Пятницкий

ТАК СЕБЕ ГОРОДОК

…Он шел по узкой кривой улочке без тротуаров, где возле одноэтажных домиков, затененных разросшимися кустами сирени и акации, в густой пыли плескались разномастные куры.

Он, как все люди на земле, не видел своего будущего. Не знал, что долгие годы придется идти по самым узким и крутым тропкам и что только по ним выйдет он на широкую и прямую дорогу. Не знал, что встретится с великим революционером, которому будет дано открыть новую эру в истории человечества, что на протяжении всей недолгой жизни этого человека будет всегда с ним — по мыслям и поступкам, не знал, что наступит день, когда он поднимется на самую высокую трибуну, чтобы, обращаясь к лучшим, самым передовым и благородным людям всех рас и национальностей, утверждать всесилие марксистско-ленинского учения.

Он не был тогда ни Пятницким, ни Фрейтагом, ни Пятницей, ни Покемунским, ни князем Санадирадзе, ни Хигриным, ни Михаилом… Только Иосифом Таршисом, шестнадцатилетним подростком, невысоким, предельно худым, с продолговатым хмурым лицом под шапкой густых черных волос, которое освещали большие светлые, пронзительные глаза, и он лишь недавно под влиянием своих старших братьев-столяров встал на путь профессионального революционера и на несколько дней приехал из Ковно в свой родной Вилькомир. Шел 1898 год.

Вилькомир (ныне Укмерге), где 17 (30) января 1882 года в семье столяра-краснодеревца родился Иосиф Аронович Таршис (Осип Пятницкий), уездный город Ковенской губернии, отличался от тысячи других деревянных и грязных городишек с непременными воскресными базарами и высоченной пожарной каланчой, кое-как расшвырянных по бескрайным просторам государства Российского, разве что только некоторыми зданиями. Развалины старой крепости на холме, костел, по сравнительным масштабам огромнее собора Петра и Павла в Риме, видный со всех городских окраин, господствовал над Вилькомиром. Сложенный из красного кирпича, он отбрасывал огромную тень, сохраняющую какой-то багровый Оттенок.

Все остальное — четырнадцать тысяч жителей: литовцев, евреев, русских и поляков, множество ремесленных микромастерских, малое количество школ, библиотек и других культурно-просветительных учреждений, мелкие предприятия, торжественно именовавшиеся кожевенными заводами и фабриками по обработке щетины, — создавало привычный колорит богом забытых уголков, где купцы жирели от обжорства и сидячего образа жизни, как каплуны, одиночки-интеллигенты проклинали свою судьбу и спивались от скуки, а беднота едва сводила концы о концами.

Приехав в Вилькомир после очередного увольнения из дамской портняжной мастерской в Ковно — как же: он активный член профсоюза, и «нигилист», и «стачечник», — Иосиф надеялся найти работу в Вильно. Но прежде ему хотелось повидаться с родными и, — что скрывать, тайком от отца выпросить у мамы два-три рубля на дорогу и обзаведение.

Он шел по улицам своего родного городка — угловатый подросток, вчера еще мальчишка, и все здесь было ему близко и знакомо, и все обращалось к нему на языке прошедшего, совсем короткого детства, и он все еще внимал ему.

С крыши, красной, в ржавых растекающихся кляксах, из-под которой выглядывало три подслеповатых оконца, в синее небо рванулась стайка сизых и коричневых, как обожженная глина, голубей. А один из них, снежно-белый, с лихостью циркового акробата перевернулся, сделал смертельную петлю. Турман! У Васьки Жуковицына настоящий турман.

И он поднял руки и хотел подпрыгнуть и побежать вслед голубиной стайке, пущенной в небеса опытной рукой его закадычного дружка. Но раскаленный утюг, тяжелый, как пудовик, который он таскал и ворочал по 15–18 часов в сутки там, в портняжной мастерской в Ковно, удержал его, как грузило, на месте.

— Эй, Иоська! — возбужденно заорал четырнадцати-летний Борька, сын аптекаря и владелец многих интересных книг с роскошными картинками. — Есть «Всадник без головы». Понимаешь… Скачет на мустанге, а го-ловы-то и нет… Идем покажу!

Он мог бы улечься рядом с Борькой на широкий, как ворота, диван, покрытый красно-черным, в плешинах от старости ковром, раскрыть книгу и мчаться на кровном тонконогом скакуне вслед за зловещим всадником, черным силуэтом проскользнувшим на грани ночи и рассвета. Да, мог бы… Но Иосиф тут же услышал голос других книг. Книг, по большей части совсем тоненьких, на плохой бумаге и без картинок. У него была отличная память — он запомнил их названия: «Манифест Коммунистической партии», «О задачах социалистов в борьбе с голодом в России», «Об агитации» и еще одна, на гектографе, — «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», написанная каким-то Ульяновым, молодым русским революционером.

Эти книги читали горячим шепотом либо его брат, либо солидные рабочие-столяры, заходившие к брату, читали при наглухо завешенном окне, при тусклом свете трехлинейной керосиновой лампы с резервуаром из жести. Кто-нибудь выходил из дома и оставался снаружи до тех пор, пока не наступала пора расходиться. После чтения начинался спор, и столяры говорили громко и резко, не стесняясь в выражениях, стуча здоровенными кулачищами по гладко оструганным доскам самодельного стола. Сперва Иосифа попробовали выгонять. «Нечего тут мальчишке делать!» Но он всякий раз ухитрялся пробираться обратно, неслышно, как кошка, и, притаившись в уголке, слушал: «…страшная грязь, смрадный воздух и теснота помещений; связанные с кожевенным промыслом болезни, вроде сибирской язвы, поглотившей множество жертв; истощение сил, спешная работа во время сезона — и безработица, и голод во время перерывов в производстве». Говорят, что написал это «Переплетчик». «А откуда он знает, как живут кожевники, если он сам переплетчик?» — «Дурило! Так это же его кличка, чтобы фараоны не пронюхали, кто он. А ну выдь-ка наружу, покарауль». Он выходил из дома в черную, дремотно шелестящую листьями, пропахшую сиренью ночь, смотрел в оба и думал: кто же он, этот «Переплетчик», который все знает о нашей рабочей жизни, и ему не приходило в голову, что пройдет несколько нет, и «Переплетчик» назовет его Осипом, а он «Переплетчика» — Феликсом.

Пришло наконец время, когда брат перестал его шугать и он стал хоть и самым младшим, но равным среди равных в этом маленьком политическом кружке рабочих-ремесленников. Уж какой теперь «Всадник без головы»! И он с легким вздохом, отрывая от себя еще одну иллюзию детства, ответил сыну аптекаря:

— В другой раз, Борис. Некогда мне сейчас.

Что ждет его в Вильно? Найдет ли он там работу? Примут ли его в свой тесный круг тамошние революционеры? А может, удастся встретиться с этим самым «Переплетчиком»?

Он уже не раз слышал имена хороших, правильных людей, стоявших за интересы рабочих. Их произносили едва слышным шепотом, с восхищением и признательностью. Врач Андрюс Домашявичус, прозывавшийся Теодором и живший в Вильно. Помогает рабочим, ведет кружки, снабжает литературой… А в Ковно — молодой рабочий завода братьев Шмидт Пранас Эйдукявичюс. Орлом его называют за смелость, бесстрашие. Жаль, что не довелось познакомиться. Потом еще С. Трусевич — он во главе рабочего союза Литвы, и какой-то Лео Иогихес, его еще называют Яном Тышка… Но больше всего было разговоров о бесстрашии и неуловимости «Переплетчика». Вот бы с ним подружиться! Но не знал Иосиф, что «Переплетчика» нет уже ни в Ковно, ни в Вильно. Молодой Феликс Дзержинский, арестованный 17 июля в Ковно, содержался в тюрьме и ждал ссылки в Вятскую губернию.

И хоть Иосиф Таршис был, что называется, уже допущен в революцию — неплохо проявил себя за время работы в Ковно, стал полноправным членом и участником кружков, массовок, биржи и нелегального профсоюза портных, — ему еще не хватало теоретической подготовки, и представления о характере революционной борьбы пролетариата пока не выплескивались за рамки конкретных задач, стоявших перед рабочими того предприятия, на которое Иосифу удавалось устроиться.

Между тем условия деятельности первых социал-демократических организаций, возникших на территории нынешней Литовской республики, были и очень сложными, специфичными. Ко времени начала рассказа в Ко-венской губернии, значительной части Виленской и входившей в Королевство Польское Сувалкской губернии, а также части губерний Курляндской и Гродненской, жило 2,6 миллиона населения. По данным первой всеобщей переписи 1897 года, из этого числа литовцев было 1615300 человек, евреев — 350 700, поляков — 228 900, русских — 140 600, белорусов — 140 300, немцев — 47 тысяч и латышей — 35 200. При такой национальной многоликости, естественно, усложнялась и революционная работа среди трудящихся.

Самой угнетенной, бесправной и задавленной частью населения оказались коренные жители — литовцы. Их давил тройной гнет: царского самодержавия, собственных капиталистов и помещиков и католической церкви, сохранившей свое влияние с тех времен, когда Великое Литовское Княжество входило составной частью в Речь Посполитую.

После кровавого подавления национально-освободительного восстания 1864 года царским правительством была запрещена литовская печать с исторически сложившейся литовской письменностью. Не разрешалось обучение детей на родном языке. Литовцы не допускались к должностям в государственных учреждениях, а литовский язык — в делопроизводство. Были введены определенные ограничения для литовских и польских крестьян при покупке земли.

Несладко жилось и евреям. Дело в том, что Литва принадлежала к району «черты оседлости», в котором царская власть разрешала жить евреям. Но так как им запрещено было селиться в деревнях и заниматься земледелием, то в городах и местечках сконцентрировалась и еврейская буржуазия, и масса бедноты, лишенной элементарных гражданских прав, — мелкие торговцы, ремесленники и рабочие.

Нельзя забывать еще и о том, что крупных промышленных предприятий в Литве почти не было (крупнейшее — завод акционерного общества «Вестфалия», бывший братьев Шмидт в Ковно, где занято было 1010 рабочих). Огромное большинство пролетариата распылялось На множестве карликовых предприятий и во всякого рода ремесленных мастерских. Вот почему, как писал виднейший организатор и руководитель Коммунистической партии Литвы В. Мицкявичюс — Капсукас: «Ремесленные рабочие долгое время играли главную роль в с.-д. движении Литвы, и это наложило на него свой отпечаток».

В конце 90-х годов среди литовских социал-демократов существовало два направления, ведущих между собой весьма ожесточенную борьбу. Программа руководимой А. Домашявичюсом и А. Моравскисом Литовской социал-демократической организации, ставшей в мае 1896 года Литовской социал-демократической партией, сохранила отчетливо сепаратистскую тенденцию. Речь в этой программе шла о создании федеративной республики без России, и принцип пролетарского интернационализма подменялся узконациональными интересами Литвы. Правда, в рядах ЛСДП с первых дней ее образования были революционеры, несшие идеи непримиримости классовых интересов эксплуатируемых и эксплуататоров, идеи братства и солидарности с революционным пролетариатом России. Но таких было меньшинство.

На иных принципах основывалась другая социал-демократическая организация — РСЛ, то есть Рабочий союз Литвы, возглавляемый С. Трусевичем. Находясь на Позициях пролетарского интернационализма, РСЛ отстаивал единство политической борьбы многонационального российского пролетариата. «Ведя борьбу совместно с рабочими всей России, — говорилось в его программе, — мы добьемся необходимой нам конституции, которая явится одним из этапов на пути к социалистическому строю». На разработку программы РСЛ несомненное влияние оказали политические установки группы «Освобождение труда» и социал-демократии Королевства Польского.

Уже на II съезде ЛСДП, созванном в начале февраля 1897 года в Вильно, программа партии претерпела существенные изменения. Благодаря энергичному вмешательству Феликса Дзержинского и его сторонников, подвергших резкой критике содержавшиеся в ней сепаратистские положения, идеи пролетарского интернационализма приобрели более отчетливое звучание. В одной из статей, напечатанных в газете «Роботник литевски» (№ 2) после II съезда ЛСДП, прямо говорилось, что «интересы пролетариата едины и самая тесная солидарность всех социал-демократических организаций, как представителей этого пролетариата, — их первая обязанность».

Но все это относилось, так сказать, к «высшей математике» революционной борьбы. Портняжному подмас-терыо еще предстояло постигнуть и осмыслить все эти теоретические споры, чтобы определить свое место в революции.

Пока же Иосиф успешно изучал и применял на практике только «арифметические правила». Он был активным участником развернувшегося в Литве забастовочного движения, в котором, по неполным данным, в 1897 году участвовало 3542 фабричных и ремесленных рабочих, причем более двух третей всех забастовок были выиграны рабочими. Он состоял уже членом нелегального профсоюза и стачечной кассы, получившей название «касса борьбы», посещал политические кружки и, невзирая на молодость, пользовался авторитетом среди товарищей.

Итак, значит, Вильно. Попрощавшись с родными и получив от матери несколько рублей, Иосиф впервые приехал в этот старинный и по сравнению с Вилькомиром очень большой город. Сразу же установил связи с нужными людьми, воспользовавшись адресами, полученными в Ковно. Нашел работу по специальности за 5 рублей в неделю, тут же вступил в нелегальный профсоюз дамских портных и неожиданно для себя был избран его секретарем и кассиром.

При 11-12-часовом рабочем дне в мастерской, беготне по профсоюзным делам из одного конца города в другой, посещении кружков по политическому образованию на сон оставалось совсем немного времени. Но со щедростью юности Иосиф брал в безвозвратный заем из часов, остающихся на отдых, добрую половину для чтения. Покупать книги он, понятно, не мог, свои библиотеки еще только создавались, и потому находка хорошей книги считалась огромной удачей. От кого-то из товарищей он получил «Андрея Кожухова» Степняка-Кравчинского и прочел ее за несколько бессонных ночей.

Пришел час, когда Иосифу пришлось выступить со своей первой политической речью. В апреле 1899 года по призыву ЛСДП началась подготовка к празднованию 1 Мая. Каждый союз должен был собрать своих членов и обсудить с ними вопрос о проведении демонстрации. Собрал дамских портных и Иосиф. Ждали докладчика из интеллигентов. Ждали долго, но он так и не появился. Что оставалось делать организатору собрания? Только одно — выступить самому. Невероятно волнуясь, с дрожью в ногах и с противным ощущением, что язык одеревенел и не слушается, семнадцатилетний Иосиф обратился со словом к товарищам по союзу, среди которых был он самым молодым. И ничего, обошлось. Рассказал о значении 1 Мая, объяснил, почему вместо обычной маевки где-нибудь в лесу на этот раз нужно демонстрировать на улицах.

А потом и первое боевое крещение. Вывел своих портных на главную улицу города, там они соединились с другими рабочими и ремесленниками, запели «Вихри враждебные веют над нами», где-то впереди демонстрантов взметнулся красный флаг. Захлопали ставни магазинных окон, с лязгом закрывались запоры. Улица притаилась. Появились полицейские и казаки. Засвистели нагайки. Лошади сбивали демонстрантов с ног. На камнях мостовой заалели пятна крови.

В Вильно появился «Переплетчик». Теперь Иосиф знал, что это молодой отважный революционер Феликс Дзержинский, совершивший побег из ссылки. Он принялся налаживать прерванные связи, искать замену арестованным и сосланным товарищам. Уехал в Варшаву, но в декабре этого же, 1899 года вновь приехал в Вильно, чтобы попытаться найти почву для объединения социал-демократов Королевства Польского, РСЛ и интернационалистов из ЛСДП. На совместном совещании избрали временный центр. Во главе его встал Дзержинский.

А Иосиф медленно, но неуклонно, ступень за ступенью овладевал профессией революционера.

Когда в одной из слободок Вильно — Новом Городе — по доносу полицейские арестовали трех товарищей, рабочие слободки и присоединившиеся к ним, те, что находились на бирже, штурмом взяли полицейский участок и освободили арестованных. В первых рядах штурмующих шел и Иосиф. Кое-кого ранили и многих арестовали. Иосифу удалось прорваться сквозь оцепление и, таким образом, избегнуть малоприятного знакомства с полицией.

Недели две спустя ему поручили сопровождать до границы одну, потом вторую работницу из тех, кого арестовали во время атаки полицейского участка. «Ты отвечаешь и за их безопасность, и за благополучный переход границы», — сказали ему. Он отлично выполнил нелегкое поручение, и это, пожалуй, определило его будущую судьбу как одного из самых ловких и энергичных агентов «Искры». Приехавший из Парижа в Вильно член группы «Освобождение труда» под кличкой Файвчик встретился с Иосифом и посвятил его в задачи, которые ставила перед собой группа. Найдя в молодом портном горячего сторонника политической программы «Освобождения труда», восхищенный живым умом и удивительно цепкой памятью парня, этот самый Файвчик познакомил Иосифа с Сергеем Цедербаумом (Ежовым), братом Мартова. Сергей приехал в Вильно в качестве уполномоченного группы товарищей, подготовлявших издание газеты «Искра». Он предложил Иосифу принять участие в нелегком и полном опасностей деле: наладить транспорт литературы из-за границы в Россию и отправку людей за границу. Молодой революционер с восторгом согласился. Наконец-то он сможет делать что-то приближающееся к удивительным подвигам «Переплетчика». Но это произошло в 1901 году, а пока же лето 1900 года было явно немилостивым к Иосифу.

Воспользовавшись его частыми отлучками, хозяин мастерской вышвырнул Иосифа с работы. Устроиться куда-нибудь в другое место не удавалось. Пришлось отказаться и от обедов — их заменил ломоть круто посоленного хлеба, — и от квартиры, за которую нужно было платить. Ночевал то у одного, то у другого из своих товарищей. А тут еще один случай, который мог бы стать украшением какого-нибудь водевиля, но для Иосифа вырос в целую драму. Нескольким бундовцам взбрело в голову отметить то ли день рождения Гутенберга, то ли годовщину изобретения им печатного станка. Сама по себе идея неплохая, так как давала повод собраться, поговорить, ближе узнать друг друга. Но… впрочем, об этом «но» несколько позже… Поехали по Либаво-Ровенской железной дороге в прелестную дачную местность, захватив с собой продукты и несколько бутылок пива для пикника. Ночевали на даче. Настроение было самое радужное. Решили встать пораньше и идти в лес, на заранее облюбованную полянку. Проснулись действительно очень рано — горизонт только что зацвел полосками зари, — но не смогли двинуться с места. Воспользовавшись богатырским сном утомленных молодых людей воры-домушники забрали всю одежду — от обуви до шляп.

Утро застало поклонников Гутенберга в одном белье, хмурыми и растерянными. Что делать? К кому обращаться за помощью? В полицию? Но у них же прокламации, запрещенная литература… У Иосифа, кроме одежды, украли паспорт и последние пятьдесят копеек, взятые в долг. Просидели целый день на даче, шлепая босыми ногами по пыльному полу, и с тоскливой надеждой — авось подойдет кто-нибудь из своих — лепились у окон. Пришла одна опоздавшая работница, всплеснула руками, ахнула и отправилась в обход соседних дач, выпрашивать какую-нибудь рухлядь для «погорельцев». Принесла целый ворох чудовищного тряпья. При распределении Иосифу достались довольно приличный черный сюртук до коленей, болтавшийся на его сухопарой фигуре как на вешалке, рваные, заляпанные краской штаны маляра и экстравагантные ботинки — один мужской, другой женский. Типичное огородное пугало! Утешало, что и другие выглядели не менее оригинально. Кое-как добрались до города, вызывая своим видом веселое оживление встречных, гогот и улюлюканье мальчишек. Одежда, пригодная для костюмированного вечера, мало отвечала правилам конспирации. Пришлось залезать в долги.

В начале 1901 года по инициативе Ленина во многих городах страны созданы были группы содействия «Искре». Редакция новой газеты сплотила вокруг себя самоотверженных и преданных делу рабочего класса революционеров-профессионалов, которые назывались тогда агентами «Искры». И. В. Бабушкин, Н. Э. Бауман, Ц. С. Бобровская, О. А. Варенцова, И. Ф. Дубровинский, Р. С. Землячка, М. И. Калинин, В. 3. Кецховели, Л. Б. Красин, Кржижановские, М. М. Литвинов, В. П. Ногин, О. А. Пятницкий, М. А. Сильвин, Е. Д. Стасова, А. Д. Цюрупа — можно продолжить этот ряд имен. На агентов «Искры» ложилась вся практическая работа по организации, доставке и распространению газеты, по идейному и организационному сплочению социал-демократов на местах. Ленин вел с ними постоянную переписку. Таким путем указания и советы Ленина доходили до местных организаций.

Центральной фигурой искровского дела стал один из ближайших сподвижников Ленина — Глеб Максимилианович Кржижановский.

Искровцы в Вильно широко развертывали свою деятельность. Вильно, как и Архангельск, Петербург, Житомир, Кишинев, Одесса, Батум, Баку, стал важнейшим пунктом переправы «Искры» в Россию, а путь через Литву сыграл значительную роль в доставке газеты.

В декабре 1901 года, направляя письмо «Искровским организациям в России» по вопросу борьбы с «экономистами», Владимир Ильич адресовал его в Вильно.

В письме от 5 июня 1901 года в Берлин группе содействия «Искре» Ленин указывал, что в Паланге должен специально поселиться человек, который, пользуясь пограничным пропуском, мог бы регулярно тайно переносить «Искру» со склада, находившегося по ту сторону границы, в район Мемеля (ныне Клайпеда). 26 июня в письме Н. Э. Бауману Ленин указывал на необходимость регулярно доставлять искровскую литературу в Псков, Смоленск, Вильно, Полтаву.

В Петербург «Искра» приходила через Финляндию. Из Швейцарии багажи с литературой отправляли в Стокгольм в адрес Народного дома. Отсюда ее пересылали в Гельсингфорс на пароходах, прятали среди угля. Из Гельсингфорса литература шла в Выборг. Самая большая сложность заключалась в переброске «Искры» через русско-финляндскую границу. В Петербурге приемом литературы занималась Стасова, руководил всем транспортом Буренин. Хорошо помогали искровцам финские железнодорожники. Буренин пользовался как перевалочным пунктом имением своей матери Кириасалы, находившимся у самой границы с Финляндией.

Путь транспортировки «Искры» от западной границы шел через пограничные литовские города и местечки: Юрбаркас, Кибартай, Вирбалис и другие. «Искра» отправлялась на крестьянских подводах в Ковно, отсюда через Ионаву и Вилькомир в Вильно. Затем литературу направляли в Петербург, Псков, Полтаву и другие города. «Искру» переносили нелегально через границу также местные рабочие-щетинщики, переходившие границу по пропускам. Другой путь, так называемый «путь латышей», шел через литовское приморье, по маршруту Мемель — Либава. Третий маршрут шел через Таурагский уезд в Шяуляй, в механическую мастерскую и имение Губерния. Здесь сочувствующие социал-демократам рабочие хранили «Искру» и другую нелегальную литературу, передавали ее для чтения в город, а также отправляли в Двинск. «Искра» пересылалась и по почте в специальных конвертах, ее привозили из-за границы в чемоданах с двойным дном, в особых жилетах-панцирях.

Первыми искровцами в Вильно стали офицеры гарнизона, социал-демократы — военный врач Ф. Гусаров и капитан И. Клопов, студент Петербургского университета А. Сольц, приезжавший на каникулы в свой родной город, и девятнадцатилетний дамский портной Иосиф Таршис.

Иосиф был ловок, предприимчив и отважен. Не до безрассудства, что было бы естественным для пылкого юноши, но сочетая смелость с расчетом. Теперь он уже не был Иосифом Таршисом, уроженцем Вилькомира. В кармане его пиджака лежала довольно хорошо сработанная «липа» — паспорт на имя Хигрина. Первая конспиративная кличка! Иосиф Таршис таинственно исчезал из Вильно, тут же, конечно, теряя работу, а где-нибудь в Двинске, Мариамполе и в пограничных местечках появлялся Хигрин, как две капли воды похожий на молодого дамского портного.

Жизнь искровского агента напоминала балансирование канатоходца. Следовало рассчитать каждый свой шаг, не делать лишних движений и ни в коем случае не суетиться.

Уже с первым транспортом искровской литературы (более трех пудов), который Иосиф получил в местечке Кибарты — на самой границе с Германией, — здорово не повезло. Везти груз по железной дороге значило бы самому лезть в зубы к тигру: на пограничных станциях вещи тщательно проверялись таможенниками и жандармами. Иосиф решил воспользоваться наемной каретой — они курсировали между Кибартами, Мариамполем и Ковно. Возница оказался парень не промах! Почуя, что груз особый, скорей всего контрабандная мануфактура или чай, он заломил несусветную цену. Но и этого ему показалось мало. Каждые несколько верст он останавливался и нахально повышал плату за проезд, угрожая «выкинуть» подозрительных пассажиров на дороге. И обобрал Иосифа и его товарища до нитки. У Иосифа остался лишь один золотой пятирублевик на самый-пресамый крайний случай. И этот случай наступил.

Добрались до Ковно. Густая ветреная ночь. Ни зги не видно. Мост. Авось проскочим! Как бы не так! Таможенный чиновник приказал остановиться:

— Кто такие? Куда направляетесь? Что везете?

Иосиф вытащил корзину с литературой, и, как было условлено, карета с товарищем поехала в Ковно, а он остался один выяснять отношения.

Чиновник запустил руки в корзину, полагая, что там обычная контрабанда и он получит привычную мзду. Под пальцами зашуршала бумага. Таможенник извлек кипу газет и какую-то брошюру. Это была «Классовая борьба во Франции» Карла Маркса.

— Что за книжечка?

Иосиф молчал.

Таможенник стал чиркать спичку за спичкой, надеясь прочитать название. Сильный ветер с Немана мгновенно тушил их.

— Придется вам задержаться до утра. Проверим вашу корзину, ну и с богом. — А сам все глубже и глубже запускал руку в нутро корзины, надеясь обнаружить «настоящую» контрабанду.

Что оставалось делать? Иосиф перешел в наступление.

— Вот что, господин чиновник, — сказал он резко. — Если вы меня немедленно не пропустите, то отвечать за причиненный мне убыток придется вам. Ведь эти газеты должны уже рано утром поступить в Ковно для продажи в киосках. И вам это обойдется в копеечку. Ну, а за причиненное беспокойство извольте получить. — И он сунул в ладонь чиновника маленькую тяжелую монетку — заветный золотой. Таможенник не стал пробовать монетку на зуб. По весу, по особо гладкой поверхности кружочка уже знал, что это не двугривенный.

— Проходите, сударь. Но только брошюрку эту и экземплярчик газеты прошу мне оставить!

— Газета обыкновенная, вы ее завтра в местном киоске купите. А брошюру, что ж, возьмите.

Чиновник, кряхтя, поднял тяжелую корзину и взвалил ее на худые плечи Иосифа.

Иосиф шел по мосту, пошатываясь. Груз почти превышал его собственный вес. На набережной упал, ушибся. Уже рассветало. Вновь взвалить корзину на спину он не смог. Стал перекатывать ее с боку на бок, двигаясь вперед со скоростью черепахи. Но когда, совершенно обессилев, рухнул на мостовую, из-под подкладки пиджака выкатилась, звякая по камням, какая-то монета. Оказалось, пятиалтынный. Как раз на извозчика! Дождался, сидя на корзине, первого извозчика, взгромоздил на пролетку корзину и, тщательно осмотревшись по сторонам, отправился на условленную квартиру. Там Иосифа ждал товарищ, уехавший в карете. Оба были так возбуждены, что, как Ни устали, заснуть не смогли. И вдруг — стук в дверь, громкий, настойчивый. Выследили. Провал. Арест. Куда Ясе деть литературу? В дверь стучали без перерыва. Послышались шаги разбуженного хозяина.

Оказалось, пришли поденщики убирать квартиру перед праздником. Пронесло! Иосиф стиснул товарища в объятиях. Теперь-то, пожалуй, можно и поспать два-три часа.

Оставаться в Ковно Иосиф не хотел. Черт знает что взбредет в голову таможеннику, когда он прочтет название взятой им брошюры. Доложит по начальству, а начальство — в полицию. И опять карета, и опять корзина в ногах. Путь в родной Вилькомир. Там, взяв в долг рублевку, расплатился с владельцем кареты и, передохнув денек, отправился в Вильно, на этот раз без всяких приключений, откуда первая партия «Искры» и литература разослана была по всей России.

На какие средства он в это время жил? Трудно представить, поскольку знаешь, что Иосиф почти всегда находился в пути. Видимо, из заработанных грошей, урезывая себя абсолютно во всем, скапливал несколько рублей и существовал, или, вернее, голодал на них, в дни, когда выполнял тайные поручения.

Так случилось и на этот раз. Едва поступив на работу в Вильно, Иосиф получил новое задание: поехать вместе с Ежовым в Ковно и подготовить там квартиру для приема большого транспорта литературы. И отправиться на границу. Приехал в Ковно, подготовил квартиру. Наконец и крестьянские сани. «Ну, пора отправляться, — сказал Ежов. — Буду ждать тебя в гостинице».

На дворе стоял вьюжный, холодный декабрь. Закутанный во что только возможно, Иосиф лежал в розвальнях под соломой. Ехали несколько дней — монотонно скрипели полозья, выл и свистел белый, мохнатый ветер. На ночевки останавливались в деревнях, в душных, пропахших навозом избах. Наступила наконец последняя ночь пути. Иосиф заночевал в местечке у самой немецко-русской границы — Юрбурге. На рассвете погрузили тюки с литературой и тронулись в обратный путь… Казалось, все в порядке. Вот и Ковно. Перенесли литературу в приготовленную квартиру, и Иосиф побежал в гостиницу, где жил Ежов, сообщить о прибытии и взять деньги для расплаты с крестьянами. Но едва лишь подошел к гостинице, как был остановлен сдавленным криком поджидавшего его возле дверей знакомого полового. Отведя Иосифа в сторону, тот шепнул, что Ежов арестован, а в его номере — полицейская засада. На этот раз обошлось. Но Иосиф не имел ни малейшего представления о размерах провала. Не знал, что, кроме Ежова, арестован и Сольц, и еще кое-кто из искровцев. Не было денег. Не было связей. Предстояло самому принять решение и самому же его выполнить. Иосиф твердо знал одно: литература должна попасть туда, куда она предназначена. Он взял взаймы денег и расплатился с‘ крестьянами. Потом нашел двух верных людей, своих земляков, и поручил им перевезти тюки с литературой в село Яново, а оттуда в Вилькомир, на квартиру его родителей.

Сам Иосиф остался на несколько дней в Ковно, чтобы попытаться скрепить цепочку связи, порванную арестом Ежова.

Казалось, что все продумано и предусмотрено. Все, за исключением… колокольчика.

Произошло вот что: выехав в воскресенье поутру в Вилькомир, земляки Иосифа нарвались на исправника, выходившего из церкви. Им и невдомек было, что большой колокольчик, позванивавший всю дорогу, следовало подвязать. Не знали они, что его высокоблагородие господин исправник строжайше изволили приказать: с колокольчиком по Вилькомиру могут ездить только пожарные и он сам.

— Эй, остановись! Па-ачему с колокольчиком? Кто такие? Что за кладь?

Один из них пустился в объяснения, стал заговаривать исправнику зубы, а другой, схватив первый попавшийся тюк, давай бог ноги…

Невразумительные объяснения задержанного вызвали подозрения у начальства. Его вместе с извозчиком и оставшейся кладью отправили в полицейский участок. Вскрыли один тюк — «Искра»… А-а-а! Крамола! Революция! Откуда? Куда?

В это время в участок пришел Рогут и попытался подкупить городового. Но был тут же задержан. Его били шомполами, пинали сапогами, голым выводили на мороз. Затем полуживого отправили в Ковно. Но он и там молчал, а через месяц, согласно полицейской версии, повесился у себя в камере.

Вот и наступил час первого страшного экзамена для Иосифа. На крепость его духа. Узнав в Ковно об аресте Рогута и о жестоких пытках, которым подвергли его полицейские, Иосиф был потрясен. «Ведь это я послал его в Вилькомир. Послал, выходит, на мучения и гибель. Я должен был доставить литературу, и, значит, не ему, а мне предназначался удар. А раз так, то иди в полицию и возьми вину на себя. Не сделаешь этого — и всю жизнь останешься для себя самого трусом. Ну иди же, иди!»

Так приказывала ему совесть. Но разум восставал: «Тебя возьмут, а его не выпустят. Неужели ты веришь в благородство жандармов? Тебя возьмут. Кому же на пользу пойдет твое признание?..»

Он решил посоветоваться с товарищами. Встретился с пепеэсовцами. Они очень красиво говорили о духовной чистоте, честности и товарищеском долге. Иди и прими вину на себя!

Он скрипнул зубами, стиснул кулаки. Нет, не возьмут его так просто. Буду работать! А за Рогута, за него отдам жизнь, да только не полиции, а революции.

Но уже и к Иосифу подбиралась опасность. Он приехал в Вилькомир, чтобы выяснить подробности ареста Рогута. Привез оставшийся тюк литературы. Почва в родном городке оказалась взрыхленной, ведь там впервые совершился политический арест, причем жертвой его стал знакомый всем и каждому свой вилькомирский парень.

Прежде всего Иосиф решил выпустить листовку. Не так-то просто оказалось осуществить это намерение. В Вилькомире нельзя было достать ни химических составов для гектографа, ни нужных особых чернил. Пришлось на помощь вызвать из Ковно пепеэсовку Блюму. Иосиф вместе с несколькими товарищами засел за составление текста. И вот на окнах домов, у входов в синагогу, на кирпичной стене, оберегающей благолепие и покой костела, на базарных постройках и даже на двери полицейского участка появилась листовка, не только рассказывающая об аресте и издевательствах, которым подвергнут был Ро-гут, но и объясняющая первопричину случившегося: самовластие царизма и бесправную горькую судьбу рабочих и крестьян.

Кажется, это была первая в Вилькомире листовка. Она потрясла маленький городок. Бесхитростным глаголом своим она жгла сердца людей. Судьба литейщика Рогута могла ведь стать судьбой и любого другого рабочего Вилькомира.

Оставаться в родном городе Иосиф не мог. Стало известно, что полиция и местные жандармы проявляют повышенный интерес к его особе. Он не ночевал дома и только поэтому избежал ареста — домой приходили околоточный и жандарм. И он уехал в Вильно, даже не попрощавшись с матерью. Но и в этом относительно большом городе не чувствовал себя в безопасности. Заметил за собой слежку. Имея некоторый опыт заметать следы и «обрубать хвосты», он на какое-то время освободился от слежки. Но, понимая, что уже стал опасным для товарищей и, следовательно, бесполезным для дела, потребовал от товарищей, с которыми познакомился через Сергея Цедербаума, чтобы прислали, и как можно скорее, заместителя, ему он должен передать свои связи.

В первых числах марта 1902 года появился заместитель под кличкой Маркс. Как значительно позднее узнал Пятницкий, это был Василий Петрович Арцыбушев.

Через несколько дней они с превеликими предосторожностями пошли на вокзал, чтобы ехать в Ковно, а оттуда на границу, там Иосиф намеревался лично передать прибывшему товарищу все свои «контрабандистские» связи… Сели в один вагон, но на разные скамейки. Перед третьим ударом станционного колокола в вагон вошли человек в партикулярной одежде и усатый жандарм.

Иосиф мгновенно узнал штатского. То был шпик, которого Иосифу частенько удавалось оставлять в дураках. И шпик, конечно, узнал Иосифа, так как кивком головы указал на него жандарму.

— Ваш билет и паспорт.

Иосиф старался вспомнить, нет ли в карманах какой-нибудь компрометирующей его бумажки. Нет, кажется, все в порядке. Приехавший для подмены Иосифа человек сидел на другой скамье, погруженный в чтение газеты.

— Ваши вещи… Какие?

— У меня нет вещей.

— Так вот, господин… господин Хигрин, извольте следовать за мной.

Привели в одну из комнат на вокзале.

_ Ну вот и попалась птичка-невеличка в злодейку западню, — весело сказал ротмистр, обшаривая выпуклыми, точно стеклянные шарики на елке, голубыми глазами (Иосифу показалось, что они пустотело позванивают) сверху донизу фигуру стоявшего перед ним худого, невысокого юноши с желтовато-бледным лицом. — Садитесь-ка на этот вот стульчик. Ваша фамилия?

Иосиф не стал садиться.

— Паспорт у вас в руках.

— Таршис, Иосиф Аронов, год рождения 1882-й, уроженец города Вилькомира. Так?

— Моя фамилия Хигрин. Вероятно, какая-то ошибка…

— Память у вас со страха отшибло, молодой человек, — все так же весело констатировал ротмистр. — Я вам напомню. — И он назвал местожительство родителей Иосифа, имена отца, матери, братьев.

— Моя фамилия Хигрин, — повторил Иосиф. — Больше на ваши вопросы отвечать не намерен.

В губернском жандармском управлении, куда доставили Иосифа, знали буквально все: и связь Иосифа с Сергеем Цедербаумом и Сольцем, и чуть ли не каждый его шаг в Вильно, Ковно и Вилькомире.

Далее придерживаться легенды было бы бессмысленно. Иосиф назвал свое настоящее имя. Все же кое-что ему удалось сделать. Более тринадцати пудов литературы получено и распределено… Многих товарищей переправил через границу. А пункты связи и маршруты контрабандных тропок господам жандармам неизвестны. И заменивший его товарищ, к счастью, на свободе.

Иосифа заключили в виленскую крепость, а через несколько дней в сопровождении двух жандармов посадили в тюремный вагон и куда-то отправили. Иосиф думал, что в Петропавловскую крепость. Оказалось, доставили его в Киев, в знаменитую Лукьяновскую тюрьму.

Кончился для Иосифа начальный курс обучения. Он поступал теперь в «университет».