меня раздражением проворчал он, — что дисциплинатор помогает претворять в жизнь лишь разумные конкретные указания, в основе которых лежат простые действия, как-то: пить, курить, ходить, сорить… Абстрактные приказы, пусть тоже разумные, моему прибору пока не по зубам. Я лично объясняю это молодостью кристалла. Ему всего семь недель от роду, и его телепатические свойства только начинают проявляться. Возможно, с возрастом у него наряду с увеличением радиуса действия расширится и диапазон…

Меня, признаться, после этих слов дисциплинатор несколько разочаровал, а упоминание о телепатии заставило засомневаться: уж не лежат ли в основе изобретения Степана Богдановича неприемлемые для нас идеалистические концепции разных там неокантианцев? Червь сомнения перестал меня глодать, когда у выхода я предъявил, как того требовала табличка, пропуск в развернутом виде, чем привел в полное недоумение вахтера Прошу, с которым мы были знакомы без малого пятнадцать лет и которому, как все мы хорошо знали, даже в редкие минуты неприятия алкогольных напитков был глубоко чужд казенный формализм.

Да, дисциплинатор действовал безотказно. Когда мы проходили по скверу, то резвившиеся на зеленой травке малыши пулей вылетали на асфальт и, не в силах понять, какая же сила вытолкнула их с газона, устраивали грандиозный рев. Тут мне хотелось бы провести кое-какие аналогии с пресловутым Гайд-парком, где разные сэры и пэры кичатся своей фальшивой свободой беспрепятственно разгуливать по лужайкам, но, боюсь, повествование и так затянулось, а читателю не терпится узнать, чем же закончится вся эта история. Кое-кто, наверное, догадался, что финал будет печальным, — как-никак действие рассказа происходило в начале 60-х годов, сейчас середина 70-х, а прибор Степана Богдановича так и не появился в нашем обиходе. Не исключено, что иные читатели в этом месте даже могут побрюзжать: «Вот всегда у нас так — изобретет нечто гениальное русский человек, а бюрократы и пустозвоны (при чем тут последние, автору не совсем понятно) замаринуют его изобретение, и будет оно лежать в долгом ящике до тех пор, пока не слямзит его какой-нибудь заграничный Маркони». Так вот, это возможное брюзжание в данном случае совсем неуместно, ибо дисциплинатор не внедрен до сих пор, потому что… Впрочем, читатели, которые имеют обыкновение заглядывать в конец сочинения, уже знают почему, а читатели терпеливые, надеюсь, потерпят еще немножко и дадут автору возможность дорассказать историю, не нарушая последовательности событий.

Итак, добившись исполнения разумного указания «по газонам не ходить», мы вышли из сквера и оказались у длиннющего забора, огораживающего какую-то стройку. Как и подобало, в заборе рядом с табличкой «Опасная зона. Проход строго запрещен» было выломано три или четыре доски — и в образованную таким варварским способом калитку беспрепятственно входили граждане разных полов, возрастов и профессий, очевидно проживающие по ту сторону стройки и не желающие сделать лишних двести шагов. До чего же любопытно было наблюдать, как, не доходя каких-нибудь пяти метров до этой дыры в заборе, они вдруг останавливались как вкопанные, недоуменно озирались по сторонам, терли себе лоб или чесали в затылке, стояли молча с разинутым ртом или вспоминали чьих-то родительниц, но тем не менее и те, и другие, и третьи через некоторое время поворачивали обратно и понуро брели вдоль забора. И вид у них был как у хоккеиста, не реализовавшего буллит. (Если среди читателей вдруг окажутся люди, равнодушные к хоккею, то их вниманию могу предложить другое сравнение: вид у граждан, которые брели вдоль забора, был точь-в-точь такой, каким бывает он у вас, когда вы, простояв полчаса в очереди и уже протягивая в кассу деньги, вдруг слышите зычный голос продавщицы: «Клава! За сосиски больше не выбивай!»)

В дальнейшем мы проверили действие дисциплинатора на табличках: «Читайте журнал «Бетон и железобетон»! (киоск «Союзпечати»), «Распивать спиртные напитки воспрещается!» (пельменная № 3), «Дети до 16-ти лет на кинофильм «Анатомия любви» не допускаются!» (кинотеатр «Орленок»). И, наконец, добрых полчаса мы наслаждались тем, как четко выполняют пешеходы указания светофора: «стойте!» — «идите!».

Степан Богданович оказался тренированным стариканом. Мы отмерили уже не меньше пяти километров, а он был не прочь еще поискать подходящие объекты для своего дисциплинатора. Я же подустал и решил передохнуть. Благо неподалеку располагалась отличная пивная точка, отгороженная от внешнего мира синтетическим забором синюшного цвета и, очевидно, по этой причине именуемая населением близлежащих кварталов «лепрозорием». Несмотря на столь неблагозвучное название, пиво здесь всегда было отменным.

(А я, каюсь, люблю бочковое пиво. До чего же приятно в жаркий летний денек взять троечку кружек «Жигулевского», примоститься на деревянной таре, предусмотрительно принесенной сюда кем-то пз таких же, как ты, любителей, развернуть спеленутую в газету воблу, которую достал тебе по случаю кто-то из самых бескорыстных друзей, осторожно обломать плавничок, обмакнуть ого в пене, аккуратно обсосать, только обязательно нежно и без чавканья, и затем уже сделать затяжной глоток, так, чтобы уполовинить кружку.)

Сославшись на жару, я намекнул Степану Богдановичу, что, пожалуй, можно перенести опыты на завтра, но старик (вот умница!), оказывается, тоже любил пиво и сам предложил мне заглянуть в «лепрозорий». Мы встали в хвост очереди, протянувшейся всего метров на двадцать, что, с учетом разгара рабочего дня, было вполне по-божески. Степан Богданович продолжал увлеченно рассказывать мне о своем детище, выдвигая при этом очень заманчивые идеи. Он, например, считал, что через год-другой, когда мощность разининита возрастет, дисциплинатор можно будет установить на Останкинской телебашне — и тогда практически никто в столице не сможет ходить по газонам! Я в свою очередь напирал на то, что нельзя ли при помощи шлифовки граней переключить дисциплинатор на повышение художественности литературных и кинематографических произведений, в частности комедийного жанра. Степан Богданович, польщенный моим вниманием, обещал помозговать над этим…

Так, рассуждая о вещах государственной важности (между прочим, о житейских мелочах в очереди за пивом говорить не принято), мы медленно продвигались к заветному окошку, откуда известная всей округе тетя Зоя раздавала живительную влагу.

И вдруг движение застопорилось. Началось брожение умов. Дождавшиеся своей очереди подолгу не отходили от киоска, что-то втолковывали буфетчице и почему-то передавали обратно уже наполненные кружки, — словом, вели себя крайне странно. Товарищи же, стоящие в хвосте, видя, что продвижение замедлилось, естественно возроптали. «Чего там канителитесь? — вопрошали они. — Не корову же покупаете! Давай отходи побыстрее!» Передние потерянно молчали и лишь указывали пальцами на приклеенную к стеклу табличку: «Требуйте долива пива после отстоя пены!»

«Так это ж действует дисциплинатор», — догадался я. И точно, прибор, который держал в руке Степан Богданович, подмигивал своим зеленым глазком. Только я хотел было сказать старику, чтобы он выключил аппарат (долив доливом, а стоять в очереди лишних полчаса — кому охота), как рядом с нами оказался вдруг небритый гражданин в железнодорожном бушлате и громогласно предложил свои услуги в деле наведения порядка.

— Давай, Коля, шуруй! — выдала ему мандат очередь.

Коля решительно пошел вперед.

— А ну-ка, папаша, убери свой транзистор, — сказал энтузиаст порядка, поравнявшийся со Степаном Богдановичем, и игриво махнул пустой кружкой.

Разве можно от жаждущего человека требовать четкой координации движений, раздался слабый треск… и через мгновение очередь успокоилась. Передние деловито разобрали свои кружки и отошли в сторонку. Задние, увидев это, перестали роптать.

— Он разбил мой кристалл, — тихо охнул Степан Богданович и стал медленно оседать на землю.

Я подхватил старика под руки. Он был без чувств.

— А ну-ка, пивка папаше! — скомандовал тот самый Коля, который только что своим неосторожным движением не позволил колесу истории закрутиться быстрее, — Не видите, доходит старик. Видно, перебрал вчера и сейчас, если не опохмелится, помереть может.

…Что ни говори, а сострадание всегда отличало русского человека.

Кисловодск, декабрь 1974

По недосмотру моего соседа по лестничной площадке рукопись этих мемуаров (к счастью, только первое извлечение из них) попала в руки редактора отдела юмора одного из не очень толстых журналов товарищу Вибе. Не зная об этом, я был крайне удивлен, когда получил письмо следующего содержания (цитирую с купюрами, так как комплименты, высказанные в мой адрес, носят непомерно восторженный характер):

Ув. тов. Неустроев!..……………………Однако что раздражает и даже возмущает, так это убийственная эрудиция автора. Откуда Вы только набрались всех этих премудростей, разных там «сублимаций» и «деградаций», смысл которых понятен лишь лицам с высшим физико-химическим образованием?! И разве обязан помнить рядовой читатель, что в пятидесятых годах за сборную Венгрии по футболу играл Хаммурапи?! Мой Вам добрый совет: выбросьте их из мемуаров, они только засоряют мозги. Желаю новых больших удач! С дружеским рукопожатием.

Вибе

Сначала я немного осерчал на автора этого послания, но, поразмыслив, понял, что мой непрошеный критик отчасти прав. Если тов. Вибе (очевидно, юмористический псевдоним от датского vibe — пигалица) не знает значения некоторых слов, употребленных мною, значит, могут найтись и другие читатели с такими же, а может, и большими пробелами в образовании. И далеко не каждый из них побежит в библиотеку, чтобы почитать о сублимации. И возможно, иной так и останется в неведении насчет Хаммурапи или подумает о нем невесть что, в чем, конечно, автор никак не заинтересован. Однако выбросить, как предлагает тов. Вибе, «все эти премудрости» я категорически не согласен, ибо такая процедура, во-первых, обеднит образ лирического героя, а во вторых, лишит мемуары интеллектуального очарования. Поэтому я иду на компромисс и даю ниже кое-какие пояснения к словам, которые, на мой взгляд, могут быть непонятыми или понятыми превратно. Для сведения тов. Вибе и, возможно, сочувствующих ему читателей считаю своим долгом сообщить, что эрудиции я набрался исключительно благодаря разгадыванию кроссвордов. За отточенность всех формулировок не ручаюсь, так как имею под рукой лишь несколько разрозненных томов БСЭ, словарь Ожегова и свою память, увы, уже слабеющую.

И. Н.

совсем необязательные для тех, кто и так все понял

Орфоэпия — правила образцового литературного произношения.

Гипербола — поэтическое преувеличение.

Метафора — прочие атрибуты поэтического языка.

Синекдоха — прочие атрибуты поэтического языка.

Синекура — хотя это слово в мемуаре не встречается, думаю, читателям небезынтересно будет узнать, что оно означает хорошо оплачиваемую должность, не требующую большого труда.

Прецизионный — металлический сплав с особыми физическими свойствами, характерен отсутствием в нем посторонних примесей.

Модуляция — переход из одной тональности в другую.

Дегидратация — отщепление воды от органических или неорганических соединений.

Сублимация — переход вещества из твердого в парообразное состояние.

Лавуазье Антуан Лоран {1743 — 1701) — французский химик; незнание русского языка побудило его вторично открыть закон сохранения вещества и движения, уже открытый до него Ломоносовым.

Шульц — в энциклопедии не обозначен.

Сертификат — слово имеет несколько значений.

Амфибрахий — трехсложная стопа (стихотворная).

Конвергенция — буржуазная теория о сглаживании остры х углов.

Либела — элемент фигурного катания.

Синдром — сочетание симптомов какого-нибудь заболевания.

Дали Сальвадор — изображает из себя художника, но возможно — и шарлатан от искусства; и в том и в другом случае не без таланта.

Сонорные — звуки, в которых музыкальный тон преобладает над шумом.

Реагенты — исходные вещества, принимающие участие в химической реакции.

Somnio (лат.) — нести вздор (см. «Латинско-русский словарь», Государственное издательство иностранных и национальных словарей. Москва, 1949).

Хаммурапи — все-таки не футболист, а царь Вавилонии, большой любитель повоевать, издал закон, предусматривающий четвертование за распитие спиртных напитков в рабочее время.

Аттила — вождь гуннов, чтобы стать таковым, ухлопал родного брата Бледу, который из-за этого не сумел попасть в историю.

Дрозофила — пресловутая муха.

Телепатия — передача мыслей на расстоянии.

Гайд-парк — парк в Лондоне, где ходят по газонам.

Маркони Гульельмо (1874–1937) — якобы изобрел радио.

«Жигулевское» — сорт пива, о чем нетрудно догадаться из контекста.