Пятницкий

БОЛЬШОЕ ХОЗЯЙСТВО

В одно мартовское утро 1921 года Пятницкому позвонили из секретариата председателя СНК и передали просьбу Ленина приехать, как только он сможет освободиться.

Осведомившись, как идут дела в Цекпрофсоже, Владимир Ильич сообщил, что товарищи из Исполкома Коминтерна просят направить Пятницкого на работу в аппарат Исполкома и что именно по этому вопросу он и пригласил его к себе.

Пятницкого предложение это застало врасплох. Он полагал, что только начинает налаживать работу в Цекпрофсоже, что он еще нужен «железнодорожной державе». Но, считая себя рядовым бойцом большевистской партии, который никогда не отказывается от того, что ему поручают, он сказал Ленину, что готов выполнять любую работу, и только осведомился, что ему предстоит делать в Коминтерне.

Владимир Ильич объяснил: Пятницкому нужно будет наладить большое хозяйство Коминтерна, для чего ему придется возглавить организационный отдел, предварительно создав его. Кадры, финансы, связи с зарубежными партиями, транспортировка людей и литературы, одним словом, дела, превосходно знакомые товарищу Пятнице по годам большевистского подполья. И браться за это следует немедленно, так как предстоит III конгресс Коммунистического Интернационала.

В стекло били лучи весеннего солнца. Ленин стоял вполоборота к Пятницкому, и тот в не знающем пощады утреннем свете увидел нездоровую бледность лица, и резко выступающие морщинки, бегущие к вискам, и почти бескровные губы, диссонирующие со вспыхнувшей под солнечными лучами рыжинкой в густых, аккуратно подстриженных усах. Защемило сердце от тревоги за человека, которого он любил горячо и преданно, но боялся пожалеть, ибо чувство жалости не совмещалось с представлением о гиганте, поднявшем на своих ладонях земной шар, не школьный глобус из глянцевитого картона, а всю сферу тяжкой земной плоти. «Вам надо отдохнуть, Владимир Ильич… Поберегите себя!» — хотелось Осипу воскликнуть, но он знал, что Ленин тотчас же обернется, кольнет его насмешливо-удивленным взглядом и скажет: «Я совершенно здоров» — и этим даст почувствовать всю несвоевременность вмешательства в его личные дела.

Как всегда легко и ясно формулируя свои мысли, Ленин стал говорить о сложнейшем процессе постепенного превращения партий, принявших «21 условие», в революционные партии нового типа. В этом смысле предстоявший конгресс должен сказать веское свое слово. Сейчас разрабатываются тезисы по вопросу о тактике, и он не сомневается, что многие «левые» из Коммунистической рабочей партии Германии, а возможно, кое-кто из итальянских товарищей попытаются устроить этим тезисам обструкцию. Ведь они полагают всю деятельность Коминтерна как борьбу с центристами и полуцентристами. Но такая борьба уже проведена, а время движется не назад, а вперед.

Прощаясь, Владимир Ильич пообещал тотчас же позвонить председателю ИККИ Зиновьеву, с тем чтобы уже завтра Пятницкий мог взяться за налаживание «большого хозяйства».

Вечером Пятницкий сказал Юле, что переходит на другую работу, в аппарат Исполкома Коминтерна.

— Ты доволен, Пятница? — спросила Юля.

— Доволен я или недоволен, не суть важно. ЦК решил, значит так надо, — довольно сухо ответил Пятницкий, но тут же мысленно обругал себя за «медвежью манеру» общаться с женой. Да еще молодой. Да еще матерью.

— Видишь ли, Юлик, — начал Пятницкий, смягчая свой резкий, в гневе почти пронзительный голос, — на твой вопрос не так-то легко ответить. Я привык к железнодорожникам. Без хвастовства скажу, профсоюзную работу знаю назубок. И со старыми товарищами, конечно, жаль расставаться. Но все это чисто личное. Меня тревожит другое: пригоден ли я по своим качествам и знаниям для работы, на которую меня посылают. Ты только представь себе, сколь грандиозное дело осуществляет Ленин. Создано повое международное братство коммунистов всего мира. И мне говорят: ты должен наладить все это хозяйство. Речь, как ты понимаешь, идет не о политическом фундаменте этого великого сооружения. Он уже заложен. Прочный как гранит. Марксизм и многолетний практический опыт нашей большевистской партии. Но нужен хороший раствор, чтобы скрепить эти огромные глыбы. Вот мне и предстоит готовить такой раствор. А какой я, к черту, мастер, если знаю так мало… Даже языки! Кое-как объясняюсь по-немецки…

— Немецкий ты отлично знаешь. Просто превосходно! — быстро перебила Юля.

— А по-французски едва склеиваю самые простые фразы… Как же объясняться с людьми? Через переводчика? Но это же далеко не лучшая дорога к сердцам!

— С французским я тебе помогу, — пообещала она и, ободряюще улыбнувшись, выскользнула из комнаты — кормить сына.

Щемяще-нежное чувство разлилось в груди и подступило к самому горчу. Как случилось, что эта совсем молодая и такая красивая женщина стала его женой и вот родила ему сына? Что она нашла в нем? Почему предпочла многим, уж куда более интересным, общительным? Юлия Иосифовна Соколова. Так ее зовут. И вот Юлия Иосифовна Соколова в свои двадцать один год ни с того ни с сего влюбляется в человека на много лет ее старше, необразованного, ничего не понимающего в луне и сирени, по горло занятого работой, совсем плохо представляющего себя в роли ухажера… Она — дворянской крови. Он — из беднейшей семьи еврея-ремесленника. Черт знает какое несоответствие! И все же, и все же так получилось…

Помешивая ложечкой чай, давно остывший и темный, как кофе, Пятницкий бродил по недавнему прошлому, все еще полный изумления — а не сон ли это?

Случилось это чуть больше года назад, когда он пошел в больницу навестить находившуюся там Машу Черняк. Принес ей пакетик леденцов, полученных в пайке, да несколько скупых фраз одобрения и дружбы. Маша — хороший боевой товарищ по работе в Железнодорожном районе. На нее он всегда полагался и сейчас шел в больницу не только для того, чтобы навестить ее, но и узнать, как скоро сможет Маша вновь выйти на работу.

В больничном коридоре, возле большого окна с мутными разводами от грязной тряпки, застал Машу вместе с ее сестрой и еще какой-то женщиной в больничном, из коричневой бумазеи, халате и шлепанцах на босу ногу.

С сестрой Маши, работником политотдела 5-й армии, Пятницкий был немного знаком.

— Ну как Машу находите? — спросил Пятницкий, пожимая ей руку. — Ничего, мы ее скоро отсюда вытащим. Совсем молодцом выглядит.

— Познакомьтесь, товарищ Пятницкий, с моей подругой… Юля, где же ты?

Незнакомая Пятницкому женщина отошла немного в сторону, чтобы не мешать встрече друзей.

— Я здесь. — Она протянула Пятницкому легкую тонкую руку и назвала себя: — Соколова.

— Здравствуйте, товарищ Соколова, — сказал Пятницкий и скользнул взглядом по ее лицу. Оно показалось ему очень изможденным и неправдоподобно прекрасным.

— Юля тоже из 5-й. Она там в разведотделе работала. И вот доработалась до больницы, — тревожно и печально сказала Черняк.

«Пишмашинистка, должно быть», — решил Пятницкий, еще раз мельком оглядывая «барышню». Девчонка. Совсем девчонка! И он брякнул, не потрудившись отделать форму:

— А что же, милая барышня, вы там делали?

Эмма сказала:

— Соколова наша разведчица, товарищ Пятницкий. Несколько месяцев назад ее удалось вырвать из лап колчаковской контрразведки.

— Точнее, выловить из бочки с рассолом. Как селедку! — еще сильнее покраснев, вмешалась Соколова. — А вы — тот самый… Пятница… Фрейтаг?

Он пришел навестить Машу и назавтра, и еще через день. Но как-то само собой получалось, что Маша, чувствуя себя неважно, быстро уходила в палату, а он оставался с Соколовой, ну еще минут на десять… И гулял с ней по коридору или сидел на скамье возле того самого окна. И вдруг, спохватившись, вытаскивал часы и изумлялся — оказывается, промчалось не десять минут, а много больше часа.

— Ну, я пошел!

Юля рассказывала ему о себе. Поначалу совсем скупо и как будто неохотно. Может, потому, что от сестер Черняк знала удивительную по своей наполненности жизнь Пятницкого и стеснялась того малого, что довелось ей самой сделать и пережить. Но чем чаще они встречались, тем откровеннее и подробнее становились ее рассказы.

— Вы уже знаете, Пятница, что я недобитая буржуйка, — говорила она, искоса поглядывая на него синими своими глазами. — То есть дворянка и, не будь революции, сейчас, может быть, жила бы в своем имении и вышла бы замуж за Мишу Тухачевского — мы соседи и еще детьми придумывали с ним всякие игры. Во время войны с немцами я, самая что ни на есть провинциальная гимназисточка, твердо решила, что мое место на фронте, дабы защищать Россию-матушку от немецких вандалов. Поступила на курсы сестер милосердия, и с одобрения самой Александры Федоровны — я ей письмо, знаете ли, написала такое верноподданническое, в духе героинь Лидии Чарской. Ну, кто-то из ее фрейлин мне ответил и тем самым поставил родителей моих как бы перед свершившимся фактом. С плачем и увещеваниями отправили они меня на войну. О генерале Борисове я вам уже рассказывала. Влюбился в меня мгновенно и, будучи человеком умным, интересным и волевым, без труда покорил сердце весьма легкомысленной сестры милосердия. Вышла я за него замуж, став в двадцать лет госпожой генеральшей. Но, на большое мое счастье, Борисов поднял оружие не против революции, а за нее. Безоговорочно. Как Каменев и Егоров… И хотя в партию не вступал, но как военспец пользовался абсолютным доверием. Не думайте, что я чеховская «душечка». Конечно, влияние Борисова тоже играло роль, но я пошла в революцию не как мужняя жена, а как Юлия Соколова, понявшая, где лежит настоящая большая правда. Так вот, когда мужа убили, я почувствовала, что могу сделать нечто большее, чем делала до сих пор. Обратилась к Мише Тухачевскому и… превратилась в княжну Юлию Борисовну Урусову.

У Юли была подруга по гимназии. Тоже Юля. Только не Иосифовна, а Борисовна, и не Соколова, а Урусова. Довольно известная в России княжеская фамилия. И Юля Соколова была частым и желанным гостем Урусовых. Знала всю подноготную семьи. При столкновении с революцией погибли старики Урусовы. А княжна — подруга Юли — вскорости умерла от сыпного тифа.

И когда Соколову направили для работы в разведотдел 5-й армии, она сама предложила превратиться на время в свою умершую подругу. Вариант был тщательно разработан, и через некоторое время в штабе верховного правителя России адмирала Колчака появилась молоденькая и очаровательная княжна Урусова. Нищая, в одном чудом сохранившемся платьишке, недавно перенесшая сыпной тиф, с превеликим трудом бежала она из трижды проклятого мужичьего царства, ненавидящая, горящая желанием мстить красным за отца, за разгромленное имение, за сломленную, изгаженную жизнь.

Нельзя сказать, что колчаковские контрразведчики были простаками. Конечно, княжна очень хороша собой, превосходно говорит по-французски и по всем статьям настоящая аристократка. Но доказательств, что она действительно княжна Урусова, кроме медальончика с бриллиантиками, заключавшего в себе маленькие фотографии матери и отца, да затертой, от руки написанной справки из больницы, у нее никаких не было. Вовсе не исключено, что это ловкая красная разведчица, маскирующаяся под Юлию Урусову. Проверить, как следует проверить! Но Соколовой неожиданно повезло, Из какой-то командировки вернулся полковник, начальник контрразведки, и сразу же признал княжну. Ну как же, он хорошо знал князя Урусова, был ему чем-то обязан, и медальон, раскрытый дрожащими пальчиками, сказал ему все. Бедная девочка! Несчастный князь Борис! Полковник сразу же принял княжну под свое покровительство и прямо заявил господам офицерам, что считает Юлию своей приемной дочерью. Так что насчет всякого рода вольностей, обычно допускаемых в военное время, ни-ни!

Соколова стала работать в колчаковской контрразведке, и время от времени у ее дверей появлялся жалкий старый нищий, получавший из рук Юлии щедрое подаяние.

Проходили дни, недели, месяцы 1919 года. К лету армия Колчака начала медленно пятиться под все усиливающимся напором южной группы войск Восточного фронта под командованием Михаила Васильевича Фрунзе. А на хвосте Колчака, как борзая, настигающая матерого волка, висела 5-я армия, и ею командовал начдив Тухачевский.

Колчаковские контрразведчики обнаружили постоянную утечку очень важной информации, которой умело пользовались наступающие красные. Благодаря покровительству полковника Юлия считала себя в полнейшей безопасности и иной раз забывала непременную в ее работе осторожность. Нищий появлялся слишком часто. Вероятно, за ним стали следить. Самый верный поклонник княжны Вельчинский о чем-то догадывался. Несколько раз, оставаясь один на один с Юлией, он туманно говорил ей о риске, которому она подвергается, работая в контрразведке.

Июль 1919 года стал началом конца всей авантюры верховного правителя. 1 июля красные заняли Пермь и Кунгур, 11 июля освободили от осады Уральск, 13 июля овладели Златоустом, 14 — Екатеринбургом.

Тухачевский начал решительное наступление на Челябинск.

Полагая, что Соколова надежно «прикрыта», разведотдел армии предложил ей остаться в отступающей, все более деморализующейся армии Колчака и в Сибири установить связь с возникающими там партизанскими армиями П. Е. Щетинина, И. В. Громова и др. Она была к этому готова и, уже зная, что Челябинск со дня на день будет взят красными, последний раз вручила «подаяние» нищему, нахально болтавшемуся возле здания, занятого контрразведкой.

А через десять минут к ней зашел Вельчинский, бледный как смерть. «Княжна, пойдемте к вам домой».

Соколова поняла, что произошло что-то страшное… Сунула браунинг в сумочку и вместе с Вельчинским вышла на улицу.

«Нищий взят, — сказал он. — Мы давно за ним следили. Сейчас его допрашивают. А через полчаса и ты тоже будешь взята. Есть одни шанс — постарайся получше спрятаться».

Она знала, куда пойдет. В дом купца Кривошеева, где бывала не раз, поддерживая дружбу с молодой и довольно образованной купчихой. Знала расположение всех комнат кирпичного одноэтажного дома, знала и все постройки во дворе. Сразу же проскользнула во двор, прошла в самую его глубь к зеленеющему грибу земляной крыши погреба. Там и осталась, стоя возле чуть приоткрытых, из тяжелых дубовых досок дверей. Была уверена, что и сюда придут искать ее. Но не было у нее в Челябинске другого места, где бы можно отсидеться. Стояла, держа в руках свой бельгийский браунинг с отодвинутым предохранителем. Полная обойма в пистолете. И еще одна — запасная — в сумочке. Всего, значит, четырнадцать выстрелов! Но только вряд ли она успеет их сделать. Хотя важен только один… В погребе мрак и сырость. Остро пахнет квашеной капустой, яблоками, грибами. По стене, выпятив тугие брюха, выстроились бочки. Одна ведер на двадцать. Соленые огурцы.

Конечно, контрразведчики в поисках «красной княжны» нанесли визит Кривошееву. Она видела сквозь щель в двери, как из дома во двор вышел растерянный Кривошеев в сопровождении двух офицеров. Подумала: «Если они пойдут к погребу, застрелю их обоих. А потом? Потом убью себя, потому что удрать все равно не удастся». Но когда они направились к погребу, Юлия сунула пистолет в сумку, подбежала к громадной бочке с огурцами и очень осторожно, чтобы не выплеснулся рассол, залезла внутрь бочки. Заслышав, как заскрипели ржавые петли и по земляному, утоптанному до твердости бетона полу застучали шаги, она набрала полные легкие воздуха, зажмурилась и бесшумно погрузилась в рассол. Сосчитала до шестидесяти и чуть-чуть приподняла голову, чтобы рот и нос оказались на поверхности. Тихо подышала. Чуть больше высунулась. В погребе никого уже не было, но двери его остались широко распахнутыми и вблизи их маячила фигура солдата с винтовкой наперевес. Не только уйти, но даже вылезти из бочки невозможно.

Когда вечером загрохотали выстрелы — авангардные части 2-й армии ворвались в Челябинск и вели бой на улицах, и двор дома Кривошеевых опустел, — не она — Юлия Соколова, а какое-то стонущее существо в конце концов выкинулось из бочки на ледяной пол погреба, где и нашла ее кухарка Кривошеевых.

Тело женщины, в котором еще теплилась жизнь, перенесли в дом купца, а потом передали кому-то на попечение. Соколову уже искали по всему городу. Врачи сделали все, чтобы спасти ей жизнь. Но прошло много дней, прежде чем она стала видеть, слышать и понимать. Сердце выдержало, но сознание все еще блуждало в темных и страшных лабиринтах. Соколову перевезли в Москву и положили в больницу. «А теперь я поправилась, Пятница, и, видите, даже попыталась рассказать вам все, что со мной случилось».

Пятницкий чувствовал, что еще немного, и он разрыдается от бесконечной жалости к этой молодой и нежной женщине, чью руку он незаметно для себя бережно взял в обе свои и так и не выпустил, пока Юлия не кончила рассказывать. Он восхищался мужеством «барышни». Совершить такое в двадцать лет! Какая сила духа! Какое бесстрашие! И не вспоминал, что сам в двадцать лет уже сидел в тюрьме, бежал из нее и много лет прожил, подвергаясь ежечасно опасности. А когда понял, что полюбил Юлию, а Юлия полюбила его, никак не мог поверить, что это правда.

Они поженились спустя две недели после первой встречи, и все представления Пятницкого, что ему, профессиональному революционеру, некогда думать о собственном счастье, полетели ко всем чертям.

Вот уже год как они вместе. Сначала вдвоем, а теперь втроем. Но вот переломить свой характер, смягчить его так и не удалось. И Пятницкий понимал, что Юлии бывает трудно. Сам страдал от этого и все же изменить ничего не мог. Мальчишкой скрытным не был. Охотно открывался и перед матерью, и перед старшим братом. Однако подполье властно перекроило характер. Стал молчаливым, знающим не только цену, но и опасность каждого произнесенного слова. Когда несешь в себе что-то, от чего зависит успех, безопасность, а иной раз и жизнь товарищей, болтливость преступна. Привык мысленно говорить с самим собой. У Юли, хотя профессия разведчика приближена к профессии революционера-подпольщика, скрытность не стала привычкой. Она рассказывала Пятницкому обо всем, что ее тревожило, занимало, волновало. А он больше помалкивал. Правда, ничего сугубо секретного в деятельности Цекпрофсожа не было, да и быть не могло. Он посмеивался сам над собой. Конспиративные отношения с собственной женой. Глупость! Ей же, наверное, интересно, что он он там делает со своими любимыми железнодорожниками. И во время дискуссии с Троцким от ее взволнованных расспросов — ведь Юля же член партии! — он тоже отделывался ничего не значащими словами «читан газеты». А теперь Коминтерн. На этой работе болтунам нечего делать!

Председатель ПИКИ говорил с ним не то что высокомерно, но как-то отстраненно, почти равнодушно. Знакомое «бабье» лицо Зиновьева под густой шапкой вьющихся волос немного обрюзгло, оплыло к безвольному округлому подбородку и приобрело какую-то стеариновую бледность. Он выразил надежду, что товарищ Пятницкий наладит работу аппарата. Кадры, финансы, управление делами. У него самого нет времени заниматься всем этим. Живет больше в поезде. Между Москвой и Петроградом. Рекомендовал поговорить с Радеком. Быть может, он подскажет что-либо существенное.

Радек, по вынимая изо рта кривую, дышащую ароматным дымком трубку и безбожно коверкая русский язык, рассказал несколько анекдотов. Да, он реял в облаках высокой политики, а на землю спускался только для того, чтобы извергнуть целый каскад острот. Пятницкий раза два хохотнул и распрощался — помощи от Радека ждать тоже не приходилось.

В старом невзрачном доме на Моховой, предоставленном в распоряжение Исполкома Коммунистического Интернационала, в бесчисленных его комнатах и комнатушках, двери которых выходили в узкие коридоры четырех этажей, шла кипучая, напряженная работа — готовили очередной III Всемирный конгресс.

Пятницкий искренно обрадовался, нос к носу столкнувшись в полутемном коридоре третьего этажа с Еленой Дмитриевной Стасовой.

— А вы что тут делаете, товарищ Пятница? — спросила Абсолют, воинственно сверкнув стеклами пенсне.

Пятницкий развел руками.

— Организую… — сказал он с усмешкой, — организационный отдел.

— Вам не кажется, что вы очутились в Запорожской Сечи? — поинтересовалась Стасова. — Каждый курень объясняется на своем языке и пытается ввести свои порядки. Кстати, из немцев здесь Фриц Геккерт. На него можно положиться. Старый спартаковец, массовик и отличный организатор.

— С товарищем Геккертом я встречался в Германии. Но он профсоюзник. Проходит по ведомству Лозовского.

— А вы все же с ним поговорите. Он знает толк в организационной работе.

— Спасибо за совет, товарищ Стасова. Поговорю и с Геккертом. Ио я особенно рад, что буду работать с вами.

— Недолго, совсем недолго! Я уеду сразу же после конгресса.

Пятницкий нашел для себя какую-то комнату, попросил поставить туда стол и два стула. И уже на следующий день, придя в ИНКИ к десяти утра, ушел домой поздним вечером. Оп тщательно вникал в каждую мелочь, разбирался в той сложнейшей обстановке, которая создалась в международном коммунистическом движении после II конгресса. Ведь на нем были приняты известные 21 условия приема в Коминтерн, сконцентрировавшие в себе все идейные, тактические и организационные принципы пролетарской партии нового типа. Их Ленин противопоставлял старым социал-демократическим партиям, разъединенным оппортунизмом, привыкшим к практике сотрудничества с буржуазией.

21 условие стали лакмусовой бумажкой проверки подготовленности и доброй воли революционных организаций, вступающих на новую стезю бескомпромиссной классовой борьбы под знаменем III Интернационала. «Основными условиями принадлежности К Коммунистическому Интернационалу были: признание диктатуры пролетариата и последовательная систематическая борьба за нее; полный разрыв с реформистами и центристами и изгнание их из партий; сочетание легальных и нелегальных методов борьбы; систематическая работа в деревне, армии, в реформистских профсоюзах и буржуазных парламентах. Партии Коминтерна должны были называться коммунистическими и строиться по принципу демократического централизма. Все постановления конгрессов Коминтерна и его Исполнительного Комитета были обязательными для всех партий, входящих в Коммунистический Интернационал. Конгресс подчеркнул при этом, что Комиптерн и его Исполком «обязаны считаться со всем многообразием условий, при которых приходится бороться и действовать различным партиям и выносить общеобязательные решения лишь по таким вопросам, по которым такие решения возможны».

Много лет спустя (в 1933 году), уже будучи одним из руководителей Коминтерна, Осип Пятницкий написал большую вступительную статью к новому изданию документа Коминтерна «Условия приема в Коммунистический Интернационал». В этой статье он четко расшифровал сущность каждого из 21 условия и проанализировал многолетний исторический процесс формирования того принципиально нового в коммунистических партиях разных стран, что неизбежно вытекало из честного, а не формального приятия всех «условий». Пятницкий напоминал, что в «21 условии приема в Коммунистический Интернационал» Лениным и делегацией русских большевиков на II конгрессе Коминтерна был очень сжато сформулирован громадный и богатый опыт борьбы партии большевиков в трех революциях в России, уроки предательства социал-демократических партий всего мира, опыт борьбы революционных рабочих во главе со сложившимися тогда коммунистическими партиями в Западной Европе и в Америке.

В этой же статье Пятницкий, говоря о положении партий, твердо стоящих на платформе «21 условия», писал: «Буржуазия давно убедилась в том, что коммунисты защищают интересы рабочего класса и организуют это для борьбы с нею; поэтому она загоняет в подполье одну коммунистическую партию за другой. В настоящее время (конец 1933 года. — В. Д.) легальных коммунистических партий лишь 16 (не считая ВКП(б) и части Коммунистической партии Китая в советских районах Китая), полулегальных — 40. При более обостренной классовой борьбе буржуазия постарается все легальные и полулегальные коммунистические партии загнать в подполье».

Но сейчас, накануне III конгресса, Пятницкий еще только старался понять, что происходит в партиях, голосовавших за принятие «условий» и вошедших в Коммунистический Интернационал.

Обстановка сложнейшая. На первый взгляд — и этим спекулятивно пользуются старые вожди II и II½ Интернационалов, не устающие кричать, что Ленин и большевики раскололи, обескровили, лишили сил международное рабочее движение, — неразбериха, страстные споры, хаос… Но это только с точки зрения сытого омещанившегося функционера чистой социал-демократической породы. На самом же деле не хаос, а процесс дифференциации, если хотите, очищения коммунистических партий от ржавчины и шелухи. Ведь без этого невозможно создание партии нового типа! Ни у немцев, ни у французов, ни у итальянцев нет за плечами того многолетнего опыта борьбы, который превратил РКП (б) в единственную партию, не только отстаивавшую интересы рабочего класса и трудящихся, но и поднявшую народ России на великую Октябрьскую революцию и ставшую теперь у руля первого в мире рабоче-крестьянского государства. Ни за одной из социал-демократических партий Европы и Америки не тянулись годы тяжелейшего подполья с использованием методов и форм конспиративной работы народников и народовольцев, годы, в которые поистине закалялась сталь. Нет, принять «условия» — еще не значит понять их как единственные стратегию и тактику классовой борьбы…

Что делается, например, во Франции? Вот номера «Юманите», последние за 1920 год. Что за салат на газетных страницах! Руководящие статьи в «Юманите» распределены строго пропорционально: 8 в неделю — центру, то есть группе Жана Лонге, левому крылу Лорио — 4, правым, группирующимся вокруг Реноделя, — 3. Итак, три течения, три точки зрения, три призыва, обращенных к французскому пролетариату. И все на страницах одной и той же газеты. Получается сумбур, и немалый! Правда, после Турского съезда, на котором от имени Исполкома Коминтерна великолепно выступила Клара Цеткин, приехавшая в Тур нелегально, и где огромную работу провел товарищ Кашен, три четверти делегатов съезда проголосовали за присоединение к Коммунистическому Интернационалу и образовали Коммунистическую партию Франции. Но это только первый шаг. Еще много предстоит сделать французским товарищам, чтобы окончательно освободиться от гипноза парламентаризма и от временных попутчиков, зараженных оппортунизмом.

Не менее сложно и положение в Италии. Хотя после съезда в Ливорно, состоявшегося совсем недавно, в январе 1921 года, на котором центристы отказались порвать с реформистами, произошло событие громадного значения: покинувшие съезд товарищи основали Коммунистическую партию Италии. Это очень хорошо! Ведь только подлинно революционная партия рабочего класса, идейная основа которой — марксизм-ленинизм, способна возглавить борьбу всех трудящихся с наступающими чернорубашечниками. Но получилось так, что самые твердые, самые последовательные марксисты из группы «Ордине нуово» товарищи Антонио Грамши, Пальмиро Тольятти и Умберто Террачини остались в меньшинстве, а руководство молодой партии оказалось в руках сектантов, объединившихся вокруг Амедео Бордиги.

Что же касается маститого Джачинто Серрати, возглавлявшего итальянскую делегацию на II конгрессе, то он ныне публикует статьи, направленные против Коминтерна, и также созвал во Флоренции конференцию «унитарной» фракции, то есть, по существу, приступил к созданию новой партии.

Запутана ситуация и в Германии. Казалось бы, после слияния левого крыла НСДПГ с компартией и создания Объединенной коммунистической партии Германии процесс дифференциации успешно завершен. Но так только казалось… Ведь еще в апреле прошлого года возникла Коммунистическая рабочая партия Германии, заняла явно сектантские «ультралевые» позиции и обвиняет ОКПГ в том, что она скатывается к реформизму. И непростительный просчет Клары Цеткин, которая из-за несогласия с руководством партии сочла возможным выйти из состава ЦК.

Что касается Пауля Леви, то он выступил с брошюрой, в которой критиковал «мартовское выступление» не только с правильных марксистских, но и с собственных чисто субъективистских позиций, назвав это выступление «путчем», грубо нарушил дисциплину и был исключен из рядов партии. Вероятно, III конгресс подтвердит его исключение.

Но можно ли было рассчитывать на то, что за два года, прошедшие после I учредительного конгресса Коминтерна, все, объявившие себя коммунистами, действительно станут ими, а партии и организации, вступившие в III Интернационал, сразу же превратятся в массовые революционные партии нового типа? Конечно, нет! Разве не прошло многих лет непрерывной внутренней борьбы, яростных споров, отходов и присоединений, прежде чем Ленину и его единомышленникам удалось создать монолитную большевистскую партию? Разве не пересаживался со стула на стул маститый Плеханов, разве не вился ужом Троцкий и не шатались то вправо, то влево, как от морской качки, те же Зиновьев и Каменев? И все-таки на сегодня в рядах зарубежных компартий уже около 800 тысяч человек.

Это немалая армия!

Уже через несколько дней в небольшой комнате заворготделом Исполкома — непротолченная труба. И управляющий делами, и бухгалтер почувствовали — наконец-то! — твердую руку. «Этот знает счет казенным копейкам!» — удовлетворенно признал бухгалтер. А прибывающие на III конгресс иностранные товарищи сразу же обнаружили, что в доме на Моховой есть человек, интересующийся не только их политическими взглядами, но и их бытом, их насущными нуждами, человек, который всегда находился на месте и никогда не терял головы в суете многоязычия и неразберихи, царившей в доме, где напряженно, но не очень умело работал совсем еще маленький аппарат ИККИ.

Теперь предоставим слово Серафиме Ильиничне Гоп-нер, немного знавшей Осипа Пятницкого по Парижу (1912–1913), затем встречавшейся с ним на всех конгрессах Коминтерна, а с 1929 года направленной на работу в аппарат ИККИ.

«Когда я пришла в аппарат Коминтерна, — рассказывала Серафима Ильинична, — то через некоторое время должна была констатировать, что потрясена и изумлена размахом, охватом тех проблем и тех задач, которые решает сам Пятницкий или на решение которых он оказывает громадное влияние. Когда мы через полгода оказались одновременно в Кисловодске, где все-таки можно было, хотя бы на прогулке, поговорить (в Коминтерне была такая интенсивная работа, что было не до этого), я ему сказала, что потрясена, как он справляется с этой громадной работой. Он мне на это ответил: «Видишь ли, меня сюда посадили, в сущности говоря, для организационной, хозяйственной и, если хочешь даже знать, технической работы. (В 1929 году О. А. Пятницкий был уже членом Президиума и членом Политсекретариата ИККИ. — В. Д.) Как это случилось? А случилось это следующим образом… Коминтерн на той стадии отражал силу революционного подъема 1918–1923 годов. Это было что-то грандиозное: приезжала масса людей, обсуждались важнейшие проблемы, и, в сущности говоря, очень часто люди приезжали, пересекали океан и горы и по нескольку дней не знали, с кем встретиться и поговорить. Я находился в Коминтерне с утра до вечера, и поэтому все, кто приезжал, обращались с вопросами ко мне, и я каждому давал ответ по своему разумению. И все это оказалось таким большим и бесконечно широким, что ты и застала еще меня на такой работе».

Так рассказывал Гопнер о своей работе в ИККИ сам Пятницкий. А теперь посмотрим, как характеризует его деятельность в Коминтерне Серафима Ильинична.

«Его деятельность, — говорила она далее, — была тесно связана с тем, что, во-первых, за границей после революционного подъема наступила реакция и оказалось много людей, которых преследовали; во-вторых, симпатии к коммунизму возрастали, и Москва наводнилась колоссальным количеством людей, а аппарат Коминтерна был для этого мало приспособлен… Пятницкому было поручено навести порядок: кто едет, когда едет, зачем едет, кто его посылает, словом, охватить весь бурный этот процесс и вогнать в какое-то русло. И он взялся за дело со всем своим пылом. Это был человек колоссального темперамента!.. Конечно, я не могу охватить всю его работу в Коминтерне.

Если бы он действительно выполнял только хозяйственно-организационную работу, только, как он выражается, технические функции, то все это было бы, может, и не так заметно. Но в том-то и дело, что это был человек, который широко ставил и вопросы политические, он был на политической высоте, несмотря на то, что никогда не претендовал на то, чтобы называться теоретиком».

Это всего лишь набросок портрета Пятницкого первых лет его работы в Коминтерне. Конечно, Пятницкий отдал много сил для того, чтобы навести порядок в работе аппарата Коминтерна, превратить его в бесперебойно действующий механизм! Но его не посылали в ИККИ в качестве управляющего делами. Ему поручили возглавить организационный отдел, а это означало организационно помочь партиям, признавшим себя секциями Коминтерна. Что они собой представляли, эти совсем еще молодые партии, как правило, выбравшиеся из недр социал-демократии, которая никогда не отличалась ясностью и четкостью своих организационных форм? Ведь содружество единомышленников еще не может называться партией даже в том случае, когда люди, вошедшие в такие содружества, аккуратно платят членские взносы! Сколько людей на самом деле состоит в партии на сегодня? Принимают ли активное участие в партийной работе или же ограничиваются доброжелательным созерцательством? Ведется ли в зарубежных коммунистических партиях самый обыкновенный учет вступающих и выбывающих революционеров? Каков социальный состав членов партий?

Вот эти и еще множество других вопросов и пытался хотя бы частично выяснить Пятницкий во время своих встреч с делегатами, прибывающими на III конгресс. Он говорил с Тальгеймером, Геккертом и Тельманом, с Лаццари и Террачини, с Хейвудом и Томом Манном, с Варгой и Хеглундом… Каждая такая встреча помогала ему приблизиться к пониманию задач, которые предстояло решать ему в дальнейшей работе. Он мысленно похвалил себя за то, что в годы эмиграции, несмотря на огромную занятость, никогда не замыкался в круге одних русских дел и всегда проявлял живой интерес к деятельности социал-демократических организаций Германии, Франции, Швейцарии, Австро-Венгрии. Теперь он не чувствовал себя в темном лесу, когда обсуждал дела немецких или французских товарищей. Настоящей же школой для Пятницкого стал III Всемирный конгресс Коминтерна, открывшийся 22 июня 1921 года в Москве. Правда, он бывал и на заседаниях II конгресса, но чувствовал себя только гостем и вникал в существо обсуждаемых там вопросов просто как активный член РКП (б), но не как человек, кровно и непосредственно заинтересованный в каждом пункте принимаемых решений, в каждой фразе воззваний и обращений конгресса.

В центре дискуссии, развернувшейся на III конгрессе, находились проблемы международного положения, стратегии и тактики коммунистических партий.

Положение в капиталистических странах в 1921 году оставалось объективно революционным, но революционное движение находилось в стадии отступления. Естественно поэтому то громадное внимание, с которым делегаты конгресса встретили и два чрезвычайно важных выступления Владимира Ильича по итальянскому вопросу, а через несколько дней — в защиту тактики Коммунистического Интернационала и доклад его о тактике РКП (б), сделанный 5 июля.

Полемизируя с Лаццари и отсутствующим Серрати, Владимир Ильич высмеял утверждения этого последнего, что якобы русские только того желают, чтобы им подражали итальянские коммунисты. «Революция в Италии, — сказал Ленин, — будет протекать иначе, чем в России. Она начнется иным образом». И в конце своей речи: «Мы никогда не хотели, чтобы Серрати в Италии подражал русской революции. Это было бы глупо. У нас достаточно ума и гибкости, чтобы избегнуть этой глупости»[12].

Но чтобы делать социалистическую революцию в какой угодно стране, надо прежде всего быть настоящим коммунистом. Вот вывод, который сделали делегаты конгресса из короткой, удивительно сильной и насыщенной речи Владимира Ильича. В речи в защиту тактики Коминтерна он резко критиковал Террачини за его «левые» глупости и иронизировал по поводу Гемпеля, выступавшего от имени ГКРП (Германской коммунистической рабочей партии) с «ультралевыми» фантазиями.

Позже сам товарищ Террачини признавался, что, слушая речь Ленина, он понял: «…то суровое осуждение, которое слышалось в его словах, бьющих словно молот, было произнесено им во имя высшего долга, который выпал на его долю. Этот долг заключался в том, чтобы спасти меня, спасти всех нас от ошибки, которая могла бы оказаться непоправимой и гибельной не только для нас, но и для самого великого и светлого дела социального освобождения — дела, общего для всех нас… Позже этот урок с пользой послужил мне в моей дальнейшей сорокалетней борьбе коммуниста».

Обороняя тезисы Исполкома Коминтерна по вопросу о тактике, Владимир Ильич говорил: «Мы сказали уже на II конгрессе, что центристы являются нашими врагами. Но ведь нужно же идти вперед. Вторая ступень будет заключаться в том, чтобы, сорганизовавшись в партию, научиться подготовлять революцию»[13].

Вот этот-то серьезнейший вопрос: что нужно сделать для того, чтобы научиться подготовлять революцию? — и стал предметом коллективного и всестороннего обсуждения. И огромному большинству участников конгресса было ясно, что задача, поставленная Коммунистическим Интернационалом с первого дня своего образования, — готовить не малочисленные и замкнутые коммунистические секты, стремящиеся установить свое влияние на массы только посредством агитации и пропаганды, но создавать крупные революционные партии, принимающие непосредственное и руководящее участие в борьбе рабочих масс, — подтверждается ныне уже завоеванным опытом. Значит, паническая боязнь единого фронта, совместных выступлений с рабочими — социал-демократами, свойственная кое-кому из итальянцев и, конечно же, ГКРП, превращается в опасность, быть может, не меньшую, чем центризм и полуцентризм, осужденный II конгрессом. Пятницкий помнил свой короткий разговор с Лениным, который уже несколько месяцев назад предвидел наскоки на стратегию и тактику Коминтерна слева. Так оно и вышло, но наскакивающие получили изрядную затрещину. «Конгресс, — по словам О. Куусинена, — встал на сторону Ленина».

В резолюции по организационному вопросу формулировались и перспективные задачи ИККИ: «Исполком Коммунистического Интернационала должен быть построен таким образом, чтобы он имел возможность занимать определенную позицию по отношению ко всем животрепещущим для пролетариата вопросам. Вместо прежних общих воззваний по таким критическим вопросам Исполком должен прилагать все больше стараний к нахождению средств и путей практически взять в свои руки инициативу организационных и пропагандистских единообразных выступлений различных секций в международных спорных вопросах. Коммунистический Интернационал должен превратиться в Интернационал действия, созреть для международного руководства общей повседневной борьбой революционного пролетариата всех стран…. Исполком должен способствовать… необходимому слиянию всех национальных секций в единую Интернациональную партию…»[14]

Поставленная задача казалась грандиозной. Единая интернациональная партия коммунистов! Во имя этого стоит положить жизнь.

После конгресса Пятницкому пришлось работать еще напряженнее. Надо было организационно закреплять и оформлять зарубежные секции Коминтерна. Между тем товарищи, как пришедшие в компартии из социал-демократии, так и особенно люди вроде безумно храброго Макса Гельца, явно склонного к анархизму, — подобных ему немало было в ГКРП и в ближайшем окружении Амедео Бордиги, — шарахались от одного слова «дисциплина», словно черт от ладана.

Одними резолюциями и постановлениями переделать человеческий характер мудрено. Нужна помощь. Постоянное терпеливое разъяснение необходимости таких для русских коммунистов давно уже ставших азбукой вещей, как демократический централизм. Значит, Исполком Коминтерна должен послать в зарубежные партии своих уполномоченных и инструкторов, которые на месте могли бы оказывать эту самую, абсолютно практическую помощь. Подбор людей, способных справиться с такой важной задачей, — дело трудное и кропотливое. Добро, что в Германию направляются такие люди, как Елена Дмитриевна Стасова. У нее и огромный организационный опыт, и большая культура, и отличное знание языков. Но где найти столько опытных, знающих людей, чтобы хватило на все молодые партии, разбросанные по всему свету и остро нуждающиеся в незамедлительной помощи? А партии возникали одна за другой. И каждая, действующая в особых национальных условиях, требовала особого подхода, ибо принципы интернационализма, как неоднократно указывал Владимир Ильич, не означали, что все секции Коминтерна должны быть подстрижены под одну гребенку.

Год между III и IV конгрессами для Советской России оказался неимоверно тяжелым. Едва выйдя из пламени гражданской войны и интервенции, республика столкнулась с не менее страшным врагом — голодом. Во всем мире рабочий люд и прогрессивно настроенная интеллигенция хотели помочь Советской стране. Но помощь эту надо было организовать. Стали создаваться международные массовые организации, такие, как Межрабпом — Международная организация рабочей помощи. На первой своей ступени это был заграничный комитет по организации рабочей помощи голодающим в России, созданный по инициативе ИККИ в Берлине. Председателем комитета стала Клара Цеткин, генеральным секретарем — Вилли Мюнценберг, а в состав комитета вошли Альберт Эйнштейн, и Бернард Шоу, и Анатоль Франс, и Мартин Андерсен-Нексе, и Анри Барбюс…

Организационно оформился Профинтерн — Красный интернационал профсоюзов; его I Международный конгресс открылся в Москве в дни работы III конгресса Коминтерна. Был образован Спортинтерн — Красный спортивный интернационал. Все эти организации, находившиеся под идейным влиянием Коминтерна, стали как бы его приводными ремнями к широким массам трудящихся Европы и Америки.

Преодолев свою юношескую заносчивость, Исполком КИМа, находившийся дотоле в Берлине, вняв настойчивым пожеланиям ИККИ и Центрального Комитета РКСМ, решил перебраться в Москву и перенести заседания своего II конгресса на 14 июля 1921 года, то есть провести его сразу же после окончания работы III конгресса Коминтерна.

Итак, в доме на Моховой появились славные молодые люди: немец Альфред Курелла, австриец Рихард Шюллер и другие. Они тоже стали частыми посетителями комнаты, где работал заворготделом товарищ Пятницкий, а так как КИМ — равноправная и одна из самых массовых секций Коммунистического Интернационала, Пятницкому приходилось вникать в жизнь всемирной комсомолии и помогать кимовцам в поисках наилучших форм организационной работы.

Груз дел, навалившихся на Пятницкого, грозил буквально раздавить его. Ведь тогдашние руководители ИККИ Зиновьев, Бухарин и Радек пренебрежительно относились к черновой «технической» работе. К счастью, вскоре после III конгресса, помимо так называемого «Малого бюро» (будущий президиум. — В. Д.), был образован секретариат во главе с Отто Вильгельмовичем Куусиненом — генеральным секретарем ИККИ. Член партии с 1904 года, один из основателей Коммунистической партии Финляндии, человек широкой эрудиции — по образованию философ, — Отто Вильгельмович вместе с Вильгельмом Кененом написал проект тезисов «Об организационном строительстве коммунистических партий, о методах и содержании их работы» для конгресса. Тезисы получили полное одобрение Владимира Ильича. Он предложил лишь два дополнения: об образовании во всех партиях контрольных комиссий и о борьбе со шпионами и провокаторами в нелегальных партиях, а также посоветовал подчеркнуть, что в большинстве легальных партий Запада все еще нет повседневной работы каждого члена партии, недостаточно ведется работа коммунистов в гуще пролетариата и непролетарских слоев трудящихся.

Куусинен действительно знал толк в организационной работе, и, хотя характер, а особенно темперамент его и Пятницкого были несхожи, Осипу при нем стало значительно легче работать.

В конце 1921 года на Моховой появился Винцас Симанович Мицкевич. Настоящая его фамилия Мицкявичюс-Капсукас, а партийная кличка Мицкевич. Так его и стали называть для краткости и удобства.

Осип рад был встрече с этим удивительно мягким, обаятельным человеком. Ему нравилось спокойное лицо Винцаса с каштановой бородкой клинышком и длинными пушистыми усами. После победы контрреволюции в Литве Мицкевич, один из организаторов партии и первый председатель СПК Литовско-Белорусской Советской Республики, больше года оставался на нелегальной работе в Вильно и, понятно, мог нарисовать точную и всеобъемлющую картину того, что теперь происходило в Литве. Конечно, бывшему пареньку из Вилькомира, одному из первых вступившему в социал-демократическую партию и немало потрудившемуся во имя революции на территории бывших Виленской и Ковенской губерний России, были интересны все подробности. Кроме того, Пятницкий в последнее, еще до Октября 1917 года, посещение Вилькомира уже много слышал о Капсукасе, о его смелости, чистоте революционных взглядов, о влиянии, которое он неизменно оказывал на умы молодых, да и не только молодых литовских социал-демократов. Ведь он, редактируя в эмиграции социал-демократические газеты «Rankpelnis», «Socialdemokratas», «Kova» и журнал «Naujoji gadune», весь свой блестящий публицистический талант направлял в поддержку большевистских лозунгов об отношении к империалистической войне и делал все от него зависящее, чтобы сблизить литовских социал-демократов с большевиками.

Пятницкий подружился с Капсукасом, ввел его в свою семью, познакомил с Юлией. «Чем-то Винцас меня покорил, — говорил он жене. — Ты ведь знаешь, что я не очень легко схожусь с людьми — характер у меня больно скверный, — а этот литовец только раз постучался ко мне в сердце, и вот оно распахнулось!»

Примерно в это же время началась дружба Пятницкого еще с одним человеком. Со «злым мадьяром», как иногда шутливо называл он Бела Куна. Приехав из Германии, где принимал участие в руководстве оборонительными вооруженными боями рабочих средней Германии в марте 1921 года, Кун, понятно, не обошел комнаты заворготделом ИККИ. Поначалу он произвел на Пятницкого впечатление шаровой молнии. Круглолицый, смуглокожий Бела с черными сверкающими глазами и густыми волосами, отброшенными назад с высокого и чистого лба, метался по кабинету Осипа, как лев в клетке. Он утверждал, что мартовское выступление германского пролетариата носило «наступательный» характер и, несмотря на его поражение, не являлось преждевременным. Во всем обвинял лидеров социал-демократов и профсоюзов, «позорно предавших восставших». У Пятницкого на мартовские события уже отстоялась собственная точка зрения. И она никакой стороной не соприкасалась с тем, что думал и говорил Кун. Напротив, как и Клара Цеткин, он был убежден, что «теория наступления», страстно поддерживаемая Куном, сродни той ужасно р-р-революционной фразе, которой «левые» коммунисты пытались сразить Ленина во времена Брестского мира. Тем не менее Кун располагал к себе искренностью, непреходящим оптимизмом и революционной страстностью». Обладал он и еще одним качеством, которое Пятницкий всегда очень ценил: допустив какую-нибудь ошибку и признав ее, он не засовывал признание в глубокий потаенный карман, но бесстрашно подставлял свою грудь, принимая заслуженные, пусть даже тяжелые удары. Владимир Ильич хорошо знал и слабые и сильные стороны пламенного мадьяра. Поправлял его в вопросах теории, осуждал за ошибки, допущенные в дни Венгерской коммуны. Внимательно прочитав брошюру «От революции к революции», написанную Куном, когда он был «гостеприимно» упрятан лидерами австрийской социал-демократии в мрачные цементные теснины замка Карлштейн, сделал множество пометок и замечаний на полях и в конце, на внешней стороне обложки написал, что «в брошюре хороша твердость революционных убеждений, автора, его непреклонная вера в революцию. Хороши замечания о партии, какой она должна быть…», однако дальше отмечался и «громадный недостаток» работы Куна — отсутствие в ней фактического материала. Кун спорил горячо и отчаянно с Владимиром Ильичем, но, в конце концов, соглашался и благодарил Ленина за «науку». Ну, а, помимо всего этого, мало кто из зарубежных коммунистов был так связан с Октябрьской революцией в России, как Бела Кун. Ведь он, будучи еще военнопленным и находясь в Томском лагере, руководил венгерской революционной группой, занимавшейся агитацией против войны и за уничтожение Габсбургской империи.

После Октября Кун с громадными трудностями добрался до Питера и в Смольном встретился с Яковом Михайловичем Свердловым, а потом и с Лениным.

Бела Кун становится верным учеником Ленина. Отважно сражаясь во главе своих интернационалистов на самых грозных участках гражданской войны, он одновременно ведет широкую организационную работу и уже в качестве председателя Федерации иностранных групп при ЦК РКП (б) руководит конференцией представителей революционно настроенных военнопленных и эмигрантов-социалистов, созванной 14 марта 1918 года. Вслед за конференцией созывается съезд военнопленных-интернационалистов. Бела Кун — основной докладчик на съезде.

Когда же после разгрома Венгерской советской республики, после тяжких месяцев австрийского «гостеприимства» Кун добирается до Москвы и вновь встречается с Владимиром Ильичем, он просит направить его в Красную Армию — туда, где особенно трудно. И вот он — член Реввоенсовета Южного фронта, участник штурма Перекопа, личной храбростью вдохновляющий бойцов, а после освобождения Крыма — председатель Крымского ревкома.

Ленин обратил внимание Пятницкого на Куна. «Ему надо всячески помогать, всячески!» — настаивал Он во время обсуждения разработанных Пятницким мер по организационному укреплению аппарата ИККИ и обеспечению его кадрами.

Так что к Куну Осип подошел уже с ленинской меркой и был дружен с ним все четырнадцать лет совместной работы в Коминтерне.

Очень сожалел Пятницкий, что Елена Дмитриевна, теперь уже Лидия Вильгельм, уехала на подпольную работу в Германию в качестве представителя Коминтерна. Хотелось ему поработать в аппарате ИККИ вместе с Еленой Дмитриевной. Ведь у Стасовой, бывшей секретарем ЦК в период от VII до IX съезда партии, накопился немалый опыт организационной работы, ну, а понимали друг друга Абсолют и Пятница с полуслова. Именно ему пришлось осуществить всю связь с «Гертой», скоро ставшей членом Оргбюро ЦК Германской компартии.

В общем, за шестнадцать месяцев, прошедших между III и IV конгрессами, Пятницкий выполнил поручение Ленина и навел порядок в «большом хозяйстве» Коминтерна.

Несмотря на то, что настойчивые попытки Исполкома Коминтерна договориться о совместных действиях с руководством II и II½ Интернационалов, по существу, были сорваны Вандервельде и К⁰, выдвинувшими на конференции представителей Исполкомов трех Интернационалов (2–5 апреля 1922 года в Берлине) нелепейшие и откровенно наглые «предварительные условия»: отказ коммунистов от создания ячеек в профсоюзах, вывод Красной Армии из Грузии и реставрация там власти меньшевиков и т. п., — IV конгресс продолжал последовательную борьбу за создание единого пролетарского фронта. Предполагалось, что в конце своей работы IV конгресс обратится с открытым письмом к международному конгрессу мира, который собирался в Гааге, и опять же к лидерам II, II½ и Амстердамского Интернационалов… Но сейчас внимание всех делегатов было приковано к Владимиру Ильичу, оживленному, энергичному, казалось бы, поборовшему недуг и безмерную, годами накопившуюся усталость. Ленин поднялся на трибуну IV конгресса, чтобы сделать доклад «Пять лет российской революции и перспективы мировой революции». И как всегда, он был предельно смел и ироничен в оценке допущенных ошибок, которые он называл огромным количеством глупостей.

Ленина слушали с напряженным вниманием. Иногда он шутил легко и непринужденно, и зал взрывался от понимающего, одобрительного смеха. И тогда лицо оратора освещалось мимолетной, чуть лукавой и удовлетворенной улыбкой.

Владимир Ильич еще раз подчеркнул, что резолюция об организационном построении коммунистических партий и о методах и содержании их работы, принятая на III конгрессе, — правильная и прекрасная по существу, была слишком русской, а следовательно, и не вполне понятной, а значит, и невыполнимой для зарубежных товарищей. Он говорил о необходимости учиться всей партии, всем трудящимся России — учиться в общем смысле, а иностранным товарищам в специальном, чтобы действительно постигнуть организацию, построение, метод и содержание революционной работы. И вот, чуть подавшись вперед и прочно с двух сторон ухватившись за края трибуны сильными прямыми пальцами, Ленин бросил в зал последнюю, совсем простую фразу: «Если это совершится, тогда, я убежден, перспективы мировой революции будут не только хорошими, но и превосходными»[15].

Какой-то огненный ураган поднял, нет, сорвал всех делегатов и гостей конгресса со своих мест. Они аплодировали и кричали: «Да здравствует наш товарищ Ленин!»

Волны ликующего шума все нарастали, и Ленин, досадливо махнув рукой, быстрыми шагами прошел с трибуны в президиум, Пятницкий совсем близко увидел осунувшееся и побледневшее его лицо и бисеринки пота на совсем мраморном лбу и переносице. И тревога за Ленина больно сдавила сердце.

Действительно, Владимир Ильич больше не бывал на заседаниях конгресса. Но это вовсе не означало, что он отошел от непосредственного руководства его работой. Именно по настоянию Ленина конгресс решил не принимать еще в окончательном виде программу Коминтерна, проект которой был написан Бухариным.

В связи с обсуждением доклада о деятельности Международной рабочей помощи Ленин обратился к секретарю Межрабпома Вилли Мюнценбергу с письмом, в котором высоко оценил итоги производственной помощи международного пролетариата Советской стране.

IV конгресс большое внимание уделил анализу положения братских партий Франции, Италии, Чехословакии, Польши, США, Югославии, Дании и других стран. И Владимир Ильич нашел в себе силы встречаться с делегатами конгресса от этих партий и обсуждать с ними политику и тактику революционных действий. Исключительные по своей важности были встречи Владимира Ильича с руководителями итальянской партии А. Грамши, А. Грациадеи, А. Бордигой, придерживавшимися различных взглядов на объединение. Его дружеские советы и терпеливые разъяснения помогли итальянским товарищам занять единую позицию при голосовании резолюции по итальянскому вопросу. Они, безусловно, запомнили парадоксальную на первый взгляд фразу из доклада Владимира Ильича на конгрессе: «Может быть, нам окажут большие услуги, например, фашисты в Италии, тем, что разъяснят итальянцам, что они еще недостаточно просвещены и что их страна еще не гарантирована от черной сотни»[16].

Учиться революционному действию стало призывом IV конгресса, обращенным ко всем его уже оформившимся и формирующимся секциям.

Сразу же по окончании конгресса при образовании его руководящих органов Осип Пятницкий вместе с Коларовым, Штеккером, Куусиненом и Ракоши был введен в секретариат ИККИ и в его оргбюро.

Участие Ленина в работах конгресса окрылило Пятницкого. Он никогда не позволял себе пользоваться старой дружбой с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной. Он ни разу не снял телефонную трубку и не позвонил в секретариат Председателя СНК, чтобы договориться о встрече с Лениным. Он считал, что не имеет права отнимать у Владимира Ильича даже минуту его времени, принадлежащего всему человечеству. Но в любом затруднительном для себя случае, а их в конкретной практике деятельности Коминтерна было, конечно, множество, он думал, что есть Ленин, который все поймет и поможет найти самые верные решения, и одно это сознание делало его мудрее, спокойнее, решительнее, если этого требовала создавшаяся обстановка, и осторожнее, когда осторожность вытекала из принятой в том или ином случае тактики. Он шутя говорил Юле, что чувствует прочность своего секретарского кресла потому, что посадил его в это кресло сам Владимир Ильич. И Пятницкий был по-настоящему счастлив, видя, что Ленин вновь взял в свои руки рулевое колесо Коминтерна. Стало быть, действительно поправляется…

Но прошло всего лишь тридцать два дня после выступления Ленина на IV конгрессе, только тридцать два дня! — и здоровье его резко ухудшилось. Вот они, мельчайшие капельки пота на побледневшем лице! Нет, он не сдается, он продолжает работать, диктует письма, статьи, через Надежду Константиновну и своих секретарей обращается к товарищам по работе, дает поручения, советы…

И вдруг еще один жестокий удар болезни 10 марта 1923 года, приведший к потере речи. Первый белый бюллетень, выклеенный на улицах и площадях Москвы. Ошеломляющий, беспощадный!..

Пятницкий знал хорошо болезнь, поразившую Владимира Ильича, знал, что не на что надеяться, и все же надеялся. И когда наперекор очевидности Ленину вновь стало немного лучше и Надежда Константиновна, позвонив однажды Пятницкому по телефону, с притушенной робкой радостью сказала, что Ильич начал ходить и даже пробует научиться писать левой рукой, Пятницкий неожиданно поверил, что чудо произошло. Крупская предупредила: Ленин хочет знать, что делается в Коминтерне, и просила Пятницкого подготовить короткое сообщение «о самом-самом главном». Обещала заранее сказать о дне приезда в Горки.

Пятницкий знал, что месяц назад Владимир Ильич один, со своим шофером Гилем, приезжал в Москву, побывал на территории сельскохозяйственной выставки, заходил в свой кремлевский кабинет и отобрал несколько книг из библиотеки. Ясно, что здоровье его шло на поправку. Наконец, позвонила Надежда Константиновна: «Приезжайте завтра в Горки. Владимир Ильич хочет вас видеть».

В машине, приехавшей за ним, сидел Иван Иванович Скворцов-Степанов и нервно пощипывал седеющую бородку. Он собирался рассказать Владимиру Ильичу о ходе выборов в Московский Совет.

Заехали за Анной Ильиничной и доктором Вейсбродом, после чего направились в Горки.

Осип не видел Ленина больше года и с непоборимым ужасом думал о том, что совсем уже скоро, через какой-нибудь час увидит постаревшего, изможденного тяжкой болезнью человека.

Анна Ильинична и Вейсброд тотчас же поднялись на второй этаж, где находились комнаты Ленина, а Осип со Скворцовым-Степановым остались внизу, по-видимому, в гостиной бывшего помещичьего дома.

Через несколько минут их пригласили наверх. В слабо освещенной комнате находились Анна и Мария Ульяновы. Из боковых дверей твердым шагом, опираясь левой рукой на палку, вошел Ленин и вслед за ним Надежда Константиновна. Владимир Ильич был в защитного цвета френче с расстегнутой у горла верхней пуговицей и в темных брюках. Зажав палку под мышкой, он протянул левую руку. Крепкие пальцы пожали руку Осипа. Ленин улыбался.

— Ты знаешь, Юлик, — с восторженным изумлением говорил поздним вечером Пятницкий жене, — увидев Ильича, я был поражен: я увидел прежнее лицо Ильича, его умные, прекрасные глаза. Выражение его глаз, улыбка, которая играла на его лице, были такие же, какие я видел десятки и сотни раз на протяжении двадцати лет, когда мне приходилось бывать у него.

Легким движением ладони Ленин предложил гостям сесть. Сел и сам в обыкновенное кресло, причем сделал это без видимого усилия. Поставил палку между коленями и вопрошающе взглянул на Пятницкого и Скворцова: мол, кто же из вас намерен говорить первым.

Первым, как было условлено, слово взял Иван Иванович. Он рассказывал о том, как идут выборы в Московский Совет, и о том, какие поправки к наказу МК вносились рабочими московских промышленных предприятий. Он коротко перечислил их: дать больше электричества на рабочие окраины и в слободки; продлить трамвайные пути; закрыть пивные и на их месте организовать нарпитовские столовые и т. д.

Выслушав Ивана Ивановича, Ленин, чуть повернувшись к Пятницкому, сидевшему у стола слева от него, сделал глазами знак, и Осип мог бы поклясться, что в это мгновение услышал привычное требовательное и полувопросительное: «Ну-с, товарищ Пятницкий?»

Безжалостно расправляясь со всем не самым существенным, тщательно отбирая нужные, наиболее выразительные слова, Пятницкий обрисовал положение в Исполкоме Коминтерна, чуть подробнее остановился на процессе Бордиги, сообщил о предстоящей выборной кампании в Англии и о решении компартии поддержать лейбористских кандидатов. Затем стал рассказывать о Германии, о колоссальной безработице, о росте влияния коммунистической партии на рабочие массы и распаде социал-демократии…

Ленин слушал с чрезвычайным вниманием. Вдруг он посмотрел на Надежду Константиновну, и та, мгновенно поняв, что интересует Ленина, спросила Осипа, как Исполком Коминтерна расценивает позицию Леви и так называемых «левых» социал-демократов, которые декларировали свою якобы самостоятельность и инакомыслие внутри германской социал-демократии.

Пятницкий сказал, что и Леви и «левые», сеющие иллюзии среди рабочих красивыми революционными фразами, ныне представляют еще худшую опасность для германской революции, нежели правые социал-демократы, уже раскрывшие свою реакционную сущность прямыми действиями в защиту буржуазного правопорядка.

Ленин кивнул головой и, сжав левую руку в кулак, пристукнул им по столу.

Крупская шепнула:

— Довольно. Он возбужден и устал.

Прощаясь с Лениным, Осип сказал:

— Наше большое хозяйство с нетерпением ждет своего хозяина, Владимир Ильич. Скорее поправляйтесь.

Слабая усмешка, чуть грустная, чуть ироническая, скользнула по губам Владимира Ильича.

…Пятница… Ты плачешь, Пятница!

Впервые после далеких детских лет он глухо рыдал, уткнувшись лицом в стол. Содрогались его широкие плечи, согбенная спина, вдруг показавшаяся Юлии спиной совсем старого человека.

Потом он встал и стиснутым кулаком попытался смахнуть слезы.

— Если будет еще сын, назовем Владимиром, — сказал он тонким срывающимся голосом. Разжал кулак и, дотронувшись концами пальцев до щеки Юлии, медленно, едва переставляя ноги, словно грузчик, принявший на спину немыслимую тяжесть, вышел из комнаты.