Пять в яблочко

Кобылка

В белых рубахах, наголо стриженные, сидим на койках в две шеренги, лицом друг к другу: головы подняты, грудь выпячена, живот передавлен ремнем, руки, как палки, лежат вдоль колен. Между нами учитель, рябой и вертлявый, как мышь, ефрейтор Титенко. Часы послеобеденных занятий. Их благородия «ушли к себе».

Урок словесности. Напряглись… Застыли.

— Гончаров… Отставить!.. Ты… как встаешь? Тещу встречаешь? Вставай, как от иглы в зад…

— Встать!

— Садись!

— Встать!

— Са-а-дись!

— Встать! Отвечать, как ротному командиру. Голову выше! Не шевели пальцами!

— Здравствуй!

— Здравие желаем, ваше высокоблагородие!

— Это ответ?!! Индюк!.. Головой болтаешь! Голосу нет!

— Кто твой учитель?

— Мой учитель — командир первого отделения, третьего взвода, третьей роты, господин учитель ефрейтор Титенко, ваше высокоблагородие!

— Опять! опять!.. Плохо отвечаешь!

— Постараюсь, ваше высокоблагородие!

— Садись… Отставить! Садись, как камень! Са-а-дись!

— Третьяков… Отставить! Развинтились… Я вам наверну! Встать! Пятки вместе! Убери брюхо! Подбери зад! Отвечать, как полуротному командиру. Что такое воинская дисциплина?

— Воинская дисциплина есть установленный в войсках порядок, который…

— Дальше! Ну!.. который… Забыл! Забыл! А невесту помнишь? Дай сюда нос… который предписывает точно и беспрекословно исполнять приказания начальников и не оставлять проступков и упущений подчиненных без взыскания… без взыскания.

— Королев! Мещанин… к обедне идешь?.. Пятаки собираешь?.. Как стоишь? Морду кверху! Носки врозь! Руки назад! Отвечать, как государю императору. Куда глаза пялишь?.. На меня гляди… Веселей!..

— Здравствуй, братец!

— Здравия желаем, ваше императорское величество!

— Третьяков!.. Стервец!.. Кто разрешил тебе сесть?

— Приседание. Ру-ки на бедра! На-чин-а-а-й!..

— Раз…

— Два-а…

— Раз-з…

— Два-а… Продолжай-дальше!

— Господин учитель…

— Не разговаривай… Я вас припесочу!

— Королев, какой ты части?

— 15 гренадерского Тифлисского его императорского высочества великого князя Михаила Александровича полка, ваше императорское величество!

— Ты чего лоб морщишь?.. Доволен ли службой?

— Так точно, ваше императорское величество!

— Хлеба хватает?

— Так точно, ваше императорское величество!

— Садись…

— Третьяков, стой! Отвечать, как мне…

— Кто твой духовный… Отставить! Кто такие внутренние враги?

Третьяков тяжело дышит. Лицо бледно и потно. Колени и руки трясутся.

— Что, размочило?.. Ты у меня про маменьку забудь! Я из тебя пироги вытрясу! Са-дись… Спрошу потом. Приготовься!

В этом духе урок продолжается часа два. Горячий туман то и дело застилает глаза, натекают руки, и пальцы жмутся в кулак.

Наконец мы свободны. Часок досуга под недремлющим оком «трынчика».

Зажгли огни. Пришли с занятий старослужащие.

— Ну, вы, серые!..

— Дорогу!..

— Кипяточку!..

— Ну и службы ж вам, братцы!

— Как медному котелку!..

— Ну и шляпы!..

— Ну и «кобылка».

Я отхожу в темный угол к окну и гляжу на огоньки города — вольные, приветливые. Перед глазами проносится иная жизнь — тоже нерадостная, тоже суровая. Далеко, далеко гудит паровоз…

Кричит дневальный:

— Забирай чашки, выходи строиться!

После ужина опять словесность.

— Третьяков, пой «Последний нонешний денечек».

— Господин учитель…

— Пой!

— Не могу…

— Бег на месте… Отставить! Руки на бедра! Гусиным шагом, кругом коек обеими ногами: прыгай и присядай. Ну!..

Слышится жалобный, плачущий голос — «Последний нонеш…»

Смеется учитель, смеется старая казарма. Третьяков поднимает руки к лицу, падает на койку и начинает трястись и рыдает громко на весь взвод.

— Хаай… хаай… хаай…

Из четвертой роты через досчатую стенку густым басом несется: — Шкура!!!

Учитель сконфужен. — Ну, баба!.. Распустил нюни. Иди, оправься! Остальные — построиться!..

Идем к лестнице… — «Подтянуться». Потом маршируем.

— Ногу выше! Шире шаг! Ать… два… три… Шире шаг! Аааа, так… вы так… мать…

— В одну шеренгу, стройся!.. Бегом марш!

И начинается бег: пять, десять, пятнадцать минут, до изнеможения.

— В ногу! в ногу… мать!

Иногда на шум из канцелярии выйдет фельдфебель и оборвет учителя.

— Ну, ты… Идиот!.. Дежурный, роту на песни!

Нас ведут во второй взвод. Нехотя собираются старослужащие.

Нас сжимают со всех сторон. На середину выходит запевала — черноусый, круглолицый украинец Левенчук.

— На месте. Шагом марш!

— «Взвей-тесь, со-ко-лы, орла-ми»…

Потом танцы. Гремит бубен, ревет гармоника.

— Шире круг!

— Угу… уууу… — кричит детина саженного роста и, перегнувшись вправо, мелкой дробью несется по кругу.

— Бррр… — вторит ему другой. В казарме хохот. Настроение поднимается. Молодых пробуют «вызвать», потом выпихивают на середину.

— Иди, не упрямься, — шепчет мне старый земляк-рабочий Ястребов. — Без смеха нельзя — пропадешь!..

После танцев осмотр и поверка во взводе. Потом общая в роте — «фельдфебельская», с чтением приказа и вразумительным толкованием параграфов, особенно по судной части.

— Ну вот, братцы! Видите, до чего доводит шатанье по городу, вольные знакомства, непослушание…

— Ну, понес… — шепчут старые унтера, — к двенадцати кончит.

Потом молитвы — нараспев, с повторением для стройности. И, наконец, — «боже, царя храни».

— До-ре-ми-фа-соль…

— Бо-же, ца-ря храни…

— Идиоты!.. Какого чорта! Разве это пение? Почему молчит левый фланг?.. Запевай снова!..

— До-ре-ми-фа-соль…

После поверки — чтение «наряда» во взводе с объяснением итогов дня: кому и сколько нарядов не в очередь.

— «Лудить чашки!»

— Чистить сортир!

— Подметать взвод!

— «Наматывать» за кипятком и т. п.

И наконец спать с раздеванием молодых «в три счета».

Раз…

Два…

Три! Кто не успел раздеться и лечь — одевайся!

Раз, два, три!.. Раз, два, три!..

Фельдфебель долго и усердно изощряется в доказательствах своей власти, а «кобылка» обливается седьмым потом.

Из деревни в Красную армию

Письмо Пети Бузилкина

Не нравится мне, братцы мои, военная жизнь со всеми ее распорядками. Прямо можно сказать, не жизнь, а жестянка.

Подумайте сами, братишечки, — никогда не дадут выспаться хорошенько.

Я, примерно, когда сплю, завсегда такие сны сладенькие вижу, что вставать совсем не охота.

Снится мне, бывало, будто гуляю это я со своей зазнобушкой по улице вечерком под ручку.

Ходим мы с ней и все говорим про любовь и про другие мелочи жизни. На сердце так легко, и кажется, будто не по земле ногами ступаешь, а гуляешь в каком-то адском раю.

Вдруг… страшные звуки трубы раздаются по всему коридору — это дежурный пришел будить. Ну и злость же меня берет в такие моменты жизни. Так и хочется соскочить с кровати, выбежать в коридор, схватить дежурного за шиворот и растерзать его, как копченую селедку.

А самое нелюбезное дело для меня, это — занятия. Спрашиваю я вас, товарищи-братцы, какой может быть общественный интерес, ежели мне начнут рассказывать про какого-нибудь Деникинского Колчака, который уж, может, лет пятьдесят как помер, от которого, можно сказать, одно мокрое место осталось?

Ясно и весьма понятно, что никакого интересу тут быть не может.

А еще есть у нас занятия с противогазными масками. Как вспомню я про них, так волосы дыбом становятся на моей стриженой голове.

Давеча был такой случай: приказали нам надеть эти самые чортовы маски. Перво-наперво велели нам продуть их здорово. А я по натуре своей люблю все делать супротив приказа.

«На кой чорт, — думаю, — буду я продувать и портить свои внутренности. Чай, они у меня не казенные?» Надел я маску, как есть, и чувствую, будто что-то прет ко мне в рот. Никакого доступа свежей атмосферы нету.

«Ну, — думаю, — кончинушка моя пришла во цвете полных сил и энергии».

Как схватил я смертоносную маску, да как начал ее ногами топтать, от нее одни клочья и остались.

Ну и взгрели меня, братцы мои, за эту самую порчу казенного имущества. На губе здорово отдохнул. Чуть под самый трибунал не попал. С тех пор бегу я от маски, как чорт от ладана.

Это я вам все рассказал — про темные стороны моей жизни. Но есть в ней и светлые времена — это, например, во время обеда.

Слов нет, жрать дают нам хорошо. Я, можно сказать, каждый день различными хитростями два-три обеда лопаю. Наполняю свой живот как следует…

И опять становится у меня хорошее душевное состояние.

И совсем я не понимаю, чего меня в газете пропечатали, да написали еще, если бы все красноармейцы такими были, то взяли бы нас буржуи голыми руками, — должны же они понимать, что я при своем уме и деликатном сложении к военной службе неспособен. Мне бы дома на печи лежать! Пусть другие стараются.

Засим я кончаю.

Встречные частушки

Сознательные сапоги

Как случилось, что красноармеец Онищенко, будучи дежурным, уснул, обсуждать сейчас не будем, но это факт.

Ну, а раз человек уснул, то не может же он соображать, что по уставу дежурному спать не полагается. Знали это и сапоги, которые были надеты на онищенковы ноги, и поэтому страшно беспокоились.

Правый сапог грустно покачал своим носком и говорит левому:

— Ах, какой несознательный этот товарищ Онищенко. Ему доверили жизнь всех людей в роте, а он спит. Хоть бы тебе пяткой пошевелил.

— Да, действительно, — отвечает ему левый сапог, — я почитай уже три подметки сносил за свою жизнь, а такой халатности не наблюдал.

— Знаешь что! — говорит правый сапог левому. — Давай его, сукина сына, разбудим.

Старые это, между прочим, были сапоги по виду. Сухие и потрескавшиеся, потому что Онищенко не любил их баловать смазкой.

Однако от плохого ухода сапоги здравого смысла не потеряли не в пример своему хозяину, и принялись живо за дело.

— Как же мы его разбудим? — недоумевал левый сапог.

— Как? Давай ему создадим неловкое положение с ногами. Ты тяни ногу в левую сторону, а я, сколько возможно, буду тянуть в правую сторону, авось проснется.

Широко разъехались Онищенковы ноги. Одна уперлась в один угол, другая в другой, однако лежит Онищенко и не просыпается. Начал только храпеть, да так, что с соседнего плаката всю прошлогоднюю пыль посдувал; от этого получилась ясность на плакате, и можно было уже без труда разобрать, что это он насчет Осоавиахима: дескать, когда вы в него запишитесь…

— Ну что, не просыпается? — спрашивает левый сапог.

— Скверное дело! Давай ему в таком случае выворачивать ноги. Ты подворачивай правую под койку, а я буду выворачивать левую ногу пяткой вверх.

Только двинулись наши сапоги выполнять этот замысловатый план, как услышали сзади шорох. Оглянулись и увидели, что к Онищенко медленно, но упорно подкрадывается какая-то темная личность.

— Это за нами, — прошептал правый сапог, — пропала рота.

— А, может быть, не за нами, а за Онищенко, — утешал себя надеждой левый сапог.

Только напрасны были надежды. Темная личность определенно протянула руки за сапогами.

— Защищайся! — крикнул правый сапог левому.

— Не сдавайся! — крикнул левый сапог правому.

Но напрасно, сколько ни упирались сапоги в подъем онищенковой ноги, как крепко ни держались за толстые Онищенковы пятки, а все-таки темная личность сбросила их с ног и взяла себе подмышки.

— Гражданин, — обратился правый сапог к темной личности, — неужели у вас нет сознательности? Отпустите нас. Ежели вы нас с собой забираете, то кто ж тогда останется на дежурстве?

— Мне, — говорит темная личность, — наплевать и на роту, и на дежурство. Мне только вы, говорит, одни нравитесь и больше я никаких разговоров не желаю иметь.

— В таком случае вы, гражданин, заберите Онищенко. Он куда больше нас размером, и вообще хоть и сонный, но все-таки живой человек. Возьмите Онищенко заместо нас.

— Нет, спасибо, — говорит темная личность. — На что мне Онищенко нужен? Какая с него польза? Поручи ему какое-нибудь дело сделать, а он заснет. Нет, вы для меня гораздо ценнее, и, между прочим, я с вами по этому поводу не хочу больше никаких рассуждений иметь. Я человек простой, и философией не занимаюсь, — сказала напоследок темная личность, смотала сапоги и пошла к выходу.

— Караул!.. Грабят!.. — закричали безумным голосом оба сапога. Только никто их голоса не слышал. Известно, какой у сапога голос — скрип один.

Психотехника

Мы — сибиряки — народ темный, непросвещенный. Где-то за Уралом, слышно, есть Москва, а за океаном — Америка. Слухом земля полнится. В Москве, пишут, люди дошли до последних слов техники. В Москве, говорят, рот не разевай. У одной спекулянтки в трамвае, на Сретенке, изо рта шесть золотых зубов украли. Вот до чего доходит техника!..

Но я должен вас, друзья мои, предупредить: техника эта самая — вещь кляузная. Вот, к примеру, взять меня. Парень я рослый, здоровый. На турнике, когда нам испытание было, четырнадцать раз подтянулся, а мешок с песком пятнадцать раз поднял. Состою в комсомоле. Кончил первым сельскую школу…

В декабре месяце мне ротный командир говорит:

— Пойдете в полковую школу — отделенным будете.

— Служим народу, товарищ командир. Лицом в грязь не ударим! — Нетерпение меня взяло. Даешь, думаю, науку! Грызи ее зубами!

Но дело-то оказалось не в зубах.

Вызывает нас лекпом и говорит: по приказанию итти вам на психотехнику.

Пришли в околоток. Сидит врач, с ним еще сидит товарищ ротный.

Ставит он передо мной листик и другим его закрывает.

— Как открою, — говорит, — поставьте точку так, чтобы она была и в квадрате и в круге. — И открыл, а сам на часы смотрит. На листке же что-то начерчено…

— Чего? — спрашиваю.

— Да вот точку поставьте так, — говорит ротный, — чтобы она была и в квадрате и в круге. И стал я думать, аж вспотел. Какой такой квадрат? И где тут точку поставить, большую или маленькую?

Врач же все на часы смотрит. — Ну, говорит, время ваше вышло! — Отнял листок, дал другой. Весь буквами заполнен.

— Вот, — говорит, — зачеркните букву «X», где только она встретится, да смотрите, не пропустите, — а сам — на часы.

Взглянул я, в глазах зарябило. И буквы все на «х» стали похожи. Стал я зачеркивать, чего сам не помню…

— Довольно, — говорит, — время ваше вышло!

Дают опять листок. Меня аж в холод ударило.

Ну, думаю, замучают. Пропал.

— На одной стороне, — говорит, — рассказ написан, да с пропусками. А напротив слова разные, вот вы и вставляйте подходящие…

Читаю: «Поехал крестьянин продавать сено», а напротив слова разные: «в баню, в кооператив, в банк».

Куда же, думаю, он поехал. В баню? В баню-то можно, да опять, как же сено? Пока будешь париться, и базар проморгаешь! В кооператив? Правильно. А если не принимает кооператив сено, как у нас, а только яйца да масло и скот?.. Не повезешь же обратно! В банк? Ну, нет. Там сена не сдашь. Вот, крестьянский заем купить, это можно.

А куда же сено везти-то? Ясно — на базар!

Так и написал.

— Ну, время ваше вышло. Не важно брат, — говорит врач.

Вышел я, как из бани. Эх, думаю, не видать мне двух треугольников, как своих ушей.

И приуныл.

Однако зря. Взяли меня все-таки в школу-то.

Под тальянку

Красноармейские частушки

Тяжелый день

Правду говорила моя мамаша, что понедельник тяжелый день и ничего в этот день начинать не надо.

Кроме этого я сделал самостоятельное открытие, что особенно злостные понедельники это те, что падают на четные числа. Если, например, понедельник 15 числа — это еще не беда, но уж коли 20 или 22 — пропащий день.

Имею опыт — потому говорю.

Был понедельник, 3 января, примерно, — ничего. Прошел, как полагается. Потом был понедельник 10-го — наряд получил. За что спрашивается?! — За винтовку! — вчера не чистил и сегодня только пощупал, да и бросил, — говорит командир отделения. Говорит, а того не понимает, что раз вчера я не чистил, не могу сегодня начинать. Все равно удачи не будет — понедельник тяжелый день. Да разве ему объяснишь! Пришлось дневалить у ворот вне очереди — на морозе. А все 10-е число.

17 числа (следующий понедельник) ничего не случилось. Получил выговор перед строем за самовольную отлучку в город в воскресенье, но никакого наказания не получил, и день прошел спокойно. (Замечайте, 17 — число нечетное!)

24-го с утра у меня было нехорошо на сердце. Чуял, что день много несчастий принесет. Во сне с черным котом целовался, утром портянку насилу разыскал — в сундучке оказалась, — и под ложечкой какое-то шевеление все чувствовалось. Однако первые два часа прошли благополучно. Умылся, чаю напился, винтовку посмотрел (дырку видно), потер немного — все хорошо.

— Ну, — думаю, — может, сегодня и пронесет мимо! Может, 24-е число, не в пример прочим понедельникам, счастливое и ничего со мной неожиданного не случится. Только успел подумать, глядь, дежурный бежит.

— Егоров! — кричит. — К командиру роты.

У меня аж сердце упало до самой слепой кишки. Так и чувствую — около пупка — чуть пониже бьется. Ну, думаю, началось!..

Вхожу в канцелярию. Командир роты сидит, бумажки какие-то рассматривает — вижу, посмеивается и усы крутит. Ну, думаю, добрый… ничего…

— Явился, — говорю, — товарищ командир роты, по вашему приказанию.

Поглядел он на меня — и брови сморщил:

— Где вы были вчера? — спрашивает.

Ну, что тут отвечать? Не скажешь же, что у Маруськи был — причина для самовольной отлучки неуважительная! Надо бы что-нибудь придумать, да думать-то некогда.

— Да… да… я… товарищ командир… у меня…

Тьфу. Чорт… ничего в голову не лезет! Беда!..

— Ну, — говорит. — Что же замолчали?

— У меня, — говорю, — причина для увольнения в город самая удовлетворительная… и даже очень серьезная… У меня, — говорю, — мамаша помирает и приехала проститься — повидаться в последний раз перед смертью.

— Кто приехал?.. Умирающая мамаша! Вы что шутки пришли сюда шутить!

Вижу — аж покраснел командир. Сообразил я, что напутал немного, — да куда ж теперь пятиться… Дай, думаю, напролом попру, авось, пробьюсь!

— Нет, — говорю, — товарищ командир, не мамаша приехала, а папаша, как мамаша больна, не только ходить, даже ездить не может и скоропостижно умирает от разрыва сердца, потому вместо нее папаша приехал, чтобы проститься.

— Мать умирает, а отец проститься приехал?! Так что ли?

Глаза прищурил командир и пальцами по столу стучит. Вижу, опять напутал.

— Нет, — говорю, — он приехал, чтобы меня в отпуск пустили на неделю по случаю похорон.

Эх, думаю, може, и впрямь отпустят!

— А почему же вы не просились в город, раз отец приехал?

— Я боялся — не пустят…

— Дурака вы валяете, товарищ Егоров. Не молодой вы красноармеец, чтобы порядков не знать, да и мы вас достаточно знаем. Идите. Взыскание получите. И сегодня же приведите ко мне вашего отца. Я поговорю с ним относительно отпуска.

— Слава богу, — думаю, — прошла гроза! Нарядиков парочку придется отнести — ну, что ж поделаешь. Понедельник — несчастный день!

Через 15 минут несет мне старшина увольнительный билет и говорит:

— Сейчас же идите в город к отцу и ведите его сюда!

Летел я, словно пропеллер мне сзади привернули. Вот так понедельник! Бывают среди них и счастливые дни. И на занятиях не присутствую, и Маруську увижу, и отпуск, может быть, получу…

Вдруг меня будто по голове кто ударил!

А отец? Где же взять отца?! Не выпишешь же на два часа из деревни за 500 верст! Остановился я среди дороги и что делать не знаю. Как я к командиру роты явлюсь? Что ему скажу? Влетит по первое число — это одно, а второе — отпуск пропадет. Ведь совсем было получил, а теперь…

Шлем об землю со злости ударил и чуть не заплакал от обиды.

Однако не заплакал и, шлем обратно подняв с земли, направился к Маруське. Рассказал я ей про свое горе, но она ничего печального в этой истории не увидела, а даже наоборот:

— Домой тебе ехать незачем, — говорит, — получишь отпуск и недельку у меня проживешь!..

— Какой отпуск? Отца-то, отца где мне взять?. По радию не вытребуешь!..

— Дурень ты, — Маруська говорит, — командир твоего отца, чай, сроду не видал. Так, что ли?

— Ну, да… так…

— Ну и бери дворника нашего Якова. Дай ему полтинник — он и согласится с тобой сходить к командиру заместо отца.

Ведь придумала же! А говорят: «бабы!»…

Позвала Маруська Якова. Он долго не ломался: полтинник на дороге не валяется, а делать все равно нечего.

К командиру роты вместе явились.

Яков такого отца разыграл, что я аж глаза на лоб выпустил. Как почал рассказывать о материнской болезни, о хозяйстве, о налоге — так куда тут, и не подумаешь, что городской житель.

— Мне бы, — говорит, — рублей триста денег, так я бы себе хмельник выстроил и жил бы припеваючи, да вот, где их возьмешь? У нас, на Волыни, многие, — говорит, — хмелем только и живут. Доходное дело…

Тут командир роты ввязался:

— Как на Волыни?! Ведь вы из Тульской губернии.

Яков за бороду схватился.

— Да, да, — говорит, — из Тульской. Да и в Тульской, чай не хуже Волыни…

Покосился на него командир роты, да и спрашивает:

— А скажите, товарищ Егоров, как вас по имени отечеству не знаю, ваше село далеко от Красовки?

А тот ему:

— По имени отечеству меня Яковом Петровичем Михайловым зовут, а от Красовки до нас, думаю, верст 25 будет.

Встал командир роты:

— Яков Петрович Михайлов! А сын у вас Семен Иванович Егоров?! А Стешино от Красовки всего 2 версты, а сам я из Красовки, а деда его (на меня кивает) помню и отца знавал. Скажите теперь, кто вы таков.

У меня от слов его в желудке что-то заворочалось, под гимнастеркой на спине вроде ветер подул, и на лбу пот вышел.

Яков же так нахально:

— С сыном пришел к вашей милости. Отпуска просить.

Командир и говорит тут:

— Я должен вас арестовать, как проникнувшего в воинскую часть с неизвестными целями. Может, вы тут сведения для Польши собираете?

Тут уж Яков сдал:

— Как!.. Какие сведения? Какая Польша?.. Я так только… ну, попросили… я разве что… для красноармейца… помочь… Да у меня и билет есть профсоюзный…

Командир роты ко мне:

— Идите во взвод, — говорит, — я вас после позову.

Что там было, не знаю. Что со мной будет — не придумаю!

Яков ушел уже. Отпустили. Старшина мимо меня прошел сейчас, смеется. Командир роты все не вызывает, а уж больше часу прошло!

Ну, и зловредное же 24-е число, когда оно на понедельник падает!

Чем-то кончится?!

Мелкая жизнь

Измельчал нынче народ, вовсе измельчал… Возьмем, хотя бы, к примеру, призыв: в прошлом году наблюдения я имел — собрания устраивают, вечеринки с играми всякими, по мишеням стреляют, в беге, в прыжках упражняются, так и далее, тому подобное. А пьяных — по пальцам перечесть… Да и то — нешто это пьяные, коли даже на ногах держатся?!

А бывало в старое время — эх, и гуляли же здорово!.. Водки лилось — реки… А песни какие были! — я самолично такую мать заводил, что аж собак рвало… А драки какие — семь человек, вместо армии, на тот свет отправились… А с бабами какие штуки выкомаривали… теперь и самому рассказывать совестно, видно, и я измельчал тоже. А огня это сколько было — полслободы спалили — в дым, в пепел!.. Во, как гуляли… Помню, как гаркнул я на всю слободку:

— Эй, берегись, улица, некрута гуляют!

Да как растянул гармошку, так даже мех пополам порвался.

А теперь што?.. Одна недоразумения… А отчего это так?.. Да очень просто — раньше некрут, как подумает о солдатской службе, аж дрожит весь… Даже ночь ему кулаки господ офицеров да фельдфебелей снятся. А теперь новобранец идет очень даже охотно — за морду свою не опасается, за семью спокоен, нешто он может убояться службы?

Вот, еще про баб скажу — теперешние бабы даже понастоящему выть разучились. А бывало как провожают некрутов, такой вой поднимут, что десять заводских гудков враз заглушить могут. Я нонче я говорю невестке — жене моего сына, значит, призывника, то есть, — чего ж ты, говорю, не воешь?

— А зачем, говорит, мне выть, тятенька?

Вот и поговори с ней…

Выходит, ежели так разобраться, кто же выть будет? Кто же будет голову сокрушать? Селения сжигать? Похабщину петь, мать вспоминать — мы, что ли?

То есть такая это теперь мелкая жизнь пошла, прямо удивительно.

На приемном пункте

— Ваша профессия?

— Кочегар… самогонного завода.

— Ваше образование?

— Домашнее… конешное дело…

— Подпишите анкету.

— Неграмотен.

— Холост, женат?

— Холост.

— Родственников имеете?

— А то как же? Пятерых ребенков имею.

Военно-политический словарь Чиркина

В словаре пропущены некоторые буквы (ввиду того, что Чиркин не совсем еще ликвидировал неграмотность)

Бачок — вооружение каждого красноармейца.

Винтовка — средство сообщения между землей и небом.

Залп — способ выпить бокал пива без передышки.

Ложка — приложение к бачку (поменьше немножко), см. «бачок».

Мишень — недосягаемая вещь.

Маневр — уйти из казармы не через ворота, а через забор.

Нейтралитет — двое спорят, а я ем из общего бачка.

Пазы — места позади высоких ребят, где соснуть можно на занятиях.

Тренировка — изо дня в день… получать дисциплинарные взыскания, увеличивая норму.

Ура — обедать несут.

Устав — от слова уставать.

Часовой — личность неприкосновенная… пока не спит.

Чемпион — кто больше съест.

Эвакуация — оставление занятых позиций, возвращение из околотка в часть.

В конюшне

— Что это, товарищ дневальный, у вас лошади какие-то сонные?

— А кто их знает, может, у них заседание какое идет?

Личный враг

— Семенихин! Есть у тебя личные враги?

— Есть…

— А кто?

— Горнист. Никогда спокою не дает: то на подъем, то на занятия трубит.

Не из хвастливых

— Федька-то с корабля письмо прислал. Пишет, что ему пришлось уже три раза на вахте постоять!..

— Подумаешь — удивил! Я шесть раз сидел на гауптвахте и то не хвастаюсь!

Друг в беде

— Посоветуй, каким образом получить отпуск на несколько дней?

— Скажи, что твоя бабушка умерла.

— Это не годится: я, видишь ли, хочу приберечь бабушку к пасхе.

Ослышался

— Хренов, почему ты не встаешь? Ты ведь слышал сигнал на подъем?

— Слышать-то я слышал, товарищ дежурный, да мне показалось, что это во сне происходит.

Приметы Чиркина

1. Получил наряд. — Командир, наверно, с левой ноги встал!

2. Получил в обед всего одну порцию. — Дежурного по кухне сглазили!

3. Промах при стрельбе дал. — Командир команду «огонь» под левую руку подал!

4. Лекпома не удалось провести. С чортом знается!

В уставе «собаку съел»

— Товарищ Чиркин! В чем заключаются обязанности дневального по казарме?

— Когда дежурный по казарме заснет, смотреть, чтоб его дежурный по части не застукал!

Не по уставу

— Куда идешь босый?

— А что, разве нельзя?

— То-то, что по уставу ходить босому и раздевшись не полагается.

— Да я же не по уставу хожу, а по полу!