Пятницкий

ОСЕДЛАВШИЙ ГРАНИЦУ

Один из крупнейших городов Европы, Берлин ошеломил и подавил юношу из Вилькомира — ему Вильно, а тем более Киев казались гигантскими городами. Совершенно не зная языка, всем чужой, бродил он по Кайзер-вильгельмштрассе и Фридрихштрассе — широким, бесконечно длинным улицам, обрушивавшим на него грохот движения: громкие раскаты подземки, вдруг вырывавшейся из недр земли, вой клаксонов, визг тормозов, шуршание шин и топот, топот, равномерный топот множества ног, массирующих тротуары.

Его поражали тяжеловесность зданий, словно вырубленных из целых скал, необозримость площадей, монументальность памятников… Позже зимний Лондон, прокопченный и задымленный до густой черноты, видный всегда лишь сквозь мелкую сетку дождя, падающего с низкого, беспросветного неба, показался ему еще огромнее и страшнее Берлина. Пока же он вышагивал по Берлину, старался привыкнуть к громоздким его масштабам и преодолеть в себе страх перед ним. Ведь здесь же предстояло ему не только жить неизвестно сколько времени, но и наладить работу, по существу еще не начатую по-настоящему.

Поразил Пятницкого и внешний облик немецких рабочих. Когда вместе с Гальпериным он зашел в одну пивную — излюбленное место встреч членов социал-демократической партии — и увидел солидных людей, одетых в добротные тройки, безмятежно попивающих пиво из высоких стеклянных кружек, он решил, что это ошибка, что здесь собрались и балуются черным баварским пивом самые доподлинные буржуи.

Островком, к которому он, как утомленный, задыхающийся пловец, наконец-то подплыл, была берлинская группа искровцев: Михаил Георгиевич Вечеслов, Петр Гермогенович Смидович, мать и дочь Бах. У Бахов собирались и русские эмигранты, и берлинские студенты.

Поездка в Лондон, о которой уже упоминалось, помогла Осипу, теперь уже Пятнице, представить характер своей работы в транспортном пункте и вообще ориентироваться в обстановке, сложившейся к тому времени в кругах русской революционной эмиграции. Ведь в Лондоне жил его политический наставник и тезка Блюменфельд. Он снова набирал «Искру», а жил в одном доме с Мартовым, Засулич и Дейчем. Все они показались Пятнице людьми необыкновенного ума, большой чуткости и доброты. Почти все время, проведенное в Лондоне, Пятницкий пробыл в их обществе, только раз посетил Ленина, да еще два или три раза обедал вместе с ним и Надеждой Константиновной, с Мартыновым, Носковым, Засулич.

Познакомившийся и сблизившийся с создателями «Искры» Осип вернулся в Берлин, чтобы вместе с Гальпериным наладить транспорт литературы, прием и отправку людей. Трудное это было дело, и легло оно на плечи всего двух человек…

Но скоро Осип остался и вовсе один — здоровье Гальперина оказалось настолько подорванным, что ему не под силу стало делить с Осипом тяготы работы, требующей постоянных разъездов, сугубой осторожности и огромной находчивости.

В конце 1903 года, точнее 26 октября, Гальперин писал Пятницкому в Берлин: «Обращаюсь к вам от имени ЦК с просьбой взять на себя обязанность представлять его интересы в Берлине, установить сношения с группой, организовать распространение литературы, устанавливать связи и вообще взять в свои руки ведение местной работы в Берлине и по всем делам сноситься по известному вам адресу… От имени ЦК и попросите местную группу обращаться по всем нуждам к вам…» Вот уж истинно и швец, и жнец, и на дуде игрец!

Остается только поражаться, как быстро и почти безошибочно научился ориентироваться в заграничной обстановке недавний портновский подмастерье из заштатного уездного городишка! Еще до посещения Лондона он уже побывал в ряде пунктов германо-русской границы, «прорубил» проходы через нее, восстановил связи со старыми своими друзьями-контрабандистами, а попутно чрезвычайно удачно переправил в Россию питомца Ленина, питерского рабочего Ивана Васильевича Бабушкина, незадолго до того совершившего побег из екатеринославской тюрьмы.

Вернувшись из Лондона, Пятница сразу же помчался на границу: предстояла отправка большого транспорта литературы в Россию. Кроме того, следовало перебросить на родину Повара (Федора Ивановича Щеколдина). Подкупив пограничную стражу, уверенный, что все предусмотрено, Осип со спокойным сердцем наблюдал из окна дома, как Повар «крадет» границу. Вот он уже на русской стороне, вот дошел до кладбища и хладнокровно прошел мимо солдата, пристально смотревшего совсем в другую сторону. Вот и все! И тут грянул винтовочный выстрел. Солдат поднял тревогу. Что за дьявольщина, он же получил свою пятерку? Вмешался тот случай, который просто невозможно предусмотреть. Оказывается, господину офицеру вздумалось прогуляться именно среди живописных могил кладбища и именно в ту минуту, когда через кладбище неторопливо шествовал Повар. Что оставалось делать солдату? Конечно, Повара задержали, и не миновать бы ему тюрьмы, если бы не конспиративные связи Пятницкого, проникшие далеко в глубь территории государства Российского. Дана команда, заплачены деньги, и Повар «незаметно» садится в карету и едет в ней до ближайшей железнодорожной станции, а Пятницкий в графу непредвиденных расходов вносит еще пятнадцать рублей. Дороговато, но что поделаешь!

Зато без всяких хлопот удалось «принять» искровку Костю (Розалию Самсоновну Гальберштадт) — члена организационного комитета по созыву II съезда партии.

Берлин — Тильзит… Тильзит — Берлин… Берлин — Нейштадт… Нейштадт — Берлин… А в Берлине Фрейтаг все еще на птичьих правах. Живет, прописанный по паспорту американского гражданина, причем паспорта-то уже. нет — возвращен владельцу, уезжающему в Америку.

Вернулся из Тильзита — и нате вам… Хозяйка квартиры взволнована.

— Вас вызывают в полицию, герр Дулитл. Простите за беспокойство, но они уже приходили несколько раз… Какое-то недоразумение… Появился еще один герр Дулитл.

Проклятый американец вместо того, чтобы переплыть океан, как ни в чем не бывало прописался в Берлине по тому же паспорту. Пришлось Пятницкому спешно расстаться с хорошей, комфортабельной комнатой и перейти на «вы» с берлинскими блюстителями порядка. Но все это были привычные для конспиратора неурядицы, и на работе они, понятно, не отражались.

Изыскивая все новые и новые каналы для транспортировки литературы, Пятницкий в одну из своих поездок в Тильзит напал на след крупной литовской организации, перевозившей через границу книги религиозного содержания на литовском языке. Вот чудеснейшее прикрытие! Немедленно встретился с земляками за кружкой пива, повздыхал о давно покинутых родных местах: «Ах, Неман, ах, леса и перелески, ах, древняя башня Гедимина», — и окрутил почтенных ксендзов-торговцев вокруг пальца. За небольшую мзду согласились они помочь земляку. И пошла писать губерния… Десятками и сотнями пудов стала поступать в Россию «Искра», журнал «Заря», брошюры Маркса, Плеханова, Ленина через посредство сговорчивых литовских попов. А в Вильно на прием встал старый соратник из военной организации ЛСДП — Гусаров.

Одно было плохо. Литература по этому каналу шла несколько месяцев: из Берлина в Ригу, из Риги в Вильно, из Вильно в Петроград. Ксендзы не торопились. Но ведь «Искра» — это же боевой орган, злободневный, мгновенно откликающийся на события и дающий указания социал-демократическим организациям.

Об этом размышлял Осип, с утра и до позднего вечера проводя в сыром подвальном помещении газеты «Форвертс», предоставленном для склада искровской литературы. Тут он осваивал новую для себя профессию упаковщика. Причем самой высокой квалификации! Прежде всего пакеты с литературой должны выглядеть как близнецы. Их надо делать небольшими и очень аккуратными: в каждом одинаковое количество «Искры» и одни и те же брошюры. Затем их следует соединить в большой тюк. Расчет простой: тюк открывают и маленькие пакетики без лишних хлопот рассылают по всей России. И естественно, формат и вес пакетов нужно точно подгонять под упаковку литовской религиозной литературы. Такой утомительный труд отнимал у Пятницкого 8—10 часов в день. Но редакция «Искры» постоянно требовала сократить сроки прохождения литературы от Берлина до России. Пришлось пойти на хитрости. Чемоданы с двойным дном. Отличная, уже проверенная штука! По заказу Осипа их в немалом количестве изготовляла одна небольшая берлинская фабрика. Но ее продукция обратила на себя внимание таможенных чиновников. Чемоданы-то были совершенно одинаковы! Произошло несколько досадных провалов. Тогда стали вделывать второе дно в обыкновенные, разных фасонов чемоданы. В тайнике умещалось 100–150 экземпляров тоненьких свежих номеров «Искры». Вес чемодана не вызывал подозрений — дополнительный груз был нетяжел. Владельцы чемоданов — все товарищи, которые легально и нелегально уезжали в Россию, и студенты, сочувствующие социал-демократам, — шли на неизбежный риск охотно и отважно. Широко применялись и знаменитые жилеты-панцири для мужчин, и панцири-корсеты для женщин. В них умещалось от 200 до 300 экземпляров «Искры». Ни таможенники, ни жандармы не обращали внимания на студентов, здорово отъевшихся на заграничных хлебах, и на дам, быть может излишне полных, но с отличными фигурами. Такая отправка литературы шла под кодом «экспресс».

Но, помимо транспортировки литературы, Пятницкому приходилось все чаще организовывать переходы людей через границы. А тут еще переписка с Россией, частично ведущаяся через Берлин. Осип собирал письма, ночами занимался их расшифровкой и отправлял по нужным адресам. «Сравнивая работу, которую я делал тогда, — признавался в своих воспоминаниях Пятницкий, — с диалогичной работой в наших условиях, я прихожу к выводу, что теперь для такой работы понадобились бы: заведующий, заместитель заведующего, шифротдел, конторщики, машинистки, секретари и т. д. Тогда же никому и в голову не приходило привлекать для этой работы еще постоянных работников».

Но ведь, кроме «техники», была и политика. В Берлине, как и в других городах Германии, Франции, Англии и Швейцарии, существовала группа содействия «Искре». В нее входили Смидович, Вечеслов, Никитин (при Керенском — московский градоначальник, потом министр почт и телеграфов), Санин, Окулова, Рубинштейн, Шергов, Гальперин, Лядов, Лядова, Н. Бах, Житомирский (оказавшийся крупным провокатором). Состоял в группе и товарищ Фрейтаг. Устраивали лекции и дискуссии на актуальные политические темы, собирали деньги для партийных нужд и т. д.

И еще надо было уделять время для изучения немецкого языка. Пятницкого интересовало, как поставлена работа в организациях немецких социал-демократов, как действуют профсоюзы, что представляет собой кооперативное движение. Без встреч с немецкими товарищами, без чтения немецких газет он ничего бы не узнал.

Лето 1903 года шло к зениту. Наступили дни долгожданного II съезда партии.

Радостное настроение охватило всех искровцев, живущих в эмиграции. Съезд, казалось, должен был увенчай их многолетние усилия, должна быть создана боевая социал-демократическая партия в России. Да, так казалось… Съезд открывался в Брюсселе. По предварительной прикидке, не менее 43 делегатов, имевших 51 решающий голос, и 14 с совещательным примут в нем участие. И только 8 из них (3 «экономиста» и 5 бундовцев) принадлежали к открытым противникам «Искры». А ведь на I съезде, где приняты были название партии и манифест об ее образовании, делегатов набралось только девять…

Многие делегаты съезда ехали из России через Берлин. Для Пятницкого наступили горячие дни, полные забот и треволнений. Он встречал делегатов на границе, провожал их до Берлина, помогал устроиться и отправлял дальше. Каждый проезжавший через Берлин рассказывал о значительных успехах революционного движения в России и возлагал большие надежды на с таким невероятным трудом подготовленный съезд.

Приняв и переправив делегатов в Берлин, Пятницкий продолжал заниматься своей «техникой» и с нетерпением ждал вестей о работе съезда.

Не знал он еще о блестящей, полной огня речи Георгия Валентиновича, произнесенной при открытии съезда в громадном мучном складе. Каким многообещающим представлялось единство взглядов двух крупнейших лидеров партии — Плеханова и Ленина!

Не знал Пятницкий и того, что по важнейшему вопросу — принятие Программы партии — Владимир Ильич и его сторонники, которых называли «твердыми искровцами», дали жестокий бой оппортунистам и блистательно его выиграли.

В Программу был включен пункт о диктатуре пролетариата, и борьба за нее становилась важнейшей задачей партии.

А вот при обсуждении Устава, особенно его первого параграфа (о членстве в партии), Мартов возражал Ленину, считал возможным широко открыть двери партии и для колеблющихся непролетарских элементов. И без обязательного оформления и работы в одной из организаций партии. Будто бы в партии можно только числиться.

В этом вопросе Мартова поддержали и его союзники — неустойчивые искровцы, и центр, и «экономисты», и бундовцы. Он собрал 28 голосов, и, таким образом, параграф 1-й Устава был принят в формулировке Мартова.

Позже, когда делегаты Бунда, прихватив с собой двух «экономистов», демонстративно покинули съезд, соотношение сил решительно изменилось в пользу ленинцев.

В ЦК выбрали не Крохаля и не Розалию Гальберштадт, а Глебова (Носкова), Клэра (Кржижановского) и Курца (Ленгника), а в редакцию ЦО (опять же против предложения Мартова об избрании шести старых редакторов) — Плеханова, Ленина и Мартова.

«Обиженные» воздержались от голосования… Таким образом, отчетливо обозначилась трещина между большинством, идущим за Лениным, и меньшинством, которое в организационных вопросах оставалось на старых оппортунистских позициях, — большевики и меньшевики.

В России была создана революционная марксистская партия, партия большевиков — таков основной итог II съезда РСДРП.

Но уже стали возвращаться в Берлин делегаты съезда. Среди них были представители большинства и меньшинства, и, следовательно, сообщения о съезде, которые они делали в Берлине, носили прямо противоположный характер. Те, кто представлял меньшинство, с нескрываемым озлоблением отзывались о Ленине и Плеханове, обвиняя их во всех смертных грехах. Как могли они отторгнуть от руководства ЦО партии таких заслуженных, таких авторитетных товарищей, как Засулич, Потресов, Аксельрод? Это же они, Плеханов и Ленин, и только они, виновны в расколе и в том, что едва сложившаяся партия уже оказалась на грани катастрофы.

Пятницкий переживал трудные дни. Еще свежи были у него воспоминания о лондонских встречах с Засулич, Мартовым, Дейчем. Он искренне их полюбил, и вот выясняется, что все они оказались в лагере меньшинства, и вместе с ними учитель Пятницкого — Блюменфельд. Трудно было молодому человеку идти наперекор своим чувствам и симпатиям. Но разум неустанно твердил, что в вопросе организационной структуры партии правы не они, а Ленин, которого он, Пятницкий, знал не так близко, как лидеров меньшинства. Его терзали противоречия… Это легко понять, если вспомнить, что в теоретических вопросах Пятницкий в ту пору был еще не очень сведущ. И безоговорочное признание им правоты большинства, единомышленников Ленина — Плеханова, пришло не через глубокое понимание сущности теоретических разногласий — скорее чутьем, во время бесед со своими вчерашними друзьями, резко осуждавшими Ленина.

Встреча с Костровым (Жордания). Он яростен и непримирим по отношению к большинству. Как же так? Ведь всего несколько дней назад, будучи в Берлине по пути в Брюссель, тот же Жордания распинался в своем единомыслии с Лениным и Плехановым. Теперь же он поносит их как смертельных своих врагов. Причины? Оказывается, смена вех у Жордания произошла из-за того, что съезд (его большинство) принял решение закрыть все местные, кустарные органы печати, дабы не распылять силы и еще более укрепить «Искру». А Жордания редактировал газету, выходившую в Грузии. И этой мелкой, сугубо не принципиальной причины оказалось достаточно для того, чтобы Жордания стал сегодня проклинать тех, кого еще вчера восхвалял. Что же это? Не мелкая ли обида человека, чьему самолюбию нанесен укол? А если так, то можно ли всерьез относиться к его информации о характере расхождений на съезде?

Пятницкий не имеет времени, чтобы засесть за изучение материалов съезда и самому решить, кто прав и кто виноват. Он продолжает свою каждодневную черновую работу, переправляя делегатов съезда в Россию. Провел через границу Розалию Самойловну Землячку. Она как была, так и осталась большевичкой. Побывал на других участках границы, где были им пробиты проходы, и продолжал отправку делегатов. Каждый из отправляемых товарищей успевал изложить Пятницкому свою точку зрения, и он чувствовал себя в незавидной роли человека, заблудившегося в трех соснах.

В октябре 1903 года Гальперина (большевика), Вече-слова (стал меньшевиком) и Пятницкого вызвали в Женеву как членов Заграничной лиги русской революционной социал-демократии.

Оказавшись в меньшинстве на съезде, их стали называть теперь меньшевиками, лидеры партии Мартов, Засулич, Потресов и Аксельрод вознамерились дать бой большевикам на съезде Заграничной лиги, и, лишь только Пятницкий оказался в Женеве, ему опять пришлось натолкнуться на факты, относящиеся, так сказать, к морально-этическим категориям. Николай Бауман, с которым Пятницкий сошелся еще в Лукьяновской тюрьме, показал ему протест в бюро Лиги по поводу того, что сторонники большинства умышленно не приглашены на предстоящий съезд. Протест подкреплялся неопровержимыми данными, и Пятницкий охотно поставил свою подпись рядом с подписями Баумана, Воровского, Гальперина и других. Пятницкому казалось, что обе стороны кровно заинтересованы в выяснении точки зрения Заграничной лиги на суть разногласий на съезде. Подтасовка, странная «забывчивость» организаторов съезда очень напомнила Пятницкому шулерство в карточной игре. А он не терпел фальши ни в чем.

И тут на него, словно коршуны на цыпленка, набросились его друзья Дан и Блюменфельд.

— Как ты мог подписать этот гнусный документ! — кричал на него Блюменфельд. — Тебя обработали и окрутили вокруг пальца, как мальчишку. Но не все потеряно. Пойдем погуляем, и я все тебе разъясню.

Они, долго прохаживались по берегу Женевского озера. Блюменфельд говорил, говорил, говорил… А Пятницкий молчал. С каждым шагом на душе его становилось все тяжелее. Ведь рядом шел его старший товарищ, тот самый Блюменфельд, который помог ему правильно понять могучую революционную мысль Маркса, Плеханова, Ленина. А теперь Блюменфельд толкал Пятницкого на путь беспринципности, требуя, чтобы тот либо голосовал на съезде Лиги с меньшевиками, либо вообще отказался от участия в съезде.

— Но почему ты хочешь, чтобы я устранился от участия в съезде? — удивленно спросил Пятницкий.

Оказывается, получилось так, что на съезд Лиги приехало равное количество большевиков и меньшевиков.

И тут Осипу все стало ясным. Нет, его друзья не искали в нем единомышленника. Подумаешь, какая невидаль — малограмотный парнишка, двух слов связать не может! Нужен лишь его голос. Пусть поднимет за нас руку, а там… там посмотрим.

— Ты ничего не понимаешь в том, что происходит, — горячился Блюменфельд. — Но поверь мне на слово: Ленин и Плеханов погубят партию. Мы просим тебя только поднять руку за наши предложения. Придет время, и ты станешь гордиться, что в трудную минуту поддержал своих друзей.

— Но ты сам убеждал меня, что решать что-то можно лишь тогда, когда определится собственная ясная и четкая позиция, — задумчиво сказал Осип. — Вспомни, именно так учил ты меня. Так почему же сейчас ты взялся меня переучивать? Хочешь, чтобы я поднял руку за то, в чем еще не разобрался…

— Упрямец, — раздраженно воскликнул Блюменфельд. — Нет, ты оказался неблагодарным и упрямым мальчишкой… И я вижу единственный для тебя выход — уезжай в Америку, мы поможем тебе с деньгами на переезд, и сиди там спокойно, пока не разберешься в наших разногласиях. И уж конечно, не приходи на съезд.

— Я не поеду в Америку, Иосиф, — спокойно сказал Пятницкий. — Ия приду завтра на съезд и буду голосовать только за то, что сам найду правильным.

Съезд Заграничной лиги открылся 26 октября 1903 года. В зале по одну сторону сидели большевики, а по другую меньшевики.

Пятницкий сел с большевиками и голосовал с ними.

Когда же после возмутительных выпадов Мартова против Ленина большевики в знак протеста покинули съезд и собрались в кафе Ландольта, Пятницкий, как бы проверяя себя, остался еще некоторое время на съезде. Но вот выступил Троцкий. Полная ядовитой и гнусной клеветы на Ленина и его сторонников речь эта стала для Пятницкого последней каплей…

Он встал со своего места и, нарочито громко стуча башмаками, ушел — на этот раз навсегда — от бывших своих друзей!

В кафе Ландольта он слушал искрящуюся остроумием речь Георгия Валентиновича Плеханова, намечавшего план решительной борьбы с меньшевиками. Это было просто великолепно! Крупнейший теоретик партии, отбросив как шелуху личные приязни и неприязни, остался с большинством навсегда. Навсегда? Увы, через два дня Плеханов, бросив крылатую, но маловразумительную фразу: «Нет, не могу стрелять по своим!» — как будто бы те, кто еще вчера слушал его в кафе Ландольта, были чужаками, — перекинулся к меньшевикам и кооптировал прежних редакторов «Искры». Ленин тотчас же вышел из редакции.

Жордания, Блюменфельд и вот… сам Плеханов. Нет, такие мгновенные политические вольты и превращения были не только непонятны, но и глубоко чужды прямой и цельной натуре молодого Пятницкого. Он вернулся в Берлин опечаленным и мрачным. Хотя формально после II съезда все социал-демократы слились в единую организацию, единства в ней не было.

С отъездом Гальперина в Россию во главе берлинского, а точнее, германского транспортного пункта остался один Пятницкий. Он, как и прежде, по лишь ему известным каналам отправлял в Россию «Искру», понимая, однако, что она стала совсем иной — не грозным набатом, зовущим к неустанной борьбе, не собирательницей всех революционных элементов под знаменем РСДРП, а чисто оппортунистической газетой, старательно обходившей острые углы и крутые повороты, призывавшей к примиренчеству и компромиссам.

Примиренческая позиция, занятая русским ЦК, привела к тому, что в один прекрасный день на складе, где работал Пятницкий, появился какой-то товарищ с запиской Носкова. Оказывается, Пятницкому прислали помощника. На этого помощника возлагалась задача контролировать действия «твердокаменного» большевика Пятницкого, постепенно забрать у него все нити пограничных связей и заменить его на посту заведующего пунктом.

Осип довольно быстро разобрался в сложившейся ситуации, никаких связей не передал, и «помощник» вынужден был покинуть пункт, так ничего и не добившись.

Провалился с одним из транспортов литературы верный и умный помощник Пятницкого, немецкий социал-демократ сапожник Мартенс. На его имя в Тильзит из Берлина поступали ящики с литературой под видом сапожного товара. Прусская полиция, вероятно кем-то предупрежденная, вскрыла один из ящиков и, естественно, не обнаружила в них ни мягких блестящих шкурок шевро, ни тяжелых квадратов кожи для спиртовой подошвы. Только литературу! Мартенс с группой товарищей были тотчас же арестованы и предстали перед суровым прусским судом. Их защищал Карл Либкнехт. Защищал умело и страстно, так что суд хотя покарал обвиняемых, но очень мягко, приговорив к нескольким месяцам тюремного заключения.

В отличие от твердой и смелой позиции, занятой на суде Мартенсом, администрация «Форвертса» повела себя чрезвычайно трусливо и потребовала, чтобы Пятницкий немедленно убрался со всей своей литературой из здания газеты. А куда? «Ну, это уже ваше частное дело, господин Фрейтаг, мы вам ничем больше помочь не можем».

Помог Карл Либкнехт. Он дал Пятницкому письмо к одному своему другу социал-демократу, имевшему собственный дом. Тот сдал квартиру за небольшую плату, и транспортный пункт обрел наконец полную независимость. Поехав в Тильзит и опять же с помощью вышедшего из тюрьмы Мартенса встретившись с одним из административных работников крупной тильзитской типографии, Осип договорился, что будет посылать литературу из Берлина на его адрес уже совершенно открыто.

Попутно перед Пятницким встала еще одна задача. Так как большинство искровцев за границей оказалось на стороне меньшевиков, в берлинской группе, разделявшей взгляды большевиков, остался один Пятницкий. А чтобы сохранить группу, в ней надо было иметь хотя бы трех человек. И вот Пятницкий разыскал в Берлине Шаумяна и одного болгарина Аврамова, выразивших согласие войти в группу. А потом к ней присоединился провокатор Житомирский.

Надо сказать, что Житомирский очень долго колебался, в какую группу содействия ему войти: в большевистскую или куда более многочисленную меньшевистскую. Предполагалось, что Житомирский «ищет правду», и все искренне обрадовались, когда он сделал выбор и примкнул к большевикам. Но ларчик-то открывался совсем просто: когда охранка поняла, что большевики куда опаснее для самодержавия, нежели меньшевики, она приказала своему тайному агенту быть с большевиками.

Скоро берлинская большевистская группа окрепла. В нее, кроме Пятницкого, входили Горин, Шаумян, Аврамов, Лядов, Лядова, Познер, Анна Неженцева, Квятковский, Тарасов, Левинсон, Галина, Лемберг и… Житомирский. При группе создали нечто вроде подгруппы из сочувствующей молодежи. В нее в числе других вошла и Бричкина, в дальнейшем прошедшая весь свой революционный путь рука об руку с Пятницким.

Осенью 1904 года Пятницкий получил письмо от Надежды Константиновны Крупской из Женевы. От имени Ленина она просила приехать в Женеву, чтобы посоветоваться по очень важным вопросам.

«В Женеве, куда мы вернулись со съезда, — вспоминала Крупская, — началась тяжелая канитель. Прежде всего хлынула в Женеву эмигрантская публика из других заграничных колоний. Приезжали члены Лиги и спрашивали: «Что случилось на съезде? Из-за чего был спор? Из-за чего раскололись?»

Из маленького двухэтажного домика в рабочем поселке Сешерон, с большой кухней, занимавшей весь первый этаж, которую Красиков в шутку назвал «притоном контрабандистов», Ульяновы уже перебрались в Женеву. Ленин целые дни проводил в библиотеке, где даже получил отдельный кабинет для работы.

Владимир Ильич был расстроен, но не растерян. Выглядел он неважно. По сравнению с днями съезда Заграничной лиги похудел, под глазами залегли коричневые тени. Но физическое недомогание ничуть не отражалось на его боевом духе.

Пятницкий, сумрачный и подавленный всем происходящим в партии, считал, что трещины на ее теле уже никогда не закроются.

От Владимира Ильича Пятницкий узнал, что вопрос об издании новой газеты решен. Во всяком случае, для самого Ленина. И Осип имел возможность в этом убедиться, когда через несколько дней после его приезда в Женеву там было созвано собрание большевиков и Ленин сделал доклад о положении дел в партии и о нарастании массового революционного движения в России. Тут же приняли решение об издании новой газеты, большевистского органа «Вперед». Началась энергичная работа по подготовке первого номера.

«В Женеве, — вспоминает Крупская, — большевистский центр гнездился на углу знаменитой, населенной русскими эмигрантами Каружки (Rue de Carouge) и набережной реки Арви. Тут помещались редакция «Вперед», экспедиция, большевистская столовка Лепешинских, тут жили Бонч-Бруевичи, Лядовы (Мандельштамы), Ильины. У Бонч-Бруевичей бывали постоянно Орловский, Ольминский и др. Богданов, вернувшись в Россию, сговорился с Луначарским, который приехал в Женеву и вступил в редакцию «Вперед».

Бюро комитетов большинства (БКБ), созданное для подготовки III съезда партии, в составе Гусева, Богданова, Землячки, Литвинова и Лядова, не только вело агитацию за созыв съезда, но фактически руководило практической работой большевистских организаций в России.

Пятницкий вернулся в Берлин окрыленным. Он понимал: под руками великого мастера возникали новые формы той партии, которой предстояло через тринадцать лет взять в свои руки власть в государстве Российском.

Еще до выхода первого номера газеты «Вперед» Пятницкий отправил в Россию большой транспорт литературы, в который вошла серия брошюр о разногласиях с меньшевиками: Н. Ленина «Шаг вперед, два шага назад», Шахова (Малинина) — «Борьба за съезд», Орловского (Воровского) — «Совет против партии», Галерки (Ольминского) — «Долой бонапартизм». Эти брошюры неплохо нейтрализовали влияние новой «Искры», которую Осип все еще вынужден был транспортировать. Но ему это уже до черта надоело, и, лишь только в Берлине оказался первый номер новой газеты, Пятницкий прекратил отправку постылой «Искры».

В рижском транспортном пункте, которым ведал Папаша (Литвинов), в тюках с литературой также не нашлось места для «Искры», и, таким образом, меньшевики остались у разбитого корыта.

Но вот до Берлина дошла весть о расстреле питерских рабочих 9 января. Весть эта потрясла революционную эмиграцию и побудила ее к активным действиям, Начался сбор средств на русскую революцию и отправка людей в Россию для участия в развертывающихся событиях. Меньше чем за месяц Пятницкий переправил через границу 67 человек.

В эти же январские дни 1905 года произошла знаменательная встреча молодого русского большевика с прославленным лидером немецких социал-демократов Карлом Каутским. Тогда он еще не был тем жалким злобствующим стариком, который потратил остаток своей жизни на «разоблачение» большевизма и проклятия в адрес Ленина и первого в мире социалистического государства. Нет, в дни встречи с ним Пятницкого Карл Каутский еще не расстался с ореолом лучшего знатока Маркса. Книга Каутского против Бернштейна, учинившего ревизию марксизма, была оценена Лениным. Он даже перевел ее вместе с Крупской на русский язык для товарищей по ссылке.

Так вот в январе Каутский пригласил к себе представителей всех социал-демократических групп, находившихся в эмиграции в Берлине: большевиков, меньшевиков, бундовцев и СДНП и А и латышей. Большевистская группа направила для встречи с Каутским Пятницкого и Аврамова, а меньшевики — Сюртука (Коппа).

До начала совещания Фрейтаг был удостоен личной, так сказать, конфиденциальной беседы с одним из крупнейших лидеров германской социал-демократии и II Интернационала.

Каутскому в ту пору шел пятьдесят первый год. Он лично был знаком с Марксом и Энгельсом, написал немало теоретических книг, в том числе и такие, как «Экономическое учение Карла Маркса» и «Аграрный вопрос».

Он сидел за тяжелым, из мореного дуба письменным столом на львиных лапах, в просторном, если не роскошном, то весьма комфортабельном кабинете. Он считался одним из лучших ораторов II Интернационала, умеющим на память цитировать целые куски из самых сложных экономических работ Карла Маркса. А на кресле возле стола сидел двадцатипятилетний молодой человек с худым, изможденным лицом, совсем неважно говоривший по-немецки. «Да, небогато у этих большевиков с людьми, если они прислали ко мне этого мальчишку», — подумал Каутский и тут же обрушил на голову «мальчишки» груду округлых и, как ему представлялось, неотразимых доводов. Руководство — немецкий партейфорштанд — глубоко обеспокоено несогласиями среди русских товарищей. И оно считает своим революционным долгом сделать все зависящее для того, чтобы вновь объединить все группы русских социал-демократов. Для этой цели оно готово назначить суперарбитра — им согласен стать товарищ Август Бебель, который разберет все споры и разногласия. Конечно, меньшинству следует подчиниться большинству, а Ленину, этому неистовому фанатику, непримиримому и нелояльному господину, следует пойти на некоторые компромиссы.

— Прошу меня простить, товарищ Каутский, — непочтительно перебил Пятницкий, — но почему вы говорите только о Ленине, когда его взгляды разделяет громадное большинство местных партийных организаций в России! И при чем здесь какой-то третейский суд, пусть даже во главе с уважаемым товарищем Августом Бебелем, когда русские социал-демократы уже готовятся к своему новому съезду?!

Каутский жестом иронической защиты поднял руку с раскрытой ладонью.

— О, съезд, бесспорно, высший форум партии. Но стоит ли отказываться от нашего посредничества только потому, что этот съезд когда-нибудь будет созван? Подумайте, мой юный друг — кажется, товарищ Фрейтаг? — сколько времени окажется потерянным. А ведь именно сейчас вам, русским, нужны дружба и единство. Неужели вы настолько загипнотизированы Лениным, что не можете правильно оценить добрую волю партейфорштанда?

Но поскольку упрямый мальчишка так и не оценил благородного порыва руководства немецкой социал-демократии, Каутский, встав из-за стола, дал понять, что разговор окончен.

Совещание, начавшееся сразу же после беседы Каутского с Пятницким, ничего не дало. Разногласия были так велики, что объединение на основе третейского решения стало бы чистой формальностью.

Осипу Пятницкому пришлось выступить на этом совещании. Он заявил, что без постановления соответствующего партийного центра ни о каком объединении в Берлине не может быть и речи. Чутье подсказывало ему, что руководству немецких социал-демократов меньшевики гораздо ближе большевиков. Возможно, что суперарбитр и потребовал бы от меньшинства формального подчинения большинству, но в вопросах стратегии и тактики оставался бы на стороне меньшинства, что только помешало бы строительству партии нового типа.

Владимир Ильич горячо одобрил позицию, занятую Пятницким на этом совещании. Он написал удостоверение следующего содержания:

«Настоящим мы назначаем уполномоченным Центрального Комитета Российской социал-демократической партии т. Фрейтага и просим другие организации и партии оказывать ему всяческое содействие.

От имени Центрального Комитета Российской социал-демократической партии

Н. Ленин (Вл. Ульянов)».

Но это было уже после III съезда партии, а пока Пятницкому вместе с приехавшими в Берлин представителями Организационного комитета по созыву съезда приходилось днем и ночью готовить все, что обеспечило бы спокойную и успешную работу съезда. Явки для перехода через границу делегатов съезда. Временное местопребывание в Берлине. Все это получилось совсем неплохо, если бы не повышенный интерес, проявленный берлинской полицией к особе Пятницкою. Первое время ему удавалось ловко отделываться от шпиков. Отлично изучив Берлин, он умело пользовался его внутренними дворами и закоулками. Да и шпиков он научился безошибочно отличать по бегающему взгляду, нарочито беспечной походке фланера и лихо сдвинутому на затылок котелку.

Но чем ближе к съезду, тем настойчивее и беспокойнее становилась прусская полиция. Пятницкого уже несколько раз вызывали в ревир и интересовались, что, собственно, он делает в Берлине и на какие средства живет. Пришлось попросить у одного дантиста — социал-демократа официальную справку о том, что господин Фрейтаг помогает ему по части зуботехнического искусства. Но однажды коса нашла на камень. К Пятницкому приставили супершпика. Необыкновенно длинного малого с нахально улыбающимся лицом. И как раз тогда, когда Пятницкий начал приготовления для отправки делегатов III съезда в Россию. Уже первая его встреча с новым «ангелом-хранителем» не сулила ничего доброго. Осип получил записочку от Папаши, в которой последний назначил ему свидание в два часа дня в одном не слишком роскошном ресторане. Начав заранее путать следы, Пятницкий зашел к одному приятелю и вместе с ним отправился в национальную картинную галерею. Выходя оттуда, он впервые увидел длинного детину, прятавшегося за деревом. Мгновенно сработала интуиция. Пятницкий повел шпика по Унтер-ден-Линден и затем внезапным отработанным прыжком очутился на подножке стремительно несущегося трамвая. Но прыжок шпика был столь же быстрым и безошибочным. Осип, выбрав подходящий момент, опять же на полном ходу соскочил с трамвая. Но шпик тоже не задержался и пошел рядом с Пятницким, поглядывая на него сверху вниз и хохоча во все горло. «Ты у меня сейчас похохочешь», — злорадно подумал Пятницкий и скользнул в подворотню, ведущую в известный ему проходной двор. Он все еще надеялся на превосходное знание «топографии местности» и на свои молодые, быстрые ноги. Но шпик, делая один шаг на два Пятницкого, не отставал. Конечно, свидание с Папашей на этот раз не состоялось. Обессилевший Пятницкий вынужден был, в конце концов, привести шпика с собой к зубному врачу. Только оттуда, воспользовавшись выходом в соседний двор, удалось Осипу уйти от слежки.

Уйти-то ушел, но понял, что положение для него сложилось просто аховое. Ясно, что он попал на мушку прусской полиции. За себя Осип не стал бы очень беспокоиться. Но на этот раз он отвечал за безопасность многих товарищей, приезжавших из России на съезд партии. И в этом случае он не имел права на риск, даже минимальный.

На свою квартиру он уже не пошел. Ночевал у товарищей. А встретившись с Папашей, узнал, что на один из его явочных адресов в Берлине из Питера поступила крупная сумма денег для организации съезда. Получив деньги, Осип по совету Папаши уехал в Женеву и уже там организовал пункт по приему делегатов.

В Женеве он пробыл почти до окончания съезда, оттуда поехал в Лейпциг и без особых осложнений стал переправлять делегатов съезда обратно в Россию.

Пришло время подумать и о себе. Как и многие другие члены заграничных групп содействия РСДРП, Пятницкий страстно хотел вернуться в Россию, чтобы участвовать в нараставших там революционных событиях. Новый большевистский Центральный Комитет, избранный на III съезде, решил направить его в Одессу. Но прежде чем распрощаться с опостылевшей ему заграницей, Пятницкий должен был передать германский транспортный пункт. Для этого из Лейпцига он приехал в Берлин. И тут произошел странный случай. Никитич (Л. Б. Красин), которому ЦК поручил руководство всеми техническими делами партии в России, предложил передать транспортировку литературы группе большевиков-примиренцев во главе с недавним меньшевиком Сюртуком (Коппом). Пятницкий решительно опротестовал этот проект перед ЦК — ведь надо было передать и все годами налаживаемые, сугубо конспиративные связи. А Сюртук был меньшевиком. ЦК аннулировал этот проект и предложил Иосифу передать все дела Рецову и… Житомирскому. Ведь тогда Житомирский пользовался полным доверием партии, да и Пятницкий считал его верным и энергичным товарищем.

И даже когда во время передачи пункта Житомирскому Осип, отдернув штору окна, к великому своему ужасу, увидел на улице все того же длинноногого шпика, ему и в голову не пришло, что это дело рук Житомирского — единственного человека в Берлине, знавшего адрес временной квартиры Пятницкого. Тогда он подумал, что шпик наделен просто какой-то дьявольской интуицией, и решил все эти дни не выходить на улицу.

И даже когда накануне отъезда Осипа в Россию Житомирский в нарушение всех правил конспирации привел к нему Лядова, Пятницкий лишь поругал Житомирского за неосторожность. Не знал Осип, что этот провокатор был, что называется, крупным специалистом в грязном и подлом своем деле.

Ночь. Удалось незаметно выскользнуть из дома. Прощай, Берлин! Прощай, Германия! Ночной переход через границу на Остроленко. Осуществляет его на этот раз тот, кто так надолго и так прочно оседлал границу.

В Россию возвращался уже не подросток, принимавший посильное участие в мелких забастовках мастеровых Паневежиса и Ковно, не юный агент «Искры», а опытный конспиратор, революционер ленинской выучки. И в подкладке его пиджака зашито удостоверение, подписанное Владимиром Ильичем.