"Диссертация" лейтенанта Шпилевого

КАЛЕЙДОСКОП СОБЫТИЙ

Этот день запомнился мне надолго. Утром, когда принесли почту, я открыл нашу городскую газету «Волногорское знамя» и увидел там свою статью. Под ней аккуратно была напечатана моя фамилия. Даже не верилось, что это моя статья, она называлась «По следам подвига». Заголовок был набран крупным шрифтом и сразу бросался в глаза.

Позвонил Скосырев.

— Поздравляю, — сказал он. — И надеюсь, что скоро вы все-таки выступите перед личным составом и расскажете о Матвее Петрищеве.

— Постараюсь, — ответил я, а сам подумал, что мало еще знаю о герое. Что с ним случилось после взрыва? Кто этот человек, назвавшийся Петрищевым? Неужели это действительно Матвей? Между прочим, в прошлый раз, когда я спрашивал Танюшина об этом, он взглянул на меня серыми глазами, которые, казалось, видели меня насквозь, и в свою очередь поинтересовался:

— А вы верите в то, что Петрищев мог стать предателем?

Я не верил. Зная его детство и юность предположить такое было невозможно.

— Нет, — ответил я Танюшину.

— Я тоже, — согласился полковник.

В полдень позвонили из редакции:

— В ответ на вашу статью к нам обратилось несколько товарищей. Спрашивают, где бы они могли встретиться с вами.

— Направляйте всех ко мне домой.

Я положил трубку и подошел к окну. В клубе, расположенном недалеко, самодеятельный духовой оркестр разучивал марш. По улице бродили голуби. Гремя гаечными ключами, копался в двигателе мотоциклист-неудачник в кожаной куртке. Это был наш человек.

Я ждал. Прошло немало времени, пока, наконец, в дверь постучали.

— Открыто! — крикнул я, сгорая от нетерпения поскорее увидеть своего первого посетителя.

Вошла... Галка. Я ждал кого угодно, но только не ее. За время нашей разлуки Галка загорела, похорошела и стала еще привлекательнее. Она остановилась в дверях и молча посмотрела на меня. Я тоже молчал, хотя мне очень хотелось сказать ей, что в тот раз я был не прав, что часто после этого приходил к ней домой, и что люблю ее теперь еще сильнее.

Мы молчали, но наши глаза поведали друг другу больше, чем за все годы нашего знакомства.

— Так и будем стоять? — нарушила тишину Галка. — Присаживайся, что ли.

— Спасибо, — ответил я, и мы вдруг рассмеялись. Потом, перебивая друг друга, стали рассказывать, что с нами случилось за все это время. Каждая мелочь казалась нам значимой и очень важной.

Галка подала мне газету:

— Вот, читай, классик.

— А я уже читал.

— Гордишься?

— Горжу-усь, — ответил я скромно, и мы снова рассмеялись. Пожалуй, мы хохотали бы долго, если бы в дверь не постучали.

В комнату зашел высокий мужчина в форме военизированной охраны.

— Здравствуйте! Простите, это вы автор статьи о Петрищеве?

— Да.

— Моя фамилия Гречишный. Я служил с Матвеем в одном взводе. — Он порылся в карманах, достал толстый потертый бумажник и вынул из него фотографию, на которой два молодых матроса стояли возле клумбы с цветами.

— Это я, — сказал Гречишный, — а это Матвей. Хороший был товарищ. Мы с ним спали на соседних койкам. Помню, заболел я как-то, так он на посту за меня две смены отстоял. Стройный был, подтянутый, помкомвзвода его всегда в пример ставил, говорил военная выправка у Петрищева на пять с плюсом. Думали командиром отделения его сделать, да не успели из-за эвакуации.

Я посмотрел на фотографию и попросил Гречишного оставить ее на некоторое время. Тот заколебался, но потом согласился:

— Хорошо, но только не насовсем…

— Долго не задержу, — заверил я его, — снимем копию для музея и вернем.

Гречишный оживился:

— А в музее про Матвея обязательно надо рассказать. Только вдумайтесь, какую он пилюлю фашистам преподнес!

— Вы ничего не слышали о том, что стало с ним после взрыва?

— К сожалению, нет... — вздохнул Гречишный. — Я позже расспрашивал о нем здешних жителей, но никто толком ничего не знал. После войны я ездил к его матери и рассказал ей обо всем.

— Так это вы, значит, были в Слободском?

— Да, я. Тяжелая тогда вышла поездка. Она, правда, к тому времени уже знала, что Матвея нет в живых, но разве материнское сердце успокоится?

Гречишный сообщил мне много нового. В основном это касалось службы Матвея в их части. Надо отметить, что он ни словом не обмолвился о том, что они охраняли, но из его рассказа я еще раз убедился: Матвей был замечательным человеком.

Мы попрощались. Гречишный очень просил меня зайти к нему в гости.

— Сад у меня хороший. Вишней угощу, клубникой. Приходите с женой.

Галка покраснела.

— Обязательно придем, — пообещал я.

Когда Гречишный вышел, я подошел к окну и посмотрел на улицу. Мотоцикл по-прежнему не заводился, парень в кожаной куртке, чертыхаясь, продолжал копаться в моторе.

Следующего посетителя ждать пришлось долго. Часа через два в комнату вошла Елизавета Саржевская.

— Подумать только! — вздохнула она. — Ведь Матвей мог бы стать моим мужем. Любили мы друг друга.

— А вы пробовали его искать? — спросил я.

— Конечно. Когда в город вошли немцы, прибежала как-то ко мне соседка и говорит: «Там одного нашего повели, пленного. Уж очень на твоего Матвея похож». Я бросилась в комендатуру. Плакала, умоляла. Думала, хоть одним глазком, взгляну на него, но так и не увидела… А потом мне сказали, что Матвей — предатель...

— И вы поверили?

Лиза опустила глаза.

Я не стал ее спрашивать, кто убедил ее в этом. Допрос Саржевского все еще был в моей памяти.

Лиза умоляюще посмотрела на меня.

— Скажите, Матвей жив?

Я пожал плечами. Что я мог ей ответить?

— Сейчас я собираю документы, уточняю данные. Вспомните, пожалуйста, каким был Матвей, как человек?

Лиза печально улыбнулась:

— Каким был? Хорошим. Я же любила его… Очень…

И я услышал историю любви. Она была светлой, похожей на тысячи других и в то же время совершенно неповторимой. Лиза показала мне заботливо свернутое последнее письмо Матвея:

«Милая Лиза! Сегодня я прийти не смогу, и теперь даже не знаю, когда смогу. Ты, наверное, догадываешься, почему. Ведь сейчас трудное время, и главное для нас — долг перед Родиной. Но помни, где бы ни был, я никогда не забуду тебя. Мы еще встретимся, обязательно встретимся. А пока крепко целую. Матвей».

Письмо было написано накануне взрыва.

Когда Елизавета Григорьевна ушла, мы с Галкой долго сидели молча, пока через некоторое время не появился еще один посетитель. Это был Трубников.

Увидев его, я шепнул Галке:

— Сейчас разговоров будет часа на два. Придумай что-нибудь, чтобы избавиться от него поскорее.

Трубников вошел с распростертыми объятиями:

— Поздравляю и как бывший директор музея, и просто как человек. Поражен вашей настойчивостью! Лавры первооткрывателя! О чем еще можно мечтать?

Тут он увидел Галку:

— О-о-о! Да тут и ваша неизменная спутница. Вместе, значит, ищете.

Трубников церемонно поцеловал Галке руку, чем так смутил ее, что она порозовела. Бывший директор музея трещал без умолку.

— Верно говорят: терпение и труд все перетрут. Это так. И теперь, когда вы обратились к общественности, у вас в отношении Петрищева, видимо, не осталось никаких тайн?

— Да, почти, — сказал я.

Трубников покачал головой:

— Каким же все-таки ограниченным показал я себя на посту директора музея! Ведь, пользуясь своим положением, я мог бы горы свернуть. А потерял даже то, что имел. Ну, так что же вы узнали нового?

— Разное. Вот, например, только что приходил товарищ Петрищева. Вместе служили.

— Он живет в Волногорске? — заинтересовался Трубников.

— Да, — ответил я, подходя к окну.

Незадачливый мотоциклист уже завел мотор. Рядом с ним стоял еще кто-то, и когда он повернулся, я узнал Костина.

Трубников тоже выглянул в окно, и я почувствовал, что он испугался. Бывший директор, не отрываясь, смотрел на капитана.

Может, они знакомы? В моей голове вихрем пронеслось: «Музей... Украденная фотография... Авария автобуса на Зареченском шоссе... Пивной ларек...» Так или иначе, все эти события были связаны с Трубниковым.

Неужели!?

Трубников внимательно осмотрел улицу и протянул:

— Жа-арко! У вас на кухне холодной водички не будет?

— Минутку, я сейчас принесу, — торопливо ответил я.

— Спасибо, я схожу сам. Не беспокойтесь.

Я вспомнил, что на кухне у нас есть черный ход, выходивший в глухой переулок. Пускать его туда было нельзя.

Я хотел подать Костину знак, но Трубников резко и бесцеремонно отодвинул меня от окна.

— Что это вы, в самом деле... Духота-то какая!

Он посмотрел мне в глаза, и я увидел третьего Трубникова: холодного, хитрого и опасного, как лезвие финского ножа. Враг! Это понятие, казавшееся далеким и нереальным, неожиданно приобрело физические очертания.

— Отойди! — прошипел он сквозь зубы.

Галка охнула.

— Вадим, что случилось?

Держа в руке пистолет, Трубников оттеснил меня вглубь комнаты. В ответ я схватил его за руку и в тот же миг получил страшный удар в челюсть.

Галка вскрикнула и бросилась к нам. Словно во сне раздался звук выстрела, и я увидел, как Галка, удивленно посмотрев по сторонам, медленно осела на пол.

Трубников рванул к выходу, но я схватил ковровую дорожку и изо всех сил дернул на себя. Бандит упал, я бросился к нему, и мы, сбивая мебель, покатились по полу.

К моменту, когда в комнату вбежали оперативные работники, Трубников уже выдохся, а, увидев Костина, медленно поднял руки.

Ввели еще одного человека: невысокого, черноволосого.

— Вот, на стреме стоял, — кивнул в его сторону один из оперативников.

Я понял, что это и есть тот самый Чернявый, выдававший себя за корреспондента и похитивший материалы. Тяжело дыша, я оглянулся и увидел Галку, лежавшую на полу. Ее платье было залито кровью. Не помня себя, я бросился к ней и, подняв на руки, побежал к выходу.

— Машина у подъезда! — крикнули мне вслед.

Шофер, ничего не спрашивая, быстро завел мотор, и мы выехали на проспект.

— Скорее, скорее! — механически подгонял я, а сам все смотрел и смотрел на заостренное, бледное, дорогое мне лицо.

В приемном покое я положил Галку на белую каталку. Пришел врач и, проверив пульс, приказал:

— Немедленно в операционную.

Уезжая, Галка открыла блеклые глаза и, вяло улыбнувшись, прошептала:

— Вадим, двадцать баллов тебе… За храбрость...