Пятницкий

В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Утром 30 января 1932 года светлый «бьюик» с брезентовым верхом затормозил возле углового четырехэтажного дома на Моховой.

Часы на Спасской башне отзвонили четверть — было девять часов сорок пять минут.

Из машины не без некоторых усилий выбрался коренастый, полный человек в теплом пальто и высокой каракулевой шапке. Подошел к невзрачной двери, выкрашенной темной охрой, переложил туго набитый портфель-чемодан из правой руки в левую и дернул дверь на себя.

— Позвольте поздравить вас, товарищ Пятницкий, — торжественно и прочувствованно провозгласил вахтер.

— Это с чем же?

— Дак ведь же именины… Наслышаны. А потом и в газетах.

Пятницкий досадливо передернул плечами, нахмурился, но тут же заставил себя скупо улыбнуться.

— Спасибо, Матвей Никанорович. Расту, да только уж вниз.

Подошел к лифту, захлопнул за собой дверь и наперекор только что сказанному с грохотом вознесся вверх.

А вахтер вытащил пачку «Пушки» и, разминая толстую папиросу, думал, что вот уже сколько лет можно проверять по товарищу Пятницкому часы. Всегда без четверти десять и обязательно предъявит свое исполкомовское удостоверение. Справедливый человек! Строг, конечно, но и к себе самому без послабления относится. Так и должно быть, дисциплина для всех одна. Да и учреждение-то у нас особое — Ис-пол-ком Ком-му-нис-ти-ческого Ин-тер-на-цио-нала!

Размышления вахтера были прерваны хлопаньем двери. С потоками сизого морозного воздуха один за другим входили сотрудники Коминтерна и КИМа, здоровались, предъявляли пропуска и устремлялись к лифту. Впрочем, многие предпочитали пеший ход и, не дожидаясь мечущейся вверх и вниз кабины лифта, взбегали по старым, заметно стертым ступеням лестницы.

Часы на Спасской башне ударили десять раз, и ледяной голубоватый воздух не сразу растворил в себе гулкое медное эхо.

Рабочий день ИККИ начался.

…Пятницкий, кивнув своему секретарю Фане Вазовской, сразу же прошел в кабинет, разделся, ощущая некоторое неудобство от нового, с иголочки, синего костюма, протиснул палец между кадыком и накрахмаленным воротничком белой рубахи и, чертыхнувшись, попытался хотя бы немного ослабить тугой узел галстука.

Сел за стол и привычным жестом придвинул к себе кипу уже приготовленных сегодняшних газет.

Зашелестели страницы «Правды». Так и есть! «К 50-летию тов. Пятницкого» занимает несуразно много места. И сколько подписей! Подумаешь, какое важное событие — одному из бойцов большевистской партии стало на один год больше! Наспех пробежал глазами слова дружбы, признания, восхищения и почувствовал, как жаркая краска стыда полыхнула по щекам, залила подбородок, шею… Ну зачем это? Зачем! Я же просил, предупреждал…

Прирожденная скромность, яростное неприятие любого проявления аффектации, позы, комчванства, вообще свойственные натуре Пятницкого, усугублялись еще и тем, что вся его многолетняя деятельность в партии — очень важная, просто необходимая, проходила не на авансцене, а за кулисами. И была известна лишь очень ограниченному кругу лиц. «Мое дело не высокая политика, а хорошо налаженная техника», — частенько говаривал он, без тени зависти восхищаясь блистательным талантом Луначарского, Мануильского, Кржижановского и других признанных ораторов, полемистов и пропагандистов партии. Так было в подполье, так осталось, как он полагал, и теперь, когда он стал одним из секретарей Исполкома Коминтерна.

Что-что, но «технику» он действительно знал назубок и в этом вопросе без ложной скромности считал себя крупным специалистом. Организация транспорта большевистской литературы в Россию, подготовка и посылка людей из-за границы в Россию и из России за границу с бременем тяжкой личной ответственности за их безопасность, создание подпольных типографий, нелегальных явок, подготовка необходимых документов, разоблачение провокаторов — вот она, довольно многогранная «техника» партии, целые десятилетия находившейся в глубоком подполье.

И нет надобности скрывать, кое-что из своего богатого опыта конспиратора он использует и теперь, руководя организационной деятельностью Исполкома. И именно поэтому не было никакой необходимости так превозносить его… «Делаю лишь то, что умею делать, и не вижу смысла трубить в трубы и бить в литавры по случаю того, что мне исполнилось пятьдесят лет». Пришла забавная мысль: по ошибке на аплодисменты публики выволокли не премьера-тенора, а этого… Как их там называют… который поднимает и опускает люк, свергая сатану в преисподнюю, устраивая ветры и снегопады, да, кажется, машиниста сцены.

Машинист сцены! Сравнение неожиданно понравилось ему самому, и Пятницкий коротко расхохотался. Смех его, резкий и высокий, напоминал тревожный клекот.

И все же, положа руку на сердце, он не мог осудить их, старых боевых своих друзей, подписавших приветствие. Взять того же Белу, или старика Катаяму, или Пика! Не один пуд соли съеден с ними. Привыкли понимать друг друга с полуслова. Спорили, понятно, ругались, но только по принципиальным вопросам и никогда не держали камня за пазухой.

Пятницкий знал их всех: с присущими каждому человеку слабостями, не раскрытыми еще возможностями, неожиданными порывами души… Знал, кто на что способен: кому положено первому идти в лихую кавалерийскую атаку — да, друг мой Бела, это прежде всего относится к тебе! — а кому сидеть в окопах, пусть по пояс в ледяной воде, под жестоким обстрелом, дни и ночи напролет — и все равно не сойдет с места, не дрогнет, выдержит… Знал их всех, пожалуй, так хорошо, как себя самого!

В Коминтерне имели хождение легенды о его исключительной проницательности. Будто бы достаточно Пятницкому поговорить с глазу на глаз с каким-нибудь функционером, и будь тот немцем, французом, ливанцем, хоть самим чертом, а секретарь Коминтерна уже знает, на что он способен, какое поручение в состоянии выполнить, и уже навсегда спрячет случайного собеседника на одну из полочек своей цепкой, натренированной памяти.

Конечно, преувеличение! Некоторый жизненный опыт, двадцать лет партийной работы в подполье, и ничего больше…

Пятницкий хотел было отложить газету, но еще одна заметка привлекла внимание. И светлые ястребиные глаза его затуманились, потемнели… «Привет старому другу, закаленному большевику». Это Надежда Константиновна. Только она может писать так просто и душевно… И сразу же привычная неизбывная печаль сжала сердце.

Восемь лет прошло, а будто вчера это было. Он стоял у гроба того, кто был создателем и вождем III Коммунистического Интернационала, кто привел народы России к тому памятному дню, когда на заседании Петросовета рабочих и солдатских депутатов можно было сказать: «Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась»[1]. У гроба… А всего два месяца назад в Горках Владимир Ильич сидел в кресле возле столика, где лежали книги и газеты, он мог уже вставать и прохаживаться по комнате, опираясь на палку. Думалось: «Ведь победил, победил могучий его мозг смертельную болезнь». А он… Нет, и сейчас думать об этом невыносимо…

Надежда Константиновна пишет: «Пятница был убежденнейший большевик… цельный, у которого никогда слово не расходилось с делом, на которого можно было положиться. Таким его знал Ильич».

Пятница! Никто уже теперь его так не называет. Только Крупская, ну и еще два-три старейших друга. Сколько кличек, сколько псевдонимов, сколько шкур пришлось переменить за годы нелегальщины! Да и сейчас некоторые не подлежащие разглашению указания и директивы Исполкома подписывает он не фамилией, а еще одним псевдонимом — «Михаил». Но «Пятница», «Фрейтаг» сопутствовали ему все дореволюционные годы. Это Бахи, когда он впервые приехал в Берлин, окрестили его Михаилом Давидовичем Фрейтагом, а Смидович перевел слово «Фрейтаг» на русский язык, и получилось — Пятница. Надежде Константиновне всегда нравилось называть его Пятницей. Когда в октябре семнадцатого приехал в Питер для встречи с Ильичем и отправился на Выборгскую сторону, где работала Крупская, она подвилась навстречу с доброй и чуть заговорщицкой улыбкой и негромко сказала: «Он ждет вас, Пятница…» И, оглянувшись, на ухо шепнула адрес. И почти так же было в октябре двадцать третьего, когда приезжал в Горки, чтобы доложить Ленину о главнейших решениях Коминтерна. Тоже улыбнулась, но такой вымученной, едва прочерченной улыбкой и сказала негромко: «Он ждал вас, Пятница». Да, ждал…

…Вот и прошли четверть часа до начала рабочего дня ИККИ, которые Пятницкий предназначал для того, чтобы в полном одиночестве, наедине со своими мыслями, обдумать все, что предстоит сделать за день, подготовиться к назначенным встречам и как следует собраться. Сегодня ни черта не получилось! Слишком уж много думал он о себе самом. Отложив, скорее отбросив кое-как сложенные газеты, Пятницкий потянулся к звонку, чтобы вызвать Казовскую. Но Фаня уже приоткрыла дверь кабинета:

— У телефона товарищ Стасова.

Пятницкий снял трубку. Характерный, твердый, чуть императивный голос председателя ЦК МОПР, этой «железной старухи», как мысленно величал иногда Елену Дмитриевну Пятницкий. Поздравила с «совершеннолетием». Пожелала доброго здоровья, чтобы дожить до всемирной революции.

Он любил и уважал Стасову. Ее прямоту, целенаправленность, несокрушимую логику. Вот уж ей никогда не Цридет в голову при виде черного назвать его сереньким или только чернеющим. Они оба терпеть не могут алогизм мышления и всяческую крутню вокруг очевидной истины. Искать обходные пути, если перед тобой широко открыты двери, допустимо лишь из тактических соображений, когда имеешь дело с противником, которого во что бы то ни стало надо положить на лопатки… В любом другом случае путь к цели должен быть кратчайшим, а следовательно, прямым.

За десятилетия пребывания в партии было и так, что он выполнял прямые указания «железной старухи», но было и наоборот, когда он указывал, а она выполняла… Во всяком случае, в те годы, когда Стасова работала в Коминтерне… Они были «погодками». У обоих в партийных билетах в графе «Время вступления в партию» стояло: «1898-й». И жизненным принципом их обоих, как, впрочем, и каждого истинного большевика, давно уже стало лаконичное, но всеобъемлющее положение, сформулированное Владимиром Ильичем в одной из его бесед с Кларой Цеткин. «У вас, — сказал тогда, обращаясь к Кларе, Ленин, — нет никакого права, кроме права в тяжелое время служить партии и пролетариату». Вот именно! Нет и не будет ни у меня, ни у Елены другого права. До конца жизни не будет. И точка на этом!

Но так и не поставил точку, потому что мысль, метнувшись через целое десятилетие, вновь привела его на коммунистический вечер, устроенный в честь 50-летия Ленина, когда Владимир Ильич, раздосадованный, явно недовольный, опасно ироничный, появился в конце торжества и пустил среди собравшихся карикатуру художника Каррика, подаренную ему Стасовой, и выразил надежду, что ее рассмотрение авось поможет избавиться впредь от подобных юбилейных празднеств. Карикатура изображала народника Михайловского этаким важным патриархом, которого пришли поздравить маленькие детишки-марксисты… А к ней было приложено письмо Елены Дмитриевны, очень теплое, очень дружеское, в котором она писала, что если в день юбилея Михайловского наша партия была еще в детском возрасте, то теперь она выросла, «и это дело Ваших рук, Вашего ума и таланта». Ну, а Владимир Ильич использовал эту карикатуру по-своему, как аргумент против «юбилейных празднеств», к которым относился более чем скептически.

И, вспоминая об этом, Пятницкий с растущим раздражением подумал о юбилейных речах, которые ему предстоит выслушать сегодня, и о своей беспомощности в этом вопросе — не может же он, в самом деле, директивным порядком отменить вечер…

И опять Казовская попросила его взять трубку. Звонил народный комиссар иностранных дел Литвинов.

— «Папаша» приветствует и поздравляет тебя, Осип, — сказал Максим Максимович. — И выражает уверенность, что ты и сейчас сможешь перемахнуть через тюремную стену… как тогда… Помнишь, словно кузнечик!

— Брюхо, брюхо не позволит, Максим… Как, впрочем, и тебе. Сидим в кабинетах и отращиваем. Хоть караул кричи! — Посоветовав друг другу сгонять лишний жир по системе Мюллера, они посетовали, что время мчится на курьерском — вот уже почти старики, а ведь в Лукьяновке встретились совсем мальчишками.

Теперь телефон в кабинете секретаря Исполкома не умолкал ни на минуту. Звонили Сольц, Муранов, Владимирский, Берзин… И под грубоватыми шутками, которыми они обменивались с юбиляром, нарочито ироническими пожеланиями «и к ста годам сохранить свои роскошные кудри» (Пятницкий был совершенно лыс) чувствовалась большая, прошедшая через все испытания дружба или, вернее, даже братство по духу и мысли, отличавшее старую ленинскую гвардию, к которой все они принадлежали с первых дней существования боевой революционной партии пролетариата.

И, говоря по телефону со старыми своими друзьями, Пятницкий как бы перелистывал страницы собственной жизни, и они представлялись ему сейчас самыми значительными, самыми радостными. Но, увы, как все в жизни, неповторимыми. Некоторая раздраженность, внесенная им самим в этот день («вот глупостями какими приходится заниматься»), уступила место чему-то приятному, хотя и не без налета легкой грусти — неужели прожито целых полвека! — и Пятницкий уже без досады думал о вечере, который в его честь устраивают ближайшие друзья и во имя которого напялил он на себя новый, отлично отутюженный синий костюм….

…В кабинет, весь «буря и натиск», ворвался сереброволосый, но с черными, как смоль, густыми и широкими бровями Пик. Тоже при параде — белоснежная рубаха «а ля Шиллер» и лучший серый костюм. Обнял, прижался на секунду щекою к щеке, похлопал по спине, поздравил горячо, а потом вдруг засмеялся, и на его энергичном, подвижном лице резко обозначилось множество поперечных морщинок.

— В качестве именинного подарка я принес тебе подробнейшие материалы Харцбургской встречи. Наци и штальгеймовцы единодушны. Полная ликвидация веймарского режима. Для них даже Брюнинг непозволительно красноват.

— Я уже кое-что знаю, Вилли. — С губ Пятницкого мгновенно соскользнула озорная улыбка, лицо словно набрякло тяжелой злой силой, явственнее обозначились темные подглазья. — Получил письмо из западноевропейского бюро. Димитров уже обсуждал с Тедди необходимые контрмеры. Решено создавать по всей стране комитеты единого антифашистского действия… — Помолчал, побарабанил по столу смуглыми короткими пальцами и выжидающе глянул на Пика.

Тот помрачнел, сжал в прямую полоску губы и, засунув руки в карманы брюк, прошелся раз и два по кабинету.

— А потом, — сказал он, — Гитлер произнес тронную речь перед крупными промышленными воротилами… В Дюссельдорфе…

Оба они считали, что достаточно хорошо знают рабочий класс Германии. Его природу, боевой дух, организованность, но вместе с тем и исторически сложившиеся традиции, тягостные, как ножные кандалы. Он был могуч и беспомощен одновременно. Он способен был на мужественные действия, приближавшие, казалось бы, его к окончательной победе над буржуазией и в дни ноябрьской революции, и позже, когда знамя Советов взвивалось над Бременской и Баварской республиками, и потом, в скоротечное торжество красных в Тюрингии и Саксонии, и в великолепной, трагической битве рабочих изолированного, оставшегося в одиночестве Гамбурга, повторивших подвиг парижских коммунаров. Но всякий раз его обманывали и предавали те, кому он привык верить: лидеры социал-демократии, профсоюзные бонзы. Гномы, оплетающие ноги и руки великана тончайшими путами…

На мгновение Пятницкий отчетливо увидел перед собой словно врезанный в стену кабинета герб Мюнхена: ухмыляющийся гном в дурацком колпаке как знамя, как призыв, как обещание вздымает кружку пенящегося баварского пива. Тьфу! Пятницкий неожиданно для себя громко выругался.

— Ты почему так сказал? — изумленно спросил Пик, прерывая свой марш по кабинету.

— А?.. Да вот вспомнил проклятых карликов, — рассеянно сказал Пятницкий и посмотрел на стену — гном с пивной кружкой исчез.

— Карлики?.. — полувопросительно воскликнул Пик. Он никак не мог понять, почему вопрос о создании комитетов антифашистского действия ассоциировался в сознании Пятницкого с какими-то карликами, а Пятницей, в свою очередь, считал, что вернуться по извилистым лабиринтам собственных мыслей к исходной точке и вновь, но уже вместе с Вильгельмом проделать это путешествие — глупая трата времени. Поэтому он небрежно махнул рукой, словно бы отгоняя не слишком назойливую муху, и сказал Пику, что его особенно встревожило последнее письмо Гюптнера.

— Наци успешно отвоевывают молодежь у социал-демократов. Молодежь нетерпелива. Она не желает десятилетиями ждать обещанных реформ. Она требует действия, действия немедленного и конкретного. И наци на этом играют… и выигрывают. Так, по крайней мере, считает Гюптнер, а ему и книги в руки — бывший кимовец!

— Да, Рихард превосходно знает немецкую молодежь, — согласился Пик и словно под гнетом собственных мыслей тяжело опустился в одно из кресел, стоявших перед столом Пятницкого.

Они посмотрели друг другу в глаза прямо, отважно, и, как всегда, слов не потребовалось. Они думали об одном и том же.

Конечно, в то январское утро 1932 года ни Пятницкий, ни Пик не подозревали, что катастрофа так близка, что уже в этом году коричневые во время очередных выборов в рейхстаг получат голосов больше, чем любая другая партия, и что ровно через год Гинденбург назначит рейхсканцлером Адольфа Гитлера и коричневая лава зальет всю Германию и превратит страну Гёте и Канта, Бетховена и Маркса в страну чадных костров, виселиц и концлагерей. На выборах в рейхстаг в мае 1928 года нацисты получили всего только 810 тысяч голосов и затаились в своих логовах. И вот тут-то в пылу привычных И ожесточенных сражений с достойными выучениками Носке — цергибеллями и зеверингами всех рангов немецкие коммунисты как-то упустили из виду, что враг многоголов. И ровно через год, после расстрела первомайской демонстрации в Берлине и запрещения Союза красных фронтовиков, коричневая клыкастая гадина высунулась из своего логова. И тут выяснилось, что это вовсе не маленькая ядовитая змейка, которую рабочий класс может раздавить своим подбитым железом каблуком. Гадина стремительно выросла и превратилась во врага номер один, особенно опасного своими демагогическими, но вполне конкретными лозунгами. И когда на выборах 1930 года против миллиона новых голосов, завоеванных коммунистами, наци прибавили почти пять миллионов, в Германии ощутимо запахло возможной катастрофой.

А сейчас, если верить прогнозу западноевропейского бюро и докладам, поступающим из окружных комитетов, несмотря на революционный подъем, наци исподволь продолжают набирать силу.

Пик и Пятницкий стали тщательно обсуждать ситуацию в каждой из пятнадцати земель республики, анализируя сложившееся там соотношение сил и намечая пункты, где в первую очередь следовало создать комитеты действия. Перед их мысленным взором развернулась карта Германии, и они мысленно же как бы вкалывали в нее булавки с красными флажками — будущие опорные пункты обороны и наступления рабочего класса.

Пик был стопроцентным немецким пролетарием. Столяр из Губена, он уже в 1895 году вступил в социал-демократическую партию и одним из первых встал на сторону Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Он действительно отлично знал немецких рабочих, их думы, чаяния и надежды. Но и он поражался, когда Пятницкий безошибочно называл имена функционеров местных отделений социал-демократических партий и давал каждому из них краткие и точные характеристики.

Так они работали около часа, и только Вильгельм Георгиевич Кнорин позволил себе зайти на минуту, чтобы пожелать Пятницкому долгих и хороших лет жизни. А когда Пик ушел, Казовская доложила, что в приемной дожидается товарищ из Восточного секретариата.

— Пусть заходит, — сказал Пятницкий.

— Вот это подарок так подарок! — воскликнул Пятницкий, выслушав взволнованные, сбивчивые слова заместителя заведующего Восточным секретариатом. — Значит, дали японцам по зубам? Ну что за молодцы шанхайцы! Но это точно? Китайские товарищи склонны несколько преувеличивать свои успехи.

— Не беспокойся, товарищ Пятницкий, сведения поступили по нескольким каналам. Позавчера японцы пытались овладеть Шанхаем, но отступили с большими потерями. 19-ю китайскую армию поддерживает вооружившийся шанхайский пролетариат.

— Так, так… — Изменив своей привычке, Пятницкий встал из-за стола и прошелся разок по кабинету. — Событие громадной важности. Ведь это первый случай, когда китайский народ оказал армиям японского империализма серьезное сопротивление. А ведь у японцев-то небось голова закружилась от легкости их маньчжурского похода. Ван Мин уже в курсе?

— Нет, я сразу же пошел к тебе.

Пятницкий схватился за телефонную трубку.

— Можешь сейчас же зайти ко мне?.. Есть большие новости… Да… Жду, жду…

Китай давно уже приковывает к себе внимание Коминтерна. Он — гигантская арена национально-освободительной борьбы. И несмотря на черную измену Чан Кай-ши и поражение революции 1926–1927 годов, несмотря на то, что оппортунист Чень Ду-сю, временно оказавшись у руководства, нанес немалый вред компартии, Китай остается форпостом антиимпериалистической борьбы в Азии. И вот опять свое слово говорит Шанхай.

Почему-то, казалось бы, вовсе не к месту вспомнился случай с товарищем- Полем Руэггом — секретарем Тихоокеанских профсоюзов. Его в прошлом году арестовала англо-французская полиция и выдала маузеристам Чан Кай-ши. Под фамилией Нолане. Вместе с ним была арестована и его жена. Дважды товарища Руэгга чанкайшистский трибунал приговаривал к смертной казни. Но оба раза удавалось отстоять его жизнь — во всем мире поднимали голос протеста революционные пролетарские организации.

Когда во второй раз приговоренный к смертной казни Поль Руэгг сидел закованный в кандалы в нанкинской военно-каторжной тюрьме и с ним в камере круглосуточно находился страж, не спускавший глаз с приговоренного, пришлось — да, конечно, это было не так уж просто! — найти способ проникнуть в его камеру и передать совет: «Михаил рекомендует вам назвать свое настоящее имя». То же было сказано и жене Руэгга Гертруде. Оба точно из гранита. И перед лицом неизбежной смерти не нарушили правил конспирации. Ну, а когда получили рекомендацию, и часа не стали медлить. В тот же день подали заявление, что они в действительности не Нолансы, а швейцарские граждане Поль и Гертруда Руэгги. Так еще раз удалось отсрочить казнь, а затем и добиться замены ее пожизненным заключением. Но кто знает, что будет завтра? Тут Пятницкий ухмыльнулся и крепко провел ладонью по лысине. Двери тюрем не только закрываются, но и открываются. Таков диалектический закон. И кто знает, не распространится ли он на Руэггов. Тем более что мы попробуем помочь им распахнуть тяжелую тюремную дверь…

— Здравствуй, Осип, — сказал Ван Мин, очень старательно выговаривая русские слова, но все же спотыкаясь на совершенно непроизносимом «эр» и заменяя. его каким-то горловым «эль». — Я очень хотел зайти и пожелать тебе десять тысяч лет жизни, но откладывал это, самое для меня приятное, на конец дня.

— Есть нечто куда более приятное, друг мой Ван Мин, — возразил Пятницкий. — Вести из Шанхая.

Невысокий, очень изящный человек со смуглым без единой морщинки лицом юноши — хотя за плечами были и годы подпольной революционной работы, и тюрьма, и смерть, не раз проходившая совсем рядом, — представитель Компартии Китая в ИККИ Ван Мин, стоя вытянувшись, как красноармеец на параде, выслушал повторенное работником Восточного секретариата сообщение. Лицо его оставалось неподвижным. Только чуть приподнялись темные верхние веки и в узких черных щелках сверкнуло пламя.

— Весьма отличный признак, — сказал он. — Очень… Но только не следует его переоценивать, видеть в трехголовом драконе уже семиголового.

— Ты имеешь в виду Ли Ли-саня и его братию? — настороженно спросил Пятницкий. — Ох уж этот товарищ Ли Ли-сань!

Придя к руководству, он и его сторонники разработали свой план борьбы с империализмом, положив в основу его особую, да чего там, видите ли, исключительную роль Китая. По Ли Ли-саню выходило, что именно китайская революция будет «главным столбом мировой революции», что за «взрывом» в Китае обязательно последует война Японии против СССР, а из кровавых недр войны, как птица Феникс, возникнет мировая революция. Отсюда самые что ни на есть авантюристические замыслы немедленного завоевания власти в нескольких провинциях и организация вооруженных восстаний во всех крупнейших городах страны. И когда Коминтерн давал свои рекомендации, предлагавшие Китайской компартии отказаться от гибельного курса, Ли Ли-сань долгое время утаивал от коммунистов эти важнейшие документы. Правда, в прошлом году как будто бы все же удалось создать в КПК прочную базу для борьбы здоровых сил за ликвидацию лилисановщины — так стал называться левоавантюристический. а по существу, мелкобуржуазно-националистический курс бывшего руководства Китайской компартии. Но ведь Ли Ли-сань-то не один!

Когда Ван Мин и товарищ из Восточного секретариата ушли, Пятницкий посмотрел записи, сделанные им в календаре, довольно громко обозвал себя растяпой и, сказав Фане, чтобы ни с кем больше его не соединяла, позвонил в ОМС — отдел международных связей — и попросил Бричкину зайти.

Софье Борисовне Бричкиной верил Пятницкий беспредельно. Судьба, а точнее, революционная деятельность свела их еще в 1903 году в Швейцарии. Потом был Берлин, где Бричкина состояла в большевистской подгруппе эмигрировавшей из России молодежи; Одесса 1905 года, когда у Пятницкого — организатора Городского района — помощником была Бричкина, и Москва самых тягостных лет реакции, когда Пятницкому пришлось принять на себя ведение всего конспиративного технического аппарата Московской организации, а Бричкина всегда находилась рядом, точная, исполнительная, немногословная, уже опытный конспиратор большевистского подполья. Естественно, что, когда пришлось комплектовать ОМС, Пятницкий потребовал, чтобы Бричкину прислали в его распоряжение.

Когда она вошла в кабинет — невысокая, гладко причесанная, в темном платье, крепко прижимая к боку папку с бумагами, Пятницкий поднялся ей навстречу.

— Ну, здравствуй, Соня! — сказал он, протягивая свою маленькую смуглую руку.

— Поздравляю тебя, Осип. — Она чмокнула его в щеку. — Я желаю тебе… Ну да ты сам знаешь, что я могу тебе пожелать. — И, сразу же переходя на сдержанный, не допускающий ни малейшей фамильярности тон, сказала:

— Приехал Аугусто. Он чуть не погорел в Фигейра-ди-Фош. Салазаровцы устроили настоящую облаву. У него к вам письмо от товарища Гонсалвиша.

— Ты его устроила?

Бричкина кивнула головой.

— Надеюсь, не в «Люксе»?

Она не нашла нужным ответить. С таким же успехом Пятницкий мог спросить, не позволила ли она журналистам взять интервью у Аугусто.

Пятницкий хохотнул.

— Ладно, не обращай внимания.

— Когда вы будете с ним разговаривать?

— Когда угодно. Сейчас. Через десять минут… Через час…

— А может, лучше завтра? Сегодня такой день… для вас…

— Сколько лет ты меня знаешь, Соня?

— Скоро тридцать, товарищ Пятницкий.

— Ну вот… А говоришь так, будто встретились мы вчера.

Он подписал несколько писем, подготовленных ОМСом: «Михаил»… «Михаил»… сильно нажимая на бумагу иридиевым кончиком вечного пера. Потом быстро продиктовал два-три письма. Осведомился о здоровье Абрамова, отложил в сторону толстый черный «паркер», провел ладонью ото лба к макушке без единого волосика, гладкой и смуглой, несколько раз, все сильнее и сильнее, словно стирая какие-то лишние мысли, мешающие ему совершить прыжок из Германии в Португалию, и приказал:

— Приведи Аугусто.

…День шел к концу. Давно уже потемнели стекла окон, и чем гуще становилась прижавшаяся к ним тьма, тем отчетливее проступал морозный узор — белые деревья с длинными конусообразными листьями… И давно уже горела лампа на письменном столе, и в зеленоватый крут света попадала то рука, протянувшаяся за нужной бумагой, то нижняя часть лица с напряженно сжатыми полными губами под небольшими седеющими усами и с властным, раздвоенным подбородком. Пятницкий работал, не замечая бегущих часов, совершенно позабыв, что вечером в «Люксе» должны собраться его товарищи и ему — виновнику этого вечера — опаздывать не положено. И только когда он попросил Фаню соединить его с Капсукасом, а Фаня сказала, что Винцас Симанович уже поехал в «Люкс», и осуждающе покачала головой, Пятницкий вспомнил и стал собирать бумаги.

И тут позвонили из дома.

— Слушай, Пятница. Тебе привезли стол, кресло и письменный прибор…

— Какой стол? Какой прибор? Что ты еще придумала, Юлик?

— Не я, а кто-то другой… Вернее, другие… От сотрудников Коминтерна…

— Что за черт! Зачем вся эта ерунда?.. Неужели ты не могла?..

— Нет, Пятница, даже с помощью наших мальчиков я бы не смогла сбросить все эти тяжелые предметы с девятого этажа. — Она засмеялась и положила трубку.

Растерянный и раздосадованный стоял Пятницкий возле стола, все еще сжимая в руке телефонную трубку. Ну, я им покажу! Они у меня узнают! Что я им, шахиншах какой-нибудь… Вот выдумки! Вот глупости! Бросил трубку на вилку и вновь опустился в кресло и стал перекладывать бумаги с места на место, лишь бы успокоиться и собраться с мыслями. Взгляд, рассеянно блуждавший по зеленому полю стола, вновь наткнулся на «Правду», свернутую так, что письмо Крупской сразу же бросалось в глаза. И он еще раз пробежал письмо, нахмурился, потом улыбнулся нежно и доверчиво и вновь нахмурился, прочитав последние строчки: «Ему 50 лет. Много пережито и много достигнуто. Пожелаем ему дожить до момента, когда поднимется буря мировой революции».

«Много пережито… Да, тут ничего не скажешь! Пережито порядком. Хватит и не на одну жизнь… Много достигнуто. Ну, это как сказать! Много? Гм… нет… Можно было бы достигнуть большего. Гораздо большего… И собственно, что особенное сделал я за свою длинную жизнь, которая проскочила так быстро? Что? Ну что?» Но он так и не мог ответить на этот вопрос потому, что человек, если только он не глупец и не зазнайка, и в самом деле не может сам определить степень добра и пользы, которые вместе с жизнью отданы делу, которому служишь.