Пять в яблочко

Печка и Размазня

Три часа утра. Темнота непроглядная. Но ноги, не спотыкаясь, спокойно несут меня в караульное помещение. Товарищ мой, по фамилии Размазня, тоже сменился с поста. Он дрожит, поминутно натыкается на ноги карнача и в злобе выкрикивает:

— Тю.

Войдя в помещение, карнач оставил меня за себя, а сам лег спать. Я принялся рассматривать газету, а мой товарищ, кряхтя и сморкаясь, гнездился около печки. Товарищ Размазня обычно молчалив и замкнут, но сегодня, повидимому, теплота повлияла на него, он почти в восторге твердил:

— Вот это дело!

А потом быстро харкнул в огонь и, изменив тон, обратился ко мне с вопросом:

— Какая польза, что мы тут валяемся на голых досках да мозоли на брюхе натираем? У меня все нутро ломит после этого дежурства. Ну, кто это выдумал — и часового и караульного? Я полагаю, что это никому не нужно!

— Ну, товарищ Размазня, — я ему отвечаю, — ты совершенно неправильно думаешь. Ведь ты охранял сейчас конюшню, а я — склады. Значит, мы берегли наше же полковое хозяйство.

— Так ведь хозяйство у нас в селе собаки охраняют всю ночь, а тут люди: я полагаю, что если купить десяток собак да привязать их к амбарам, к конюшне, так они бы никого не допустили. А у нас есть злющие суки! Всех бы воров загрызли…

— Эх, товарищ Размазня! Разве могут собаки охранять нас и наше хозяйство? Ведь собаку и отравить и убить легко можно. Вот послужи больше в Красной армии, тогда сам убедишься, что служба нам необходима, а пока возьми вон ту книжечку и прочти повнимательней, там кое-что говорится про Красную армию.

Он молча взял со стола указанную мною книгу и опять примостился около печки. Я думал, что разговор кончен, а потому более серьезно углубился в газету. Но он снова почти сонно заговорил:

— Какое тут чтение, если глаза сами спят. Вот бы прилечь! Ух и заснул бы славно! Спал бы спал, перевернулся на другой бок и опять — спать!.. Всю зиму проспал бы! Ей-ей, проспал бы!

Наконец он утих. И только монотонное тявканье часов да визг в трубе холодного осеннего ветра нарушали ночную тишину. Вдруг ко мне долетел острый запах гари. Я моментально выскочил из-за стола и увидел, что мой Размазня уже успел разуться, и, повернувшись спиной к печке, сладко задремал.

— Размазня! Вставай! Сгоришь! Разве так можно спать? А разулся зачем?

На мой крик и шум вскочили остальные товарищи. У Размазни на спине шинели зловеще дымилось черно-желтое пятно, по величине не уступающее любой крестьянской сковородке. В два счета он очутился на дворе, окруженный красноармейцами, которые грязью затушили тлеющую шинель.

— Ну и Размазня! — почти одновременно загоготали товарищи.

Наш Размазня, дрожа всем телом у стола, быстро обулся и, жалобно устремив глаза на раскрасневшуюся печку, что-то непонятно шептал, а потом в слезах и злобе громко крикнул:

— Вот подлая печка! Разве я спать собрался? Я же только ноги погреть хотел, а она гадина, спину подпалила!

Планида

Служба военная, ребятушки, она не что-нибудь такое, шутка, скажем, али забава. Сноровка в ней и выдержка и смекалка нужны больше, чем в каком другом деле.

Иной красноармеец — на него сердце радуется: чист, аккуратен, на посту стоит — залюбованье одно, а чтобы промах там какой дать или, скажем, чтобы на посту заснуть — ни-ни, этого с ним никогда не бывает. Ему что ни поручи, чего ни прикажи — сделает без запинки, легко и скоро.

А есть и такие — глаза на него не глядят: растрепа, ходит сонный, грязный и вшей на себе завсегда кормит. Такому никакой веры нет. Провалит любое поручение, а на посту дрыхнет. Беда с таким парнем!

— Простите, товарищ отдельном, — говаривал такой парень. — Не везет мне в жизни… Планида, говорит, моя несчастная!..

Вишь, дело какое: сам спит, а на планиду жалуется! Да!.. Один такой герой у меня и посейчас в памяти жив. Звали его у нас в роте «неудачливый человек».

И не то, чтобы глуп был или в этом месте (при этом рассказчик показал на голову) винтика какого не хватало. Нет! Это у него все в порядке, а только был разиня, дрепа такой, что вороны к нему в рот оправляться летали. Ну, как проштрафится, бывало, и пойдет ныть.

— Не в добрый час отец меня сляпал, не везет мне в жизни, неудачливый я человек!

— Вы, говорю, товарищ Закидайло, личность ничего себе, в аккурате, и папаша ваш, говорю, не при чем, да вот сам-то вы оченно распущенный, и выдержки в вас никакой нету.

Ребята, бывало, в смех, а он, конечно, скраснеет — стыдно, значит, человеку. Да!..

Вот об этом самом Закидайло я вам и расскажу. К тому времени, как случиться этому случаю, много было за ним грехов разных и замечаний по службе. И что ему ни поручи, что ни прикажи — сейчас пойдет, будто в самделе дельное что-нибудь собирается делать, а уж как возьмется, — непременно чего-нибудь напортит. Раз даже до того дошел, что со стрельбы без одной обмотки вернулся.

— Где же, говорю, у вас обмотка? — Туда, сюда — нету. В другой раз пропал у него противогаз.

— Мальчишка, должно, утащил: все около меня вертелся.

— А голову, спрашиваю, у вас он не стащил? И опять он начал про свою планиду несчастную рассказывать…

Уж и выговоры ему были, и наказания разные, чего только ни делали, а с него — как с гуся вода.

Посуда, бывало, у него грязная, в нее положить что — и то противно, а не только что есть из нее.

— Неужели, — говорю, — товарищ Закидайло, и тут планида виновата, что посуда у вас с месяц не мыта?

— Планида, товарищ командир, она во всем виновата — грустно этак отвечает.

— Ну-ка, мойте котелок, а я посмотрю, как планида ваша грязнить его будет.

И только это вышли мы на двор, к корыту, где колодец у нас, полез он за водой, повернуться я не успел, а он ко мне:

— Товарищ командир, котелок в колодец упал, дозвольте новый получить!

— Как же это, — говорю, — так?

— Я только за водой полез, а меня под руку планида толк-толк, ну, котелок и полетел в колодец.

Взяло меня за живое, вижу — человек явно народное добро ни во что не ставит.

— Достаньте, — говорю, — котелок чем хотите.

Что же вы думаете? — достал. Никакая планида не помещала. И после этого стал он лучше чуть-чуть. Да только ненадолго. Не сдержался он. Дневалил как-то, да и дал храпака. А я казармы обходил ночью. Смотрю, парень дрыхнет. Подошел, натурально, к нему и давай стаскивать оружие… Револьвер снял, шашку тоже. Сапог один хотел стащить для большего сраму, да думаю, проснется — не стал.

Взял я наган да как гаркну: руки вверх! Вскочил он — и орет: — Ой, батюшки, грабят!.. Планида моя разнесчастная!..

Взгрели тут как следует Закидайлу, а я ему после этого объявил: — Ну, теперь планиде вашей демобилизация подоспела, уволена она в бессрочный отпуск. Теперь вы сами по себе, а планида сама по себе, потому ей увольнительный билет выдан и литер также.

С той поры стал он бойцом, до конца службы в исправности был и домой поехал с честью.

Рассказывал сам потом про свою планиду: — Ерунда, — говорит, — это, баловство и распущенность! Всегда, — говорит, — планида будет несчастная, как зевать да лодырничать будешь!

Однофамильцы

— Кто у вас чаще всех неочередные наряды получает?

— Чиркин!

— А кто самый неряшливый?

— Неряшливый — пожалуй, Чиркин!

— Ну… а кто насчет симуляции горазд?

— О, насчет симуляции горазд Чиркин!

— Да это что у вас однофамильцев много: все Чиркин да Чиркин?

— Вот в том-то и штука, что у нас только один Чиркин в роте!

10 тезисов ленивого красноармейца

Желательно, чтобы:

1. Командир взвода заболел дезинтерией, а отделенные — малярией.

2. Военком уехал в отпуск.

3. Библиотекарь женился и на время закрыл библиотеку.

4. Политрук спал до 10 часов утра.

5. Стенкоры ослепли.

6. Начальство побольше отлучек давало.

7. Сапожник повыше каблук поставил.

8. Портной получше шинель перешил.

9. Лошадь возила на пост и в уборную.

10. Работница ухаживала за койкой, обмундированием и чистила сапоги.