Рассказы о животных

ОДИН

Черный как смоль зверек лежал посреди узкой площадки точно котенок, подобрав под живот лапы. В темноте его тонкое тело казалось еще более длинным, чем на самом деле, похожим на суковатую палку, которую дождевые потоки приволокли сюда вместе с палыми листьями и ветками, что виднелись кругом на скалах. Одни только глаза, светившиеся, как фосфор, выдавали его.

Глаза были обращены к ущелью, где с однообразным плеском бежала река. Зверек отвернул свою плоскую голову, словно не подозревая, что там, на скале, впереди.

Выждав несколько минут, он вдруг встрепенулся и ударил по земле длинным хвостом.

С края скалы донеслось грозное шипение, за которым последовал короткий треск, будто щелкнул курок большого револьвера.

Зверек оскалил зубы, хвост заметался, глаза злобно впились в огромные ярко-красные глаза филина, который сидел на выступе скалы и зорко следил за каждым его движением.

Филин сидел нахохлившись и был похож на большой темный шар, слегка покачивающийся из стороны в сторону. Зрачки его зловеще скакали, словно в глубине глазниц горел пожар. Неподвижный взгляд завораживал и пугал. Но куница не испытывала страха — ее синевато-зеленые глазки поблескивали холодно и колюче, впиваясь, точно стальное лезвие, в пылающие зрачки птицы. Когда она оскаливалась, ее белые зубы сверкали в темноте, а по телу пробегала хищная судорога, как будто по нему пропускали электрический ток.

Вдруг с вершины скалы, где дремал черный неподвижный лес, вспорхнула какая-то тень. Она устремилась сначала к другому берегу, к деревне, но потом внезапно повернула к площадке.

Однако куница вовремя ее заметила и молниеносно шмыгнула в расщелину скалы. Там она оставалась до тех пор, пока самка филина не улетела бесшумное свое гнездо. Куница знала, что с наступлением утра чета филинов будет уже не столь опасна.

Вот уже несколько недель следила она за их возвращением в гнездо, терпеливо подстерегая удобную минуту, чтобы на них напасть. Внизу, в каменистом ущелье, находилась ее нора. Терпеть соседство филинов было невозможно. Они отнимали у нее добычу и ночью вели себя как полновластные хозяева всей округи. Их глаза пугали куницу и вместе с тем будили в ней жажду крови.

Выбравшись из расщелины, зверек снова занял прежнюю позицию, теперь уже не прибегая ни к каким уловкам, стал следить за черным силуэтом филина.

Начало светать. И филин из черного постепенно становился темно-коричневым. Видны стали белые скалы. Скованную стужей землю обволакивал легкий туман. Вода в реке не искрилась, как ночью, а все больше просвечивала холодной синевой. Тонкая пелена облаков медленно расползалась, и мутное, как запотевшее зеркало, небо отразилось в реке. Свет зари смешивался с унылыми лучами тощего полумесяца, серебряной бровью повисшего над дальними, еще не пробудившимися лесами. На том берегу, в деревушке, заскрипели ворота, послышались людские голоса, звяканье ведер, рев скотины. Окошки гасли одно за другим.

Погасли и глаза большой неподвижной птицы. Кроваво-красный накал их исчез, и теперь они напоминали зерна янтаря. Темно-рыжее, со всеми неуловимыми оттенками ночи оперенье на груди птицы проступало все отчетливей. Круглые зрачки съеживались, птица то моргала, то медленно прикрывала веки, как человек перед тем как вздохнуть. Яркий свет слепил ее. Но она медлила, не решаясь вернутся в гнездо, и терпеливо наблюдала за своим врагом.

Так прошло еще несколько минут.

Небо на востоке разгоралось все ярче. Алый свет залил верхушки деревьев в лесу, окрасил розовым желтые известковые скалы. Где-то рядом затрещала сорока, в кустах у реки запел дрозд. Стая скворцов со свистом пролетела над ущельем.

Куница подползла к выступу скалы, одним прыжком подскочила к филину и, оскалив зубы, попыталась вцепиться ему в горло. Но тот отпрянул, приподнялся и ударил ее своим широким крылом. В зубах у нее остался только пучок мягких перьев. Куница выплюнула их и напала снова.

Теперь филин стоял на самом краю скалы. Отступив назад, он распахнул крылья и, описав в воздухе короткую крутую дугу, стремительно обрушился на своего врага.

Куница оказалась на гребне уступа. Передними лапками она цеплялась за камень, ошеломленная ударами крыльев, которые били ее, точно метлой, и сбрасывали со скалы. Она запищала, изо всех сил стараясь отползти от края. На белой грудке заалело кровавое пятно — там, где в ее тело вонзилась когтистая лапа филина. Мягкая шерстка куницы взлохматилась, и вся она была похожа теперь на маленький пушистый клубок, прилепившийся к скале.

И вдруг клубок сорвался: филин ударил куницу клювом по голове, и она покатилась вниз, в пропасть, избитая, обессиленная, но настроенная все так же воинственно.

Минутой позже она сидела у подножия скалы, зализывала раны и злобно поглядывала вверх. Потом быстро скрылась в глубине ущелья, где находилась ее нора.

Взъерошенный и ожесточенный филин по-прежнему сидел на выступе скалы, вертя своей кошачьей головой.

Два ястреба с громким писком вылетели из-за скал. Увидев их, испуганно забил крыльями голубь. Сойки, прижав крылья, одна за другой стали стремительно спускаться к реке. Морозный воздух звенел под напором их падающих тел.

Вдруг одна из них заметила филина и тревожно закричала. Описав круг, она села неподалеку от него, издавая все более громкие и нетерпеливые крики. В лесу мгновенно поднялся страшный гомон. Испуганно свистали дрозды, торопливо слетались сороки. Над высокими тополями соседней деревушки показались черные силуэты ворон, тоже направлявшихся сюда. Их хриплое карканье звучало боевым кличем.

Тщетно пытался филин укрыться в свое гнездо. Пестрая стая растревоженных птиц кружилась над ним, и каждый раз, когда он делал попытку взлететь повыше, вороны долбили его своими тяжелыми клювами, а сойки забирались ему под крылья.

Он перелетал со скалы на скалу, шипя, как змея, щелкал клювом, протягивал лапу, чтобы схватить какую-нибудь особенно наглую птицу, но в это время другая сорока клевала его в спину. Под конец, взъерошенный, измученный, он забился в какое-то углубление в скале и оттуда глядел своими круглыми испуганными глазами.

Лишь к полудню голод вынудил птиц оставить его в покое. Тогда филин тяжело взлетел наверх, где в скале, в глубоком отверстии, похожем на маленькую пещеру, было его гнездо. Во тьме пещеры светились глаза его подруги.

Полетев к ней, он положил голову на ее мягкую бархатистую спинку. Тихие, нежные звуки, похожие на голубиное воркованье, наполнили сырую холодную пещеру. Птицы смотрели друг на друга, и в их кошачьих глазах горел огонь такой жаркой, неутолимой любви, что казалось, это пылают их сердца.

Они проводили дни, укрывшись от света солнца. Но слух улавливал все звуки дня. Они слышали посвистывание дроздов, неумолчную болтовню соек, которые вили себе гнезда, томное, глухое, как стон, воркованье голубей. Лес звенел от птичьих голосов, будто с утра и до поздней ночи там шло какое-то празднество.

Истомленные страстью, филины дремали, прижавшись друг к дружке, неподвижные, как древние божества.

В узкое отверстие пещеры была видна деревушка с белыми столбами дыма над крышами, рядом — мельничная запруда, освещенная весенним солнцем, золотисто-зеленые поля и дальние леса, которые с каждым днем становились все розовее. На дороге, проходившей у подножия скалы, часто раздавался плаксивый скрип телеги или тяжелый топот скотины. После полудня река шумела громче, набухая от талого снега, сбегавшего с гор. Из леса веяло влажным теплом, доносился запах прелых листьев у дуба, а к вечеру потемневшая земля казалась в сиянии луны серовато-зеленой и скудной.

Филин и его подруга выбрались из гнезда и бесшумно ринулись в ночь. Сначала они летели между ветвями деревьев, будто прячась друг от друга. Самка летела впереди, время от времени издавая тихие гортанные звуки, похожие на человеческий смех. Потом они поднялись над лесом и устремились к круглолицей луне, словно хотели испепелиться в ее золотистом огне.

Ночь заново распаляла их любовь. Хриплый хохот филина постепенно перешел в глухое, страстное воркованье. Он взлетал над самкой и, толкая ее крыльями, старался сбросить на землю, но она ловко ускользала от него. Тогда он садился на ветку и оттуда звал ее своим низким голосом, от которого лесные птицы просыпались в испуге.

Иногда они опускались низко над полем, привлеченные писком мыши или быстрой, неуловимой тенью зайчонка, выскочившего порезвиться на просторе. А после полуночи охотились на прилетевших из-за гор уток, которые возвращались на север, к Дунаю.

Однажды они носились над лесом, точно бумажные змеи, запущенные в ночь чей-то рукой. Землю укрывала густая тень свежей листвы. Лес темнел, серебрились заколосившиеся нивы. Месяц, выщербленный, далекий, взошел в эту ночь поздно. Заснеженная горная вершина казалась огромным белым цветком, плывущим в потоке лунного света. В кустах у реки пел соловей.

Теперь филины летели порознь. Пора любви прошла, а в гнезде среди скал лежали три беспомощных, пушистых, белых как снег птенца.

Самец повернул к полям, где белела пустынная дорога. Он несся низко над межами, вслушиваясь в тихий шепот майской ночи.

Самка летела вдоль реки, держась подальше от воды. Но порой ее тень на мгновение мелькала над омутом, и тогда оглушительный хор лягушек разом, точно по сигналу умолкал. Она настигала их в траве и поспешно тащила к себе в гнездо. Охота поглощала ее целиком. Несколько раз она присаживалась на ветку ивы, чтобы перевести дух и подстеречь ежа, шуршавшего где-то рядом.

Миновала полночь, и рогатый месяц коснулся темной громады леса. Тени скал протянулись за реку. Вода потемнела. Все вокруг примолкло, будто сама ночь уснула глубоким сном. Свет месяца стал болезненным и мутным, а небо затянуло дымкой.

Острый слух птицы уловил какой-то негромкий шорох, донесшийся со скал. Там посыпались мелкие комья земли, камешки.

Она замахала крыльями и что было сил помчалась к своему гнезду.

Из отверстия пещеры выскочило что-то темное. Впереди него выкатились два белых клубка и полетели вниз, в пропасть. Птица вихрем налетела на зверька, вонзилась когтями ему в спину, но куница изогнулась, как змея, и впилась ей в горло. Обе кубарем скатились по отвесной скале. Шум схватки заглох на дне ущелья. Птица била крыльями о землю, куница пищала, пытаясь освободиться от могучих когтей, пронзавших ее тело. Потом все стихло. Только в густых зарослях бурьяна у дороги слышалось испуганное шипенье одного из птенцов, которого куница выкинула из гнезда, не успев перегрызть ему горло.

С той поры филин-отец проводил дневные часы возле птенца, в придорожном бурьяне. Стаи сорок и соек целыми днями кружили над ним. Только высокие стебли бузины да крапива спасали филина от их клювов. Прятали они его и от глаз проходивших по дороге крестьян. Он удивленно провожал их своими мрачными глазами. Людей он не боялся, потому что никогда прежде не видел их так близко. Поначалу он встречал их с недоверием и готовился к бою, а потом уже спокойно следил сквозь бурьян за босыми ногами.

Птенец лежал рядом, и отец крыльями укрывал его от сырости. Обе птицы дремали, согретые майским солнцем, среди усыпанного росой бурьяна, убаюкиваемые мерным журчанием реки, и терпеливо ждали ночи. Тогда филин покидал свое убежище и беспокойно кружил поблизости, проверяя, не грозит ли маленькому какая опасность. Он все еще не смел отлучаться надолго. Каждый шорох настораживал. Он ловил у реки лягушек, охотился за майскими жуками на лугах, но, спохватившись, что улетел слишком далеко от гнезда, выпускал свою жертву и поскорей возвращался к птенцу.

Однажды вечером филин заметил на дороге человека. То был деревенский поп, возвращавшийся с косьбы. Он шел в деревню с косой на плече. Подойдя к тому месту, где лежал птенец, священник остановился закурить.

Он достал огниво и стал высекать огонь. Филин несколько раз пролетел над самой его головой, но священник ничего не замечал и продолжал бить по кремню, что-то приговаривая.

В искрах, в ударах кремня по стальному бруску птице почудилась угроза. Попу наконец удалось поджечь трут. Он положил его в свою шершавую ладонь, поднес к цигарке и с наслаждением затянулся.

Вдруг что-то коснулось его шапки и едва не сбросило ее с головы.

Священник вздрогнул, испуганно оглянулся кругом. Однако, кроме поблескивающей реки и окутанных тьмою скал, ничего не было видно. Он поправил шапку, что-то пробормотал и решил поскорее убраться отсюда, но не успел сделать и шага, как что-то тяжелое ударило его в спину.

Он в ужасе закричал и бросился в темноту. Филин летел за ним до тех пор, пока тот не перебрался на другой берег. Поп бежал трусцой, то и дело испуганно вздрагивая. Филин прекратил преследование и вернулся к птенцу. Утром он спрятался в бурьян и задремал.

Чьи-то шаги заставили его открыть глаза.

По дороге шел человек. Он часто останавливался, потом двигался дальше. Филин насторожился, вытянул вперед свою кошачью голову. Солнечный свет слепил глаза, но он все же различил фигуру человека, огромной темной массой надвигавшегося на него в огненном тумане. Вот он уже совсем рядом.

Страшное бородатое лицо нависло над зарослями. Птица узнала своего ночного врага и впилась в него взглядом, но поп ее не заметил. Глаза его то шарили в бурьяне, то поглядывали в сторону скал. Потом он стал снимать с плеча косу, В это мгновение филин щелкнул клювом у самых его ног.

Поп отшатнулся и стал вглядываться в куст бузины. Оттуда, из-за неподвижных веток, на него смотрели два круглых красных глаза.

— Ай! — завопил поп. — Сатана! — И, схватив косу, обрушил ее на птицу. Та распростерла крылья и перевернулась на спину. Поп свирепо замахал косой.

— Вот тебе, злодей! Вот тебе, нечистая сила! — кричал он.

Убедившись, что филин мертв, он пинком отшвырнул труп на дорогу. Потом заметил птенца и раздавил его ногой.

После этого закинул косу на плечо и пошел обратно, время от времени вздрагивая, будто снова видел перед собой огромные глаза филина. Отойдя подальше, он остановился и облегченно вздохнул.

Мертвый филин остался лежать на дороге, похожий на кусок дивного узорчатого бархата, брошенного на песок. Рядом валялся раздавленный птенец.

Солнце стало припекать. Роса высохла. Скалы подтянули свои короткие тени к самому подножию, и дикие голуби перестали гулить в застывшем лесу.

Большая зеленая лягушка осторожно запрыгала по траве вдоль дороги. Ее золотистые глаза уставились на мертвого филина. Она задержалась на несколько секунд, словно желая увериться в том, что птица мертва, и испуганно плюхнулась в воду.

Перевод М. Михелевич.

ВОЛЧЬИ НОЧИ

К вечеру, когда туман над равниной рассеялся и снег зардел от лучей заката, пятеро волков, лежавших в редколесье вблизи шоссейной дороги, потрусили в горы.

Они держали путь прямо на юг, к сверкающим на фоне ясного синего неба снежным вершинам, озаренным светом заходящего солнца.

Ни один из волков ни разу не оглянулся назад, не окинул взглядом места, где они целых шесть месяцев бродили в поисках добычи. Голая равнина с прямыми рядами телеграфных столбов, где в проводах гудел ветер, с обнаженными деревьями, со смутно маячившим на горизонте журавлем деревенского колодца, что торчком упирался в небо, как копье, нынче нагоняла на них страх.

Опасливо поджав хвосты, с опущенными вниз заиндевелыми мордами волки бежали гуськом, след в след. Их вел вожак, матерый волк с рыжими подпалинами, неотступно глядевший вперед, — казалось, его голодный взгляд нащупал какую-то точку в горах и волк боялся потерять ее из виду; за ним уныло трусила злая волчица, дальше бежали два старых волка, а позади всех — чалый, с пробелью, волк.

Он был самый малорослый и замыкал вереницу. Шерсть у него была гладкая и чистая, а небольшая голова смахивала скорее на голову собаки, чем волка. Глаза смотрели не так мрачно и сурово, как глаза его собратьев, а во вкрадчивых движениях его длинного туловища сквозили озабоченность и недоверие. Чалый волк частенько отставал — разрывал лапами снег, учуяв старую кость, мышиную или кротовью нору, мимо которых его собратья пробежали о полным безразличием.

Волки голодали без малого неделю. Но чалый, учуяв своим собачьим нюхом дух падали, нашел вблизи одного овечьего загона скелет сдохшей еще осенью овцы и две лошадиные ноги.

Отстав от стаи, он погрыз обглоданных снегом и земной сыростью костей, и хоть не утолил голода, но все-таки малость заморил червячка.

Чалый волк держался начеку. Его собратья все чаще ощеривали пасти, вздыбливая темную шерсть на загривке. Днем они лежали в лесочке порознь, издали посверкивая мрачными, горящими злобой глазами. Двое старых волков подстерегали один другого, а голодная волчица, потеряв терпение, подбивала всю стаю завыть. Когда кто-нибудь из волков отказывался ей подвывать, она начинала умильно ластиться к нему, исподтишка пытаясь укусить. Чалый волк хорошо знал, к чему это ведет. И еще он знал, что, если огрызнуться, будет хуже. И поскольку голод мучил его меньше, чем остальных, он вел себя благоразумно: ловко и проворно увертывался от ее зубов, сдерживал злость, не терял головы. И волчица оставляла его в покое: невозмутимость чалого ее бесила, Но роковая минута, в которую один из волков должен быть съеден, надвигалась. Чалый волк чуял ее приближение.

Ему нестерпимо хотелось завыть, он садился на снег и с тревогой вглядывался в бескрайнюю равнину, уже окутанную сизой вечерней мглой. Чалый был готов бросить своих собратьев и вернуться назад, но его страшило одиночество. Он то догонял их, то вновь отставал, издали следя за ними зорким взглядом. Но вот стая пропала из виду, спустившись в широкую, поросшую густым лесом ложбину, за которой начинались горы. Тогда чалый волк бросился вдогонку, двигаясь бесшумно, как тень, что бежала рядом с ним на снегу.

Перевалив через ложбину, волчья стая укрылась в старом лесу, облюбованном под ночлег стаями ворон. Выйдя на небольшую влажную поляну, волки остановились и долго прислушивались к тревожному граю птиц. Чалый различил силуэты своих собратьев на ближнем склоне и двинулся по их следам.

Озаренные светом луны горы отливали серебром, голый лес темнел сквозь иней, засыпанные снегом ущелья, из которых тянуло ледяным холодом, зияли страшными пропастями. Волки обводили горящими глазами поросшие лесом склоны — ощетинившиеся ветками деревья напоминали им утонувших в сугробах людей. Время от времени звери задирали головы вверх и, глядя на крупные голубоватые звезды и полную луну, издавали негромкий сдавленный вой, похожий на собачьи зевки.

Они долго двигались по крутизне, пока не выбрались на большую седловину. Старые волки, казалось, готовы были сцепиться, а волчица все пыталась завыть.

Вдруг вожак остановился, оглянулся и, обведя глазами остальных, отошел в сторонку и сел на снегу. Волчица подошла к нему. Старые волки, поджав хвосты, скалили зубы друг на друга. Чалый понял, что роковая минута настала.

В промежутках между черными стволами деревьев он видел полыхающие огнем глаза своих сородичей. Стоя неподвижно посреди голой седловины, на которую росшие окрест деревья бросали враждебные тени, волки злобно щерились. Шерсть на загривках встала дыбом, глаза метали злые зеленые искры. Они стояли, как истуканы, прислушивающиеся к гробовому молчанию гор.

Дрожа всем телом, чалый волк едва сдерживался, чтоб не завыть. Какая-то непонятная сила властно гнала его к седловине, но вдруг взгляд его остановился на одном из старых волков. Окруженный остальными сородичами, пронзавшими его исступленными взглядами, он весь дрожал и, будучи не в силах удержаться на ногах, начал медленно оседать на землю. Два другие волка и волчица придвинулись вплотную и все разом набросились на него.

Чалый видел, как вожак впился зубами в горло старого волка и опрокинул его навзничь. Старик почти не оказал сопротивления. Теплый труп его был тут же растерзан, каждый из сородичей получил свою долю.

Утолив голод, волки завыли. Первым подал голос рыжий. Опустив вниз большую голову, он поджал хвост и издал несколько низких грудных рулад, которые медленно растворились в холодном безмолвии гор. Затем раздался альт волчицы. Задрав голову в высокое небо, она оборвала свой вой на тонкой жалобной ноте, которую эхо повторило троекратно.

Чалый подвывал, а когда стая разбрелась, вернулся вниз, в знакомую ложбину, и, обежав подножие горы, подался на ее южные склоны, где снега было поменьше. Уцелевший старый волк спустился вслед за ним на равнину. И только волчица да рыжий волк остались на старом месте. В холодные ясные ночи чалый слышал их далекий вой и тоже принимался выть.

Днем и ночью он бродил по безмолвным горам, спал в затишных местах под выступами скал, откуда виднелась вся занесенная глубокими снегами равнина; легкая синеватая дымка, похожая на туман, заслоняла далекие села. Голод донимал нестерпимо, и только чуткий собачий нюх выручал чалого, помогая отыскивать кое-какую еду.

В одно пасмурное утро, когда снег был похож на покрытое патиной серебро, чалый услышал людские голоса и фырканье лошадей. Звуки доносились из глубины большого лога, где на вырубках, точно медвежий мех, темнел молодой сосняк. Волк навострил уши и осторожно спустился к логу.

На его дне, у самого ручья, бурлившего среди камней, показалось двое всадников. Подмерзший наст под копытами лошадей хрустел так громко, что волк присел от испуга.

Он хотел было убежать, но зрелище увязавших в снегу лошадей было ему приятно. Всадники остановились на берегу ручья, о чем-то потолковали и двинулись вверх по склону к небольшой поляне, обрамленной невысоким лесом. И тут зверь заметил, что за одним из всадников на привязанной к седлу веревке волочится по земле какой-то предмет. Инстинкт подсказал ему, что это приманка.

Оставив ее на поляне, всадники повернули лошадей и тем же путем поехали обратно.

Волк долго стоял на одном месте. Ему хотелось узнать, что там лежит на поляне, обнюхать лошадиные следы, проверить, не оставили ли люди на тропе чего-нибудь съедобного. Но в жестах всадников, в их поспешном безмолвном отъезде было нечто подозрительное.

Пару раз потянув носом воздух и не учуяв никакого запаха, волк опустил голову и затрусил через редкий буковый лес в противоположную сторону. Там он наткнулся на заячьи следы и долго бегал туда-сюда, не хуже гончей, пока не поднял зайца. Погнавшись за косым, он начисто позабыл о всадниках. Но после обеда, когда голод заставил его охотиться на мышей, чалый вернулся в знакомый буковый лес и услышал, что где-то внизу сойки и сороки подняли страшный галдеж. Зверь прислушался.

Крики соек слышались все громче — то радостные, словно там был в разгаре богатый пир, то тревожные и хриплые, предвещавшие беду.

Волк направился к логу, и, пока он шел, над самой его головой пролетело несколько сорок, с шумом рассекая крыльями холодной воздух. Поняв, что птицы слетаются на падаль, хищник затрусил вниз по берегу ручья. Отыскав лошадиные следы, он сразу почуял дух освежеванной овцы. Этот запах исходил от тянувшейся в снегу широкой борозды, похожей на тропу. Эту борозду оставили после себя всадники.

Дух овечьего мяса взбудоражил волка. Пасть его наполнилась слюной, он высунул большой красный язык и облизался.

Забыв про осторожность, чалый волк рысью побежал к поляне, но вскоре стал, вздыбив шерсть. Ему попались следы волчицы и матерого рыжего волка. Теперь он понял, почему сойки кричали так тревожно. Рыжий и волчица были где-то рядом.

Чутко прислушиваясь, с горящими глазами, чалый волк крадучись двинулся к поляне. Сквозь густые пушистые ветки молодого сосняка он увидел, что снег на поляне истоптанный и желтый, а посреди поляны что-то лежит. На верхушках сосен и кустов целыми стаями сидели сороки и сойки. Ни волчицы, ни рыжего волка не было видно.

Чалый выбрался из леса на поляну и еще раз оглядел ее всю. Неподалеку на ветке можжевельника сидела сойка. Птица заметила его, но не подняла крика, похоже, она была больна или нахохлилась от холода. Это еще больше озадачило волка. И тут взгляд его упал на растерзанную овцу. Возле валялись выпотрошенные внутренности, а чуть поодаль — голова с пустыми глазницами, глаза, видно выклевали сороки; втоптанная в снег овечья шерсть была разбросана по всей поляне. Напротив, в кустарнике, растянувшись во всю длину, лежал рыжий волк, ткнувшись длинной мордой в снег и странно подогнув лапы. За ним серел на снегу труп волчицы…

Ощетинившись, поджав хвост, чалый волк испуганно отпрянул и ударился через сосняк прочь от этого проклятого места…

Надвигались сумерки. На фоне свинцовых снеговых туч вершины деревьев казались черными, угрожающе неподвижными. Стаи соек и сорок сидели на ветках, безмолвные, нахохлившиеся. Птицы, казалось, приготовились ко сну… Время от времени какая-нибудь из них хрипло каркала, словно подбадривая товарок: «Кураж, кураж!», — и тут же умолкала. Будто дивясь чему-то, птица склоняла набок голову и сваливалась с ветки…

В ту холодную зимнюю ночь чалый волк долго жалобно выл, задрав свою собачью голову в свинцовое небо, с которого готов был повалить снег. Его глухой, одинокий вой остался без ответа. Даже эхо молчало, словно сами горы оглохли от зимнего холода.

Перевод В. Поляновой.

ТЯЖЕЛАЯ ПОРА

Пока с деревьев не облетела листва, лиса-замарашка жила в молодом лесу. Там, неподалеку от скалы, обросшей мохом и плющом, у нее была нора — сырая и грязная, с множеством входов и выходов. Но, когда лес обнажился и земля покрылась палой листвой, лиса спустилась в ложбину, нашла там нору барсука, и переселилась в нее.

Она была чересчур молода и неопытна, в ее желтых, как янтарь, глазах весело переливались живые искорки, под выпуклым лбом таились в избытке хитрость и притворство. Когда она бежала неслышно, по-кошачьи, волоча по земле пушистый хвост, похожий на кудель, в каждом движении гибкого длинного туловища сквозили лукавство и змеиная грация. Лесная опушка, где она каждую ночь мышковала, была испещрена ее причудливо петляющими следами.

Лисе ни разу не приходилось видеть снег, и, когда низкое небо затянуло сеткой снежных мотыльков, а лес побелел и согнулся под тяжестью зимнего убора, она от удивления даже залаяла. Ее поразила глухая тишина леса, где раньше каждый звук отдавался громким эхом. Белизна делала окружающие предметы более четкими, зримыми, лес, погруженный в сон, был безмолвен, все живое в нем, казалось, вымерло.

Лиса забралась в теплую нору, свернулась клубочком и, уткнувшись носом в пушистый хвост, уснула. Она провела в норе целый день, а под вечер отправилась на охоту.

На этот раз ее постигла неудача. Снег все сыпал. Он слепил ей глаза, скрипел под лапами. Бежать по снегу с непривычки было трудно. Сырость раздражала ее, тихий, чуть слышный шелест, наполнявший воздух, шорох осыпающегося с веток снега сбивали с толку, мешали вслушиваться.

Возле большого камня она вспугнула зайца, но не догнала — снег засыпал следы. В другом месте наткнулась на прикорнувшего в кустах дрозда. Подобралась, прыгнула — и промахнулась. Черная птица вспорхнула с испуганным писком. Дремавшая поблизости сойка проснулась и подняла крик.

Лиса воротилась в ложбину, нашла засыпанную снегом яблоню-дичок и, разрыв сугроб, принялась есть гнилые кислые яблоки. Утолив голод, отряхнула золотистую шерстку и полезла в нору.

Когда она проснулась, снегопад уже кончился. Смеркалось. Подморозило. Под пригнувшимися к земле ветвями деревьев образовались снежные тоннели. Лес казался незнакомым и новым. Чуткое ухо зверя уловило далекий гомон человеческих голосов.

Лиса выбралась на тропинку, по которой всегда отправлялась на охоту, и тут же провалилась в глубокий сугроб. Подчиняясь инстинкту, она свернула в сторону и подалась напрямик через лес, где снега было меньше. Время от времени останавливалась, прислушивалась и вновь принималась нанизывать бесконечный след — отпечаток к отпечатку, словно бусинки четок.

Ее мучил голод, и перевалив через холм, она направилась к полянам, где надеялась поживиться. Но поляны были пустынны, они вроде бы стали меньше. Снег был девственно чист, нигде не видно никаких следов, не слышно мышиной возни. Все живое, испугавшись снега, попряталось, ни один зверек не решался покинуть свое убежище.

Вдруг лиса услышала негромкий печальный клекот. В низком темном небе смутно маячил косяк диких гусей. Птицы пролетели над холмом и растаяли над равниной, будто тени.

Лиса присела, как бы размышляя, не последовать ли за ними. Равнина была ей незнакома. Собачий лай, вечерами доносившийся из села, красные огоньки окон, сизый дым над трубами, человеческие голоса — все это пугало ее. Но голод давал себя знать, и она решилась спуститься к реке. Там всегда можно было найти какую-нибудь поживу.

Забравшись в заросли вербняка над заводью, лиса остановилась и навострила уши. На маслянистой глади чернела стайка диких уток. Их неподвижные силуэты напоминали черные шары, всплывшие на темную, покрытую тусклым глянцем поверхность заводи.

Изредка какая-нибудь из уток, вытянув шею, неслышно, словно тень, отплывала в сторону и тут же неторопливо возвращалась к своим товаркам.

Лиса долго подкарауливала птиц, терпеливо ждала, когда они выйдут на берег. В конце концов утки заметили ее. Они вытягивали шеи и с громким кряканьем подплывали к берегу, словно приглашая лису прыгнуть в воду.

Она каталась по снегу, притворяясь, будто не видит птиц, будто ей вовсе нет дела до них. Потом с независимым видом удалилась. Но, отбежав за кусты вербняка, воротилась назад. А когда и эти уловки не помогли, потеряв терпение, бросилась на утку, которая подплыла слишком близко к берегу. Птица вспорхнула, а за ней с пугливым криком поднялась в воздух вся стайка.

Лиса выбралась на берег, отряхнулась. Покаталась по снегу и, чтобы согреться, потрусила вниз по течению реки. Незаметно добежав до деревушки, присела и потянула носом воздух.

Меж заснеженных деревьев вокруг дворов чернели плетни. Из труб сонных домов столбами поднимался дым. Нигде не было видно ни огонька. Стояла мертвая тишина, казалось, деревушка, придавленная свинцовыми тучами, уснула вечным сном. Лишь река, смутно поблескивая во мраке, мерно плескалась о берег.

Снова послышался клекот диких гусей, внизу, в деревенских дворах, отозвались их прирученные собратья. Где-то захлопал крыльями и пропел петух. За ним второй, третий…

Ночь прямо-таки кишела добычей. Небо огласилось плеском сотен крыльев. Крестообразные тени диких гусей проплыли над селом, и вскоре их клекот затих в горах, окутанных туманом.

Лиса забеспокоилась. Она порывалась бежать, но что-то удерживало ее. Потом вдруг сорвалась с места и потрусила в сторону деревни. Тенью мелькнув под деревянным мостиком, выбралась на берег, и свернула в первую попавшуюся улицу.

Там снег был утоптан людьми и скотом. С дворов тянуло запахом навоза и дыма. Где-то громко пыхтела свинья. Время от времени она принималась хрюкать и что-то грызть. Лиса прокралась во двор мимо низкого окошка с белой занавеской, от которого пахнуло теплом. Изнутри доносился храп спящих людей, похожий на рычание собак. Лиса испуганно отпрянула. Крики петухов нагнали на нее страху. Их рулады, заканчивавшиеся гортанными звуками, похожими на звуки зевков, слышались где-то совсем рядом.

Выбежав на околицу, лиса снова очутилась на берегу речки, огибавшей село. Неподалеку тянулся колючий плетень с лазом. В глубь двора вели собачьи следы.

Лиса осторожно пробралась во двор, залегла в снегу у плетня и долго прислушивалась.

Впереди виднелся приземистый хлев, обмазанный глиной. За ним возвышалась куча хвороста. Возле хлева дымилась куча свежего навоза, чернел большой чурбан с вогнанным топором. К новому неоштукатуренному дому, на каменном крыльце которого горел забытый кем-то фонарь, тянулся человечий след.

Прокравшись к двери хлева, лиса потянула носом. Внутри кто-то вздохнул, послышался глухой удар о стену. Разбуженные хохлатки недовольно заквохтали. Петух отозвался, успокаивая: «Ко-ко-ко!»

Лиса попыталась просунуть голову в щель под дверью, откуда струился парок. Но щель была слишком узка. Тогда она принялась рыть под дверью яму, но, убедившись в тщетности своих усилий, обежала хлев и забралась на кучу сушняка, а оттуда прыгнула на крышу.

Снега там было немного. От тепла, которое шло из сарая, он подтаял. В одном месте чернела проталина.

Лиса разгребла солому, перегрызла зубами несколько сухих прутьев и просунула голову в дыру. Ее горящие фосфорическим светом глаза уставились на куриц, сидевших на насесте. Под ним лежали, спокойно жуя жвачку, два вола.

Плутовка подалась назад и замерла в нерешительности. Но близость добычи заставила пересилить страх, и она прыгнула вниз.

Куры, оглушительно кудахтая, полетели с насеста, в воздухе носились перья, солома. Петух, метался из угла в угол и орал во все горло. Волы с испуганным мычанием поднялись на ноги.

Лиса поняла, что попала в западню. Она бегала по хлеву в поисках выхода.

Во дворе залаяла собака. Со стороны дома донесся человеческий голос. Лиса шмыгнула под ясли и затаилась. Куры, не унимаясь, кудахтали в дальнем углу сарая. Волы настороженно глядели в ее сторону.

За дверью послышался скрип снега. В щели вспыхнула полоска желтого света. Глаза зверька на мгновенье сверкнули, словно пара изумрудов. Дверь со стуком распахнулась. Показался человек, окутанный облаком пара. Войдя в хлев, он поднял фонарь над головой и огляделся. За ним вбежал лохматый пес и остановился у его ног. Пятно света, словно большая желтая бабочка, скользнуло над головами волов и озарило угол со сбившимися в кучу хохлатками. Крестьянин что-то проворчал себе под нос, глянул вверх и увидел дыру со свисающими клочьями соломы. Он выругался и пнул пса ногой.

В тот же миг лиса выскочила из-под яслей и одним прыжком метнулась к двери, которую крестьянин оставил открытой. Пес, получивший пинок, не успев взвизгнуть, с хриплым ревом бросился в погоню за лисой. А та, подбежав к плетню, со змеиной ловкостью перемахнула через него. Пес захлебывался лаем, крестьянин бежал с фонарем и кричал:

— Ату ее! Ах, чертовка разэтакая…

Когда село осталось далеко позади, лиса поняла, что ушла от погони, но продолжала бежать, поскуливая от страха. Только добежав до зарослей вербняка на берегу речки, она перевела дух и облизала острую мордочку розовым языком.

В селе все еще лаяли собаки, слышался гомон; людских голосов. Лиса несколько раз опасливо оглянулась, выбралась из вербняка и потрусила к лесу.

Наступил рассвет. Стволы деревьев все отчетливее выступили из темноты. Вода реки подернулась синевой. Горизонт раздвинулся, обнажив низкое свинцовое небо. В холодном воздухе мелькали легкие снежинки. На заснеженный лес надвигался туман.

Поблизости промчался заяц, петляя и делая огромные прыжки. Но лиса, казалось, не заметила его. Она еле плелась, загривок и спина сплошь заиндевели. У опушки леса она остановилась, повернула голову в сторону деревушки и хрипло залаяла…

Добравшись до дикой яблони, утолила голод, забилась в нору и заснула…

Лиса спала, свернувшись клубком. Время от времени она вздрагивала и тихонько скулила. Ей снились хлев, крестьянин с фонарем, большой лохматый пес…

Перевод В. Поляновой.

СМЕРТЬ ПТИЦЫ

Я хотел рассказать тебе об этом, когда после охоты на бекасов мы сели передохнуть у обочины дороги, неподалеку от небольшой деревушки, саманные ограды и колючие плетни которой, затененные ветками верб, утопали в рубиновом пламени заходящего осеннего солнца.

Помнишь эти звезды, что каждый вечер сияли во всем своем огненном великолепии над дальним краем леса? Казалось, из гигантской бочки над миром проливалось пьянящее вино. Глядя на них, мы испытывали желание отправиться туда, где, думалось, увидим иной мир — солнечный и прекрасный, мир, который нам грезился в детских снах.

Я забыл рассказать тебе тогда про этот случай потому, что мысли наши все еще были поглощены охотой. В памяти вновь и вновь оживали впечатления дня: влажный лес с медно-красной листвой, тихий нежный шепот бекасов, стойки наших собак, эхо выстрелов и едкий запах порохового дыма, особенно резко ощутимый в лесу, на свежем воздухе.

С другой стороны, вроде бы как-то неловко говорить о подобных вещах теперь, когда на всей земле война уносит тысячи, миллионы человеческих жизней. Разве смерть птицы, о который я хочу тебе рассказать, может сравниться с гибелью человеческого существа?

И все-таки, мне кажется, я понял, что такое смерть, именно благодаря той птице, которую убил по ошибке.

Случилось это в конце прошлой суровой и затяжной зимы на обрамленной венцом гор болотистой равнине, где мы с тобой не раз подстерегали диких уток.

День выдался холодный, ветреный. Гонимые сильным северным ветром, сотни перелетных птиц, спасаясь от холода и голода, слетались к околице села. Стаи певчих дроздов и скворцов, золотоглазых куликов, горихвосток с широкими траурными крыльями, овсянок и голубей, подхваченные ветром, покидали равнину. Все это пернатое население искало укромный уголок, где бы можно было вздремнуть, подкрепиться и отогреться после долгого пути с юга.

Петляющая среди сельских огородов речушка с высокими, густо поросшими ивой берегами, служила птицам путеводным знаком. Перелетев через верхушки ив, они садились на берегу — там ветер был послабее и земля не скована морозом.

Шагая вниз по течению, я спугнул несколько стай диких уток. Охота была легкой, добычливой. Восемь чирков из тех, каких мы, охотники, называем черными, вскоре повисли у меня на патронташе. Обессиленные ветром, всю ночь не сомкнувшие глаз, кружа над мерзлыми болотами, птицы подпускали меня близко и легко становились жертвой моих выстрелов.

К обеду с севера надвинулись мрачные тучи — свинцовые, снеговые. Над равниной разгулялась вьюга. Караван диких гусей пролетел над рекой и пропал за белой пеленой огромных снежных хлопьев, косыми лентами падавших на землю.

Я укрылся от непогоды, в пастушьей хижине, соломенная кровля которой шуршала у меня над головой.

Час спустя ветер стих. Снег перестал. Небо раздвинулось, равнина забелела снегом — широкая, спокойная, чистая.

Удачная охота, белая равнина, покрытая пушистым мартовским снегом, идти по которому было одно удовольствие, — чистота его, казалось, проникала в душу, — пробудили во мне беспричинную радость, охватывающую человека при мысли о чем-либо прекрасном, светлом. Любо было шагать среди этого кроткого белого безмолвия, слушать шуршание одежды, мерное постукивание ружейного ствола по железному кольцу рюкзака.

До сумерек оставалось часа два, снег наполнял недвижный воздух светом, за полурастаявшей грядой облаков виднелся диск солнца, похожий на окутанную мглой лампу.

Удалившись от речки, я зашагал напрямик в сторону города. Шел я вдоль оросительной канавы, доверху наполненной снежной жижей.

Далеко впереди зеленым зеркалом на белом покрове растекалось небольшое озерко. Несколько кустистых верб одиноко стояли над ним, их голые ветки слабо отражались в прозрачной воде.

Не доходя шагов пятидесяти до озерка, я заметил на воде птицу. В своей неподвижности она была похожа на круглый черный комок.

Стоило мне остановиться, как птица повернулась в мою сторону, и я увидел настороженно приподнятую головку. Похоже, она была одного вида с теми, что висели у меня на боку. Птица готовилась взлететь. Это было заметно по легким, едва уловимым движениям, исполненным тревожного трепета.

Тебе ли не знать, дружище, как наш брат лихорадочно хватается за ружье при виде неожиданно подвернувшейся дичи. Кровь приливает к голове, а ты стоишь не дыша и не сводишь с птицы или зверя глаз. Неодолимая охотничья страсть сжигает душу. Ты весь дрожишь от страха, что упустишь миг, в который нужно выстрелить…

Смекнув, что птица может улететь за вербы и скрыться с моих глаз, я решил стрелять, не дожидаясь взлета. Взвел курки и, когда мушка легла на темное пятно, нажал спуск…

Сквозь легкий дымок я увидел, как птица дрогнула, на воде взметнулись фонтан брызг, белый снег на берегу покрылся россыпью черных дробинок. Но, странное дело, птица была по-прежнему спокойно неподвижна. Она не захлопала крыльями, не перевернулась на спину, не нырнула в воду, спасаясь от смерти, как поступила бы всякая раненая водяная птица. Только медленно, самую малость повернулась в мою сторону и опять застыла круглым комком.

В недоумении я направился к ней, держа палец на спуске.

Я был не просто изумлен, я был в смятении, будто увидел бесплотный призрак — неуязвимый, неподвластный законам жизни и смерти.

Подойдя ближе, я разглядел, что в озерке плавает не утка, а водяная курочка — лысуха. На ее густом темно-пепельном оперенье не было видно ни единой капельки кровь.

Лысуха не шевелилась. Она, казалось, оцепенела в слегка изумленном созерцании, в какое впадают низшие существа, когда им ниоткуда не грозит опасность. Мое присутствием не произвело на нее ни малейшего впечатления, я для нее как будто и не существовал, хотя стоял у самого озерка и нас разделяло не более двух шагов.

Маленькая изящная, головка с блестящим черным опереньем, на котором выделялся белый щиток, была вытянута вперед, взгляд птицы, скользнув поверх белой равнины, уперся в невидимую точку за горизонтом. Птица казалась поглощенной чем-то своим, важным, властно и неотразимо приковавшим ее к себе. Ледяным спокойствием, полной отрешенностью веяло от этого маленького существа, мирно покачивавшегося на воде.

Представь, что тебе довелось увидеть издали эту невероятную картину: охотник и дикая птица — лицом к лицу, человек — удивленный, недоумевающий; дичь — полная равнодушия к присутствию своего злейшего врага; и все это на фоне безмятежной белой шири, где после вьюги воцарились мир и тишина. Пожалуй, ты бы уверовал, что на земле свершилось великое чудо, одно из тех, которые обещают евангельские легенды.

Прошло несколько мгновений, и я почувствовал, что не в силах больше устоять перед этой загадкой. Мне захотелось крикнуть, взмахнуть рукой, схватить это крохотное черное создание, нисколько не боявшееся меня, в спокойствии которого было столько величия.

Когда я уже ступил было в воду, птица вдруг встрепенулась. Ее длинная шейка изогнулась, головка слегка откинулась назад, по тельцу пробежала дрожь. Казалось, она пыталась удержать последнюю искру жизни, что еще теплилась в ее груди. Потом, медленно подплыв к кромке льда, вытянула шею и ткнулась в холодную твердь перламутрово-белым клювом. Судорожно, через силу вдавливала она клюв в лед, словно пыталась унять боль. И вдруг тельце ее обмякло, черные глаза подернулись пеленой. Птица перевернулась на спину. Она была мертва.

Только тогда я понял, какая сила заставила это создание пересилить страх. Рана ее была смертельной. Почуяв смерть, птица застыла, поглощенная приближением роковой минуты. Ей было не до меня, она готовилась встретить свой конец… Возможно, в эти мгновения ее душа была охвачена скорбью, которую испытывает все живое на пороге смерти.

Долго стоял я в задумчивости, не отрывая глаз от мертвой птицы.

А когда перевел взгляд на белую цепь гор, на равнину, исполненную благостного покоя, в голове мелькнула мысль, что крохотная жизнь, погубленная мной, не исчезла бесследно: незаметной каплей влилась она в океан великой и вечной силы созидания жизни… И я понял, почему мы, люди, видим в смерти некую красоту и даже уповаем на нее. В круговороте жизни и смерти, в вечном возвращении, о котором твердят философы и религии, разум человека открывал бессмертное начало жизни и черпал силу духа…

Перед тем как уйти, я вытащил мертвую птицу из воды и положил на снег, движимый желанием сохранить ее нетленную красоту.

Вот о чем я хотел рассказать тебе в тот погожий осенний день. Ты охотник и не станешь упрекать меня за бессмысленно погубленную птицу. Животные созданы для того, чтобы человек мог проявить свое великодушие, а когда он знает, что такое смерть, вера в бессмертное начало жизни останавливает его руку, наполняя душу просветлением и любовью.

Перевод В. Поляновой.

ВЕСЕННИЕ СТРАСТИ

Притаившийся в прибрежных кустах ракитника селезень, казалось, спал.

Темно-зеленая, с бронзовым отливом голова его, золотившаяся под теплыми лучами апрельского солнца, была наполовину засунута пол крыло. Но маленький глазок, черный, как булавочная головка, зорко следил оттуда за всем вокруг.

Селезень незаметно поворачивал голову, и взгляд его то скользил по светлому, ясному небу, залитому весенним солнцем, в лучах которого сияли легкие белые облачка, то опускался на реку, где недалеко от берега беспечно резвилась в прозрачной воде утка — над серебристой поверхностью то и дело вставал лишь ее короткий острый светло-коричневый хвост.

В мелких волнах, убегавших к берегу, дробилась нежно-алая окраска ее лапок, а когда она плыла, вода разбиваясь на струйки, повторяла ритмичное покачивание ее длинной шеи. Утка знала, что самец охраняет ее, и как будто спокойно предавалась поискам пищи.

Но это спокойствие было лишь внешним: в сером плоском своем брюшке она чувствовала тяжесть яйца, которая напоминала ей, что пора возвращаться в гнездо.

Делая вид, что увлеченно ныряет, утка попыталась улизнуть от своего ревнивого сожителя.

Она незаметно уплывала все дальше по течению, не откликаясь на тихие, полные нежности призывы: «Кря-а! Кря-а!», и, выбрав минуту, когда селезень отвернулся, юркнула в густой прибрежный камыш. Потом боязливо оглядела заливной луг, покрытый молодой светло-зеленой травкой, по которой ей предстояло проковылять, покачивая отяжелевшим телом, и дымящееся паровое поле, где над белыми тушами волов-размахивали погонялками пахари.

Утка напрягала все свое чутье дикой птицы, охваченной жаждой материнства, стремясь уберечь гнездо от гнева любовника, который побил бы все яйца, сумей он их обнаружить.

Теперь ей нужно было пробежать по лугу, бесшумно подняться в воздух и, прижимаясь к самому ракитнику, таясь от неусыпного ока селезня, перелететь на заросший густым камышом островок.

Там находилось ее гнездо, свитое из сухих водорослей и выстеленное пухом, нащипанным из собственной грудки. Пухом же были прикрыты и четыре снесенных раньше зеленоватых яйца.

Но не успела утка достичь и середины луга, как позади нее показался селезень. Он сердито крякал, растревоженный ее долгим отсутствием, и утка поспешила притвориться, что пришла сюда пощипать молодую травку. Но селезня обманывали так уж не раз, и он, раскусив уловку, дал волю своему ревнивому гневу. Ухватив утку за шею, он стал яростно топтать ее и щипать так, что летели перья. А после погнал ее впереди себя, словно супруг, возвращающий жену-беглянку домой. Однако гнев его скоро прошел. Почувствовав в своем птичьем сердечке острый приступ страсти, разбуженный ревностью, он у самой воды сделал возлюбленной несколько быстрых поклонов головой, негромко покрякивая, столкнул ее в воду и, опьяненный любовью, поплыл у нее на спине. Течение несло их вниз…

Вслед за первой вспышкой страсти последовала вторая, еще более бурная — утка едва успела оправить свои взъерошенные перья.

Они вышли на берег. Солнце обливало их теплом. Вешние воды, бегущие с гор, пахли дикой геранью и свежестью. Река плескалась о берег. С поля доносился запах разогретой земли. В синевато-зеленой воде отражались покрытые свежим пушком ветви старых верб, белое брюшко сороки, трудившейся на одной из них над устройством гнезда, и пестрые тела утиной четы.

Селезень подремывал. Утка махала крыльями, словно собиралась взлететь, и приводила в порядок растрепанные перья. После первой неудачи, она терпеливо ждала удобного случая, чтобы снова пытаться бежать. Когда умиротворенный любовник лег на землю, утка приблизилась к нему и кончиком бледно-розового клюва стала легонько пощипывать его темно-зеленую голову. Она всегда прибегала к этой хитрой ласке, когда ей нужно было успокоить его и усыпить, но на этот раз он не поддавался. Его чуткий слух и острое зрение были начеку. Он вслушивался в распевные покрикивания пахарей, в далекий скрежет стального плуга, в приглушенный размеренный грохот сукновальни, над закоптевшей крышей которой вилась тонкая струйка дыма. Сквозь негромкий плеск реки его слух умел различить малейший шум, предвещавший опасность. Он узнавал отрывистое, быстрое чириканье встревоженного дрозда, предупреждавшее о чем-то недобром, улавливал шаги деревенского охотника Таке, который вот уже два дня выслеживал их по всему берету, — это под ним так гулко прогибалась разогретая земля.

Однажды Таке удалось их подстеречь из ракитника на том берегу. Селезень первым заметил его и начал отчаянно звать подругу. «Кря-ак, кря-ак! — кричал он ей. — Улетай! Улетай скорее!»

Дуло одностволки было нацелено прямо на него, но он предпочитал умереть, чем улететь без нее. Все же утка вовремя успела взлететь — дробь дождем посыпалась в реку. В другой раз их выследил ястреб. Они нырнули в воду. Настойчивый стервятник долго кружил над рекой и пикировал на утиную пару, как только они показывались на поверхности. Лишь совеем обессилев от своих яростных нападений, ястреб прекратил охоту, но продолжал следить за нами с верхушки высокого вяза.

Ласки утки становились все нежнее и усерднее. Селезень жмурился от удовольствия и подрагивал своим коротким хвостом. Вдруг послышался резкий свист крыльев. Самец привстал, тревожно вытянул шею и поглядел на небо. Над ними вился крупный селезень. Хорошо было слышно, как при взмахе крыльев трутся друг о друга его жесткие перья. Это был вдовец или брошенный подружкой самец, который задумал отбить у него возлюбленную.

Селезень ответил на вызов угрожающим кряканьем, поднялся в воздух, сделал круг над рекою и бросился на чужака. Соперники забирались все выше в синее теплое небо, оглашая окрестности непрерывным криком. Крылья со свистом резали воздух. Каждый стремился взлететь выше своего противника. Несколько пахарей, заслонившись от солнца ладонью, наблюдали за поединком.

Высоко в поднебесье соперники сблизились, схватили друг друга за шею и начали наносить удары крыльями. Особое, приглушенное кряканье сопровождало схватку, перья и пух кружились в воздухе. Бесформенным клубком они медленно падали на землю. Один из пахарей бросил в них палкой, но промахнулся. Виновник драки отделился от соперника и обратился в бегство, а вдогонку ему неслось сердитое кряканье победителя.

Прогнав подальше незваного гостя, исполненный гордости, селезень вернулся на старое место, но его подруги там уже не оказалось. Берег был пуст. Он страстно звал ее. Встревоженный, рыскал по кустам, забыв всякую осторожность, описывал широкие круги по воде. Затем перебрался на противоположный берег и стал обыскивать затопленные заросли тростника. Время от времени он замирал и прислушивался: не подаст ли она голос? Не плывет ли уже к быстрине? А может, она притаилась на припеке? Он еще раз переплыл реку и вернулся туда, где ее оставил. Совсем покинуть это место он не решался и, лишь набегавшись вокруг, поднялся в воздух, чтобы оглядеть берег сверху. Он взлетел высоко в небо. Под ним расстилалось свежевспаханное коричневое поле с зелеными островками проросшей озими. Селезень увидел синюю цепь далеких гор, белую колокольню сельской церквушки, убегавшую за горизонт дорогу, но утки не было и следа. В отчаянии он плюхнулся на воду и медленно поплыл по реке. Появилась утка неожиданно, как бы камнем свалившись сверху с обмякшими крыльями. С радостным кряканьем самец набросился на нее, снова объятый порывом страсти…

Под вечер, примирившиеся и счастливые, они полетели вниз по реке, чтобы провести ночь на полуразрушенной плотине старой заброшенной мельницы.

Дни становились все теплее. Запестрели травы. Поле дышало запахами цветов и боярышника. И небо и вода отражали зеленый наряд земли. Зашумели листвой молодые вербы, а на ветвях старых деревьев повисли мохнатые сережки. Земля перестала куриться.

По ночам поднимавшаяся над ней теплая волна разносила дурманящий аромат молодой зелени. Вовсю заливался перепел. Резвясь, гонялись друг за другом сороки. Заняли у берега свои прошлогодние места птица-рыбарь и аист. В воде нерестилась рыба, и ночи напролет квакали лягушки.

Утка снесла седьмое яйцо. Она была все так же прожорлива, но, несмотря на это, быстро худела. Ее общипанная грудка стала совсем безобразной. А тело с каждым днем делалось горячее и горячее. Самец становился все более буйным и неистовым. Запахи трав и нагретой реки распаляли его ненасытную страсть. Он преследовал свою возлюбленную на каждом шагу, объятый недобрым предчувствием, что скоро потеряет ее навсегда. Подозрения терзали его, и он часто обрушивал на утку жестокие побои, которые сменялись бурными ласками.

Вечерами они все так же улетали к старой плотине, а рано утром возвращались или паслись на нежной молодой травке заливного луга. По берегу часто проходил Таке, раздавались выстрелы, и в небе метались встревоженные утиные пары.

Как-то под вечер они готовились лететь к мельнице. Солнце — большое и теплое — уже трепетало над дальним концом поля. Его почти стелющиеся лучи золотили верхушки травы. Зарумянилась водная гладь, серебрились в воздухе обрывки паутины. Наступал обычный весенний вечер.

Еще днем утка снесла свое последнее яйцо и вернулась к любовнику, чтобы навсегда распрощаться с ним.

Тело ее горело. Есть почти не хотелось. Изредка она лениво ныряла и доставала со два реки какую-нибудь улитку или несколько икринок, прилипших к водорослям. Потом словно застывала, неподвижная и отрешенная. Напрасно селезень навязывал ей свою нежность. Утка была равнодушна и невозмутима. Они лежали на берегу, греясь на солнце, и молча слушали журчанье реки. Селезень не спускал со своей подружки глаз, ходил за ней по пятам. Тщетно утка пыталась от него улизнуть.

Выше по реке испуганно запрещала сорока. Самец насторожился. Тяжело махая крыльями, над ними пролетел рыбарь. Приближалась какая-то опасность. Утка тихонько юркнула в ракитник. Селезень стоял не шелохнувшись, весь обратившись в слух… Хрустнула подгнившая веточка, дотом на несколько, секунд все затихло. За кустами мелькнула коричневая шапка Таке, и что-то длинное и блестящее просунулось из ветвей…

Самец все настойчивей звал свою подругу. Метался по берегу, издавая тревожные крики, предупреждал ее, просил, но ее нигде не было видно… Что-то сверкнуло, и воздух дрогнул. Селезень ощутил острую боль в груди, раскинул крылья и упал в воду…

Раскаты выстрела широко прокатились над рекой. Утка с шумом вылетела из кустов. Поднявшись над вербами, она увидела белое облачко дыма и в окровавленной воде — своего умирающего друга. Не взглянув на него больше, она устремилась вверх по течению, к островку, подгоняемая непреодолимым, великим зовом. Тут птица осторожно опустилась на воду и, убедившись, что никто ее не преследует, заковыляла к своему гнезду. Раскопав пух, она села на обнаженные яйца…

На небе погас последний луч солнца. Только вода реки еще поблескивала среди потемневшего поля. На землю сошел вечер, встреченный меланхолическим кваканьем лягушек.

Река тихо плескалась о берег. Утка неподвижно сидела на яйцах. Ее маленькая головка торчала над гнездом. Взгляд ее словно весь ушел в созерцание той загадочной силы, которая оглушила ее, всецело подчинила себе. Она вслушивалась в таинственный шепот весеннего вечера, точно пытаясь услышать, как растет трава, проникнуть в смысл неуловимо бурлящей вокруг нее жизни.

Прямо перед нею тужился изо всех сил запоздалый муравей, волоча к своему дому утиное перышко, а в поле, словно обезумев, кричал перепел.

Перевод А. Полякова.

НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА

Под вечер стая диких голубей опустилась, на невысокие дубки, растущие на крутом берегу у самой речки, воды которой, истомленные жарой, тихо журчали в своем каменистом русле.

Голуби притаились среди ветвей, укрылись, в листве так, что из нее виднелись только их поднятые головки. Косые лучи солнца озаряли грудки тех, кто сидел ближе к вершинам, отчего шейки их переливались.

Долго сидели они так — притихшие, неподвижные, повернув головки на запад и словно удивляясь сонной тишине, разлитой над равниной. Горячая и душная волна поднималась от пышущей жаром земли. Два облака, похожие на громадные крылья, висели над посеревшим, истоптанным скотиной жнивьем, словно хотели укрыть его от закатного, но все еще жаркого солнца. И облака, и поле, и измученная жаждой кукуруза, и красная полоска пыли, вьющаяся над проселком, — все как будто замерло в ожидании чего-то большого и важного.

Две горлинки стремительно пронеслись, над дубами и скрылись в вербах, растущих у околицы села. Ворон с раскрытым от жары клювом опустился к самой воде, прислушался, напился и, тяжело взмахнув крыльями, улетел.

Голуби продолжали всматриваться в ровную пожелтевшую даль. Там, где она уходила вниз, закрытая серо-зеленой стеной кукурузы, чуть виднелись пышные кроны нескольких буков. Стая обычно ночевала в их густой листве. Сейчас птицы дожидались темноты, не переставая внимательно вглядываться вдаль.

От реки поднялась прохладная, еле ощутимая струя воздуха. Запахло тиной. Ветерок постепенно становился все сильнее. Равнина ожила. Длинные тени кукурузы легли на жнивье, вода в речке перестала блестеть, а меланхолическое кваканье лягушек зазвучало чаще и уверенней.

Вдруг голубь, сидевший на верхушке самого высокого дерева, встрепенулся, словно собрался взлететь. Его трепет передался всей стае.

Прямо против солнца на желтоватом вечернем небе появилась маленькая темно-коричневая точка. Она то увеличивалась, то пропадала из виду, описывая над полем правильные круги, и по спирали поднималась все выше и выше. Через несколько минут она выросла, оставив далеко под собой заходящее солнце. Круги становились все шире и постепенно превратились в неправильные эллипсы, узкие края которых все больше приближались к реке. Но сама точка росла так медленно, что голуби не могли уловить никакой разницы и удивленно продолжали следить за ней.

Незаметно точка превратилась в черточку, которая посередине вскоре как бы раздалась вширь. Теперь уже совсем ясно были видны широкие крылья сокола, который, приближался к стае, готовясь, по своему обыкновению, упасть на нее с высоты.

Вдруг, словно подхваченный порывом ветра, он рванулся вон из эллипса против течения реки, как будто увидел какую-то другую добычу. Потом также внезапно развернулся и, описав широкую дугу, неожиданно очутился над самыми дубами.

Только сейчас старый голубь, вожак стаи, заметил опасность. Но было уже поздно. Сокол повис над деревьями, и спустя миг голуби услышали свист падающего как метеор тела хищника. Сложив крылья и вытянув вперед ноги, он несся вниз быстрее брошенного с высоты камня.

Голуби мгновенно сорвались с места и попадали на землю, словно сбитые градом. Одни укрылись в нижних ветвях деревьев, другие — в прибрежном кустарнике. Не спрятался только старый голубь. Он полого устремился к реке, сокол камнем ринулся следом и у самой воды почти настиг его. Но старый вожак был сильным и опытным летуном. Когда сокол уже готов был его схватить, голубь вдруг из-под самых его когтей резко рванулся прямо вверх. Сокол чуть было не врезался в воду. Чтобы удержаться в воздухе, он широко распахнул крылья и замахал ими, как бабочка, высматривающая, куда бы ей опуститься.

В ту же секунду старый голубь, громко захлопав крыльями, заставил своих перепуганных и рассыпавшихся товарищей подняться в воздух.

Свист десятков крыльев, словно ветер, пронесся над речкой. Не теряя времени, птицы устремились к месту ночевки.

Но сокол обогнал их. Он вырвался вперед и начал кружить над самой кукурузой, время от времени взмахивая крыльями.

Стая была вынуждена вернуться и подняться ввысь. Но коричневый хищник не стал ее преследовать. Он начал кружить прямо под нею, спокойно и плавно. Все выше поднимались голуби и все быстрее вились над потемневшей равниной. Солнечные лучи, еще освещавшие глубины предвечернего неба, делали птиц похожими на сверкающие алебастровые шары.

Они видели сверху, как сокол кружит над самыми их деревьями. Почти не шевеля крыльями, он легко и без усилий парил в тихой вечерней прохладе.

Несколько раз голуби пытались его обмануть, улетая так далеко, что почти пропадали из виду. Но, заметив, что сокол в свою очередь тоже начинает набирать высоту, стая опять возвращалась на прежнее место.

Смеркалось. Речка внизу, посреди темной долины, стала похожа на узкую блестящую ленту. Пятнами расплывались очертания деревьев. На западе постепенно остывало раскаленное небо, и красноватые отблески на соломе сжатого поля незаметно погасли.

Голуби начали уставать. Свист их крыльев становился все ровнее и тише, переходил в шепот. Сокол внимательно вслушивался.

Приближалась минута, когда голуби непременно захотят попробовать опуститься в густые ветви деревьев, где он уже не сможет на них напасть. Время от времени хищник поворачивал голову и неравномерно покачивался на своих широких крыльях.

Вдруг старый голубь громко, захлопал крыльями. Он подавал знак товарищам следовать за ним.

Словно дождь из серых стальных брусков, падали голуби с высоты на свои деревья. Они проносились мимо сокола, мелькали вокруг него, устремляясь к уже совсем потемневшей земле.

Шум и близость столь многочисленной добычи ошеломили сокола. Он опоздал. Не успел хищник наметить себе жертву, как голуби уже нырнули в густую зелень буков. Лишь один из них — молодой и неопытный — все еще летал вокруг…

Испуганные птицы с замиранием сердца долго еще слышали свист его крыльев и видели сквозь густую листву темный силуэт хищника, который его преследовал. Немного спустя раздался тревожный всплеск крыльев и тихий хрипящий звук, которым закончилась борьба…

Наступил вечер. Внизу, в приютившейся у реки деревеньке, загорелись огоньки. Прозвучал чей-то протяжный крик. Запоздалый пастух прошел со своим стадом под самыми деревьями, напевая песенку и сердито покрикивая на коз. Потом наступила тишина, в которой слышно было только, как голуби рассаживаются среди ветвей.

Вся равнина слилась в громадную черную массу. Над ней осталось только темное, усеянное звездами небо. Жалобный звон цикад, казалось, убаюкивал теплый сумрак, а неумолчные голоса лягушек, зазвучали еще более страстно, все резче раздирая ночную тише.

Один за другим засыпали голуби на ветвях старых буков, похожих на две громадные мрачные тени. Иногда какая-нибудь из птиц вздрагивала, высовывала головку из-под крыла и тревожно вслушивалась в тихий ветерок, напоминавший ей свист соколиных крыльев. Но мирные звезды, мерцавшие среди листьев, успокаивали ее, и она вновь засыпала, убаюканная шепотом летней ночи.

Перевод Л. Лихачевой.

ПОСЛЕ ОХОТЫ

Как-то раз после охоты на перепелов мы почувствовали такую усталость, что несколько километров пути до ближайшего села, откуда мы вышли утром, показались нам бесконечными.

Августовская ночь застала нас неподалеку от реки. В буйно разросшейся кукурузе перепела водились во множестве, но высокие стебли и пригорки межей мешали стрелять, а убитую птицу трудно было находить. Ободренные вечерней прохладой, взбудораженные частой стрельбой, собаки ошалело носились вокруг и не слушались наших команд.

— Хватит на сегодня, — предложил мой товарищ. — Завтра по холодку, пока не сошла роса, с этих мест и начнем. А сейчас пошли в село.

— Почему бы нам не переночевать здесь? — сказал я. — Плащи защитят нас от влаги и росы. Разведем костер, а в той копне устроим себе отличные постели.

— Как хотите, — согласился товарищ.

Мы развели костер, зажарили на вертеле несколько убитых птиц и после роскошного ужина приготовили себе ложе. Вытянувшись у тлеющего костра, мы молча отдыхали. Охота с собаками на пернатую дичь — утомительное занятие, зато с каким удовольствием после этого предаешься отдыху!

Под клеенчатыми плащами, расстеленными на сене, еще жило тепло земли, нагретой за день жарким солнцем. От сырости, которой тянуло с реки, запах сена и земли становился особенно резким и дурманящим. Наши собаки, лежавшие вокруг костра, лениво помахивали куцыми хвостами и, виновато посматривая на нас, вслушивались в угасающие звуки равнины.

— Славная ночь, — сказал я, вглядываясь в глубокое черное небо, усеянное звездами, торжественно мерцавшими на темном куполе.

— Славная, но луны нет, — отозвался товарищ. — Июньские ночи благодатные. — Он помолчал и добавил: — Июньские ночи, когда воздух напоен ароматами спелых трав и молодой зелени.

— Все ночи разнеживают, — заметил я.

Мы долго молчали. Ночь потихоньку окутывала все вокруг. Маленькое красное пятно нашего костра со всех сторон подпирала темнота. Кукурузные стебли возвышались мрачными, грозными рядами, точно полки, прервавшие свой безмолвный марш по равнине. В теплом сыром воздухе отчаянно стрекотали цикады, кваканье лягушек пронзало темноту.

— Случалось ли вам пощадить дичь, хотя никаких видимых причин для этого не было и хотя она сама лезла под выстрел? — неожиданно спросил мой товарищ.

— Как будто нет…

— Значит, вам незнакомо ни с чем не сравнимое удовольствие, которое охотник испытывает в подобном случае.

— Удовольствие от…

— От того, что он приобщается к идее вечности, если хотите! — с некоторым вызовом сказал мой товарищ и посмотрел на меня тем сердито-настойчивым взглядом, каким смотрят на собеседника, когда боятся его насмешки. Потом, не дожидаясь ответа, он рассказал мне следующую историю:

— Лет десять назад я учительствовал в окрестных селах, пока мне, наконец, удалось получить место в моем родном селе. С тех пор я здесь живу. Это была моя давнишняя мечта — вернуться и поселиться навсегда в отцовском доме, который вы видели уже отремонтированным и обновленным. Охотничья страсть захватила меня еще в детстве. В нашем роду это наследственное. Именно она заставила меня пойти в учителя и стать сельским жителем. Ведь к тем местам, где долго охотишься, привязывается и начинаешь любить их как что-то свое, кровное…

Однажды в июне я ловил рыбу вблизи села, у большой мельничной запруды, и заметил на мягком прибрежном песке следы выдры. Остатки чешуи и костей, на которые я наткнулся, окончательно убедили меня в том, что выдра ловит рыбу в этих местах.

В тот же вечер я решил устроить засаду в верхнем конце запруды, у самой быстрины.

Я присмотрел себе удобное место. Река делает там плавный поворот, по правому берегу выступают скалы, сложенные из синеватого сланца, а под скалами приютилась своего рода площадка, с трех сторон окруженная водой. Незаметная в кустах тропка ведет в этот укромный красивый уголок. Знают его немногие — лишь те, кто сворачивает сюда, чтобы напиться из прозрачного холодного родничка, выбивающегося из скал. Точно кусты сирени, нависают там над рекой несколько низкорослых лип. В то время они были пониже, но как раз в те дни зацвели.

Вечером я с ружьем в руках притаился в этом местечке.

Сперва я вглядывался в воду и терпеливо дожидался появления выдры. Все мое внимание было поглощено предстоящей охотой. От нетерпения и азарта временами мне казалось, что я вижу голову плывущей выдры. Вот она рассекает воду, по обе ее стороны по воде тянется борозда, образуя широкие круги, которые, переливаясь, бегут к берегу… Вглядываюсь получше — это плывет лягушка, и я медленно выдыхаю воздух, который удерживал в груди…

Прошел час. Я устал от ожидания, потерял надежду увидеть выдру. И лишь тогда заметил, как прекрасна июньская ночь.

Покойная и светлая, она еле слышно шептала что-то свое. Река в лучах луны поблескивала золотом. Временами из воды с легким плеском выпрыгивала рыба и, сверкнув в воздухе, снова скрывалась. Лягушки выводили тягучие рулады, точно молились. Липы надо мной слегка покачивали ветвями с широкими листьями, и их тени едва заметно колыхались на гладкой воде запруды. А в родничке утонуло несколько звезд, они покачивались в его чистой воде, словно упавшие на дно золотые монетки. Не случалось ли вам, замерев, вслушиваться в такую ночь? Скоро вам начинает казаться, будто вы слышите, как растет трава, как кипит вокруг молодая жизнь, все говорит о радости быть молодым и сильном, о радости жить. Земля и небо сливаются воедино, вас тоже что-то подхватывает и несет. Радость распирает вас, и вы готовы заключить в свои объятия весь мир…

Я отложил ружье в сторону, лег на теплый камень и, предавшись радужным мыслям, смотрел на чудесное июньское небо.

И как раз когда я забыл про выдру, она появилась.

Внезапный всплеск от которого лягушки тотчас умолкли, заставил меня взглянуть на запруду.

Голова выдры рассекала воду против течения.

Первой моей мыслью было схватить ружье. Но я тут же сообразил, что это движение меня выдаст. Луна, которая тем временем поднялась выше, осветила мою площадку, и стволы ружья отливали синеватым блеском.

Надо было сидеть неподвижно и ждать удобной минуты.

Выдра доплыла до быстрины. Вот она вылезла на песчаный мыс и блеснула на песке, похожая на черную кошку. Потом издала тихий, неопределенный звук и легла.

К ней двинулись три черные тени. Они окружили ее и стали тыкаться ей в морду. Потом, точно по данному знаку, все четверо зверьков подбежали к краю мыса и снова остановились. Мгновение спустя они выстроились у быстрины рядком и стали бить хвостами да воде.

Выдра учила своих детенышей ловить рыбу. Частыми и сильными ударами хвоста она вынуждала рыбу забиваться в вымоины. Малыши подражали матери.

Когда кому-нибудь из зверьков удавалось схватить добычу, он бежал с бьющейся в пасти рыбой на песчаный мыс и там ее съедал.

Занятие это продолжалось целый час. Зверьки то внезапно исчезали, то появлялись снова, словно четыре быстрые тени.

Постепенно их охотничий пыл ослабевал. Наевшись, они начали играть. Их кошачьи тела с быстротой молнии мелькали в воде. Малыши гонялись друг за другом, переворачивались на спину, сплетаясь в большой черный клубок, с тихим плеском уходили под воду и снова показывались, увлекаемые течением. Иногда они, видимо, кусали друг друга, издавая, при этом негромкие хриплые звуки, напоминавшие мурлыканье.

Улучив минуту, когда зверьки скрылись под водой, я схватил ружье, упер приклад в плечо и, держа палец на спуске, стал ждать их появления.

И вот у самой площадки, на которой я стоял, опустившись на одно колено, показалась плоская голова старой выдры. Она была так близко, что я видел ее круглые влажные глаза, во взгляде которых было что-то человеческое.

Быть может, выдра заметила мою тень или учуяла мое присутствие. Она смотрела на меня пристально и чуть удивленно, словно была не совсем уверена, что перед ней человек.

Я несколько и секунд целился ей в голову, не решаясь выстрелить. Близость ее взгляда сковывала мою волю. Передо мной было живое существо, в глазах которого я видел тот самый свет души, какой можно увидеть и в наших, человеческих глазах.

Я целился не дыша, и вдруг почувствовал, что больше не могу задерживать воздух в груди. Сам того не желая, я сделал выдох и жадно втянул в себя ночную свежесть. Этого оказалось достаточно, чтобы выдра скрылась под водой. Запруда мгновенно опустела. Зверьки исчезли так же внезапно, как и появились.

Я остался на моей площадке, несколько обескураженный и смущенный собственным поведением. Потом, когда лягушки вновь затянули свою меланхолическую песню, я вдруг почувствовал в душе необыкновенное спокойствие и мир — такое умиротворение наступает лишь тогда, когда человек счастлив и любит. Идя домой, я посмеивался про себя, весело насвистывал и поглядывал на молодой месяц…

Мой товарищ укрылся плащом и лег. Собаки мирно спали у погасшего костра. Река наполняла ночь успокоительным шепотом. Далеко по равнине разносился лай деревенских собак и скрип запоздалой телеги.

— Да, ночь разнеживает, — сказал я.

— А что в этом плохого? — возразил мой товарищ. — «Разнеживает»… Люди почему-то боятся, как бы их не обвинили в сентиментальности как раз в тех случаях, когда они поступают по-человечески, А ночь не разнеживает. Ночь гнетет нас темнотой. Возвышает же наши души небо…

На следующий день выдалась чудесная охота.

Перевод Н. Глен.