Рассказы о животных

ЧЕРНЫЙ АИСТ

Аист Косру, поглощенный тяготившей его горестной мыслью, рассеянно слушал царивший вокруг птичий гомон. Пролетая над селом, он не увидел с высоты своего родного гнезда! Куда девался выбеленный известкой дом с высоким балконом, у которого росло раскидистое, потемневшее от времени тутовое дерево? Невыразимая боль ледяным комом легла на сердце старого аиста, притушила блеск его живых темных глаз.

Рядом с ним мирно отдыхала его подруга, белоснежная Бану, неразлучная в бедах и радостях; стараясь утешить мужа, она время от времени ласково поглаживала его своим красным клювом. Оба ждали часа, когда можно будет подлететь поближе к селу и взглянуть на то место, где они провели столько безмятежных дней.

Аистам, опустившимся на Белое поле из небесной синевы, не было числа. Они прилетели из тех краев, откуда по весне дуют теплые ветры, согревая промерзшую землю и вызывая таяние снегов. Безмолвно покачиваясь на своих голенастых красных ногах, они покрывали весь луг, словно пышные белые цветы. Казалось, тысячи этих удивительных птиц собрались сюда для совершения какого-то таинственного религиозного обряда.

Самый старый, всеми уважаемый аист, мудрый Сеавей, гордо уселся на гнилой пень и, бросая по сторонам быстрые, как стрелы молний, взгляды, защелкал своим мощным клювом так властно, что все поле враз смолкло. Дикие утки, бекасы и цапли, которые стайками слетали с болота и галдели вдали, тоже пристыженно умолкли и с любопытством приготовились слушать рассказы своих старых знакомцев о чужедальних странах.

Речь всемогущего Сеавея как всегда была краткой и отличалась глубиной и мудростью. Он славил подвиг своих собратьев, что, обгоняя облака, в знойные дни и безлунные ночи, в бурю и дождь совершили перелет через дальние моря и широкие равнины, окруженные снежными горами.

Безмолвно слушавшие его аисты в ответ восторженно защелкали клювами. Этот своеобразный гимн дружно грянул над притихшим полем — казалось, благоуханный весенний воздух огласил треск бесчисленных кастаньет лихих плясуний или же в такт печатному шагу тысячи солдат загремели барабаны. Это была торжествующая, величавая песнь, которой гордые птицы славили вечную красоту земли и победу своих могучих крыльев.

Наконец стук клювов замер как по команде, и на поле опять воцарилась тишина. Аисты небольшими стайками начали разлетаться в разные стороны. Большинство птиц потянулось на север, а оставшиеся на Белом поле, — среди них был и Сеавей — разбрелись по болоту, сопровождаемые любопытными бекасами и неугомонными цаплями, которым не терпелось выведать у прибывших издалека гостей все новости. Но аисты были утомлены, км хотелось есть, они озабоченно пробирались между высоких камней, осторожно ступая по болотной траве, в которой прятались перепуганные лягушки.

Между тем Косру и его верная спутница Бану спешили долететь до села. Да, они не ошиблись: огонь уничтожил дом Мартина Кувалды, а вместе с домом сгорело и их гнездо! От просторного двора, заросшего бузиной и крапивой, веяло запустением. Только черный лохматый пес Шаро лениво дремал на солнце, да младший сын Мартина острым камешком копал канавку у порога сгоревшего дома. Завидев птиц, Шаро приподнялся на передних лапах, спросонья потянулся, а потом вскочил и радостно завилял хвостом. Мальчик выпрямился, лицо его озарила счастливая улыбка, двор огласился ликующими возгласами:

— Аисты! Аисты!

Косру и Бану уселись на черепичную крышу соседнего строения и с тоской глядели на соломенную кровлю нового, приземистого домишки. Они уже собрались было лететь прочь от этого печального места, как вдруг откуда ни возьмись явился воробей Зизи и что-то зачирикал так быстро, что сперва они ничего не поняли. Зизи родился на вершине дерева над их гнездом, и аисты считали его своим. Немного успокоившись, Зизи стал чирикать более внятно, и аисты узнали о том, как загорелся дом Мартина Кувалды, как ветер раздувал пламя, и вскоре и дом, и гнездо превратились в груды пепла. Конечно же, не все в рассказе воробья было правдой: ну кто бы мог поверить, что такая маленькая несмышленая птичка как Зизи могла поднять в воздух аистиное гнездо, а он твердил, что это было так! Мало того, болтун оклеветал старую сердитую сову Муву, которая уже с трудом ловила мышей и жуков, заявив, что это она из зависти к Косру и Бану ночью подожгла дом Мартина Кувалды…

Но Косру и Бану были птицы мудрые, они не поверили сплетням легкомысленного воробья и занялись поисками места для нового гнезда.

На это ушло не так много времени. До наступления вечера они облюбовали вековой дуб на окраине села, простиравший свои ветви высоко в небо, и принялись собирать в поле и на деревенских усадьбах сухие ветки, чтобы свить гнездо на самой макушке дуба. Не прошло и восьми дней, как умные аисты сладили себе новый дом, прочнее и краше прежнего: они сплели его из прутьев лозы и сухого хвороста, заботливо обмазав глиной, за которой Бану с утра до позднего вечера летала на дальнее болото. Такому гнезду не страшен ни огонь, ни ветер, — казалось, оно выросло на дубе.

Аисты зажили в нем счастливо, а еще радостней стала их жизнь, когда однажды утром Бану громко защелкала клювом и из-под ее широких белых крыльев высунули головки на серо-белых шейках, три крошечных аистенка. Точно праздничный колокольный звон, понеслась нед селом песня, возвещая о рождении новой жизни.

Скоро вернулся с охоты Косру, он принес еще теплый комочек — пойманного зайчонка. Редкая удача! Он передал добычу Бану, приласкал новорожденных, а потом уселся на край гнезда и, вытянув вверх шею, звонко, торжественно защелкал клювом, как бы призывая птиц в это раннее утро разделить их ликование.

И вдруг Косру оборвал мелодию — он вгляделся в аистят и, весь дрожа от волнения и страха, воскликнул:

— Пусть иссохнут все реки и болота, если мои глаза обманывают меня! Ты вывела черного аиста.

Опьяненная счастьем материнства, Бану жмурила глаза на солнце, не слыша и не видя ничего вокруг. Мало ли какие глупости болтает порой Косру! Да и кому может прийти в голову, что такое возможно на белом свете! С тех пор, как Бану себя помнит, ее окружали белые аисты. Откуда же взяться черному аистенку? На совести у нее нет никаких грехов!

К несчастью, на этот раз Косру оказался прав. Когда он повторил свое страшное заклинание еще раз, Баку чуть отодвинулась и взглянула на птенцов. И впрямь, один аистенок все же был черным, хотя в его оперении кое-где и попадались белые пятнышки. Лапы аистенка, как и лапы его братьев, были красноватого цвета и грудку покрывал серо-белый пушок, во всем же остальном он был не похож на них. Диво дивное, да и только!

Косру и Бану грустно перебирали в памяти старые предания, слышанные ими от отцов и дедов, но ни в одном из них не упоминалось о черных аистах. Склонив головы, молчаливые и озабоченные, они долго стояли над гнездом, старались разгадать, что предвещает рождение черного птенца. Но вскоре рассудительные птицы постарались забыть о своем горе. Разве мало невзгод посылала им судьба? Аисты переносили их с твердостью. Так стоит ли отравлять свою радость из-за пустяка? Тридцать раз совершило свой путь по небу солнце, тридцать раз загорались ночью звезды, пока птенцы вылупились из яиц, и Бану все это время, согревая гнездо теплом своего тела, с нетерпением ждала своего счастливого часа. И кто может сказать наперед, что сулит добро, а что — зло? Не напрасно аисты путешествуют в дальние страны, что лежат за горами и морями. Они повидали и узнали многое такое, что другим птицам и не снилось, потому-то и не ведают они страха и отчаяния. Вот и теперь Косру и Бану, расправившись со своей тревогой, точно с ядовитым насекомым, зажили в радости и довольстве.

Косру целый день не знал покоя. Вытянув вперед шею, он раз за разом летел к болоту и, опустившись на кочки, бесшумно пробирался сквозь заросли камыша или гордо вышагивал по мелководью в поисках пиявок, мелкой рыбешки и водяных червей. И только поздно вечером он наконец умостился в гнезде, прильнув головой к птенцам, сбившимся в кучку на мягкой постели из травы и перьев.

Повеял свежий вечерний ветер, и листья старого дуба зашумели как далекий морской прибой. Смолкло воробьиное чириканье, стихли и погрузились в дрему поля. В деревенских домах вспыхивали и гасли огоньки; время от времени раздавался отрывистый собачий лай и глухо замирал в ночи. Где-то у околицы заржала лошадь, в ответ послышалось сердитое рычание разбуженной собаки. Мимо дуба пронеслась стайка летучих мышей и сгинула во мраке. Все звонче стрекотали кузнечики, слышнее стало журчанье ближнего ручья, где-то далеко зловеще заухал филин. Теплая майская ночь обняла землю, как мать, ласково прижимающая к груди дитя; торжественное ликование исполнило воздух, и земля, казалось, поплыла ввысь в невидимой колыбели, сотканной из звездных лучей.

Бану давно уснула, спали и новорожденные аистята — это был их первый сон под теплым звездным небом. Только Косру, радость которого еще не улеглась, то сонно клевал носом, то, поднимая усталые веки, устремлял взгляд темных глаз в ночное небо. В них, как сполохи далеких зарниц, загорались, пронзая тихий мрак, смутные воспоминания давно минувших дней. В памяти Косру оживала необозримая песчаная пустыня, над которой пролетали стаи аистов, сохранившиеся под сенью пальм оазисы, многоводные реки и озера. И там и здесь мир был несказанно прекрасен, в бездонной вышине кротко мерцали звезды, полночный ветерок чуть слышно нашептывал сокровенные тайны вечно юной земли. В полузабытьи поглядывая на мерцающие звезды, Косру самодовольно верил, что это он их зажег, что они светят ему одному, счастливцу…

Потянулись день за днем, один радостнее и лучше другого. Птенцы росли и крепли. Бану с утра до ночи учила их всему, что обязаны знать молодые аисты, чтобы быть достойными славного рода. Черный аистенок первым научился выговаривать свое странное имя Кебар, и вскоре воробьи, никогда еще не видевшие черного аиста, затрещали на всю долину:

— Кебар! Черный Кебар!

Но никто не слушал чириканья воробьев, давно известных своей болтливостью и глупостью. Молодые аисты вскоре научились понимать язык бекасов и цапель, которые очень мешают охотиться на болотах, и даже крики филинов и сов — самых ненавистных врагов каждого аиста.

С каким нетерпением вглядывались они в озаренное солнцем ясное небо, раскинувшееся высоко над ними, с каким невыразимым трепетом распускали крылья, готовые лететь к таинственному, манящему болоту, откуда добрый неутомимый Косру изо дня в день приносил им вкусную добычу. Перед восхищенным взглядом аистят зеленел вдали болотный камыш, похожий на высокую густую траву, а птицы, пролетающие над ними в солнечной выси, напоминали порхающих бабочек. За болотом тянулись широкие луга, а за ними далеко-далеко синели горы, на вершинах которых зоркий глаз мог разглядеть островки снега.

Бану рассказывала аистятам, что за этими горами простирается безбрежное синее море, а еще дальше лежит благословенная земля вечной весны и вечной молодости. Бану говорила о ней с восторгом, а птенцы жадно внимали каждому ее слову, тень сомнения не омрачала наивной веры их чистых душ. Аисты заставляли Бану рассказывать все новые и новые сказки; упиваясь их волшебством, горя желанием познать таинственные чары земли, они выпрастывали неокрепшие крылья, и в глазах светилась неутомимая жажда приключений… Увлекательные рассказы Бану следовали один за другим, аистятам слышался загадочный шум пенных волн, им казалось, что они видят море — далекое и синее, как небо с бегущими по нему черными тучами.

Летний день неприметно подходил к концу, огненный диск солнца опускался за край земли, пурпур закатных облаков таял, и вскоре все вокруг тонуло в вечернем сумраке. Здесь и там в темнеющем небе, как светлячки, вспыхивали первые звезды. Птенцы, вытянув шейки из гнезда, точно любопытные дети с веранды высокого дома, еще нетерпеливее упрашивали мать рассказать новую сказку о далеких солнечных странах. Бану не заставляла себя долго уговаривать и тихим голосом начинала:

— Жили-были…

Бану помнила столько сказок, сколько звезд светилось на небе. Она рассказывала о неразумных аистах, которые решились без вожака лететь через море, но в одну грозовую ночь сбились с пути и потонули в морской пучине, о страшных крокодилах, что день-деньской нежатся на солнце на берегах Нила и надоедают аистам своими расспросами о дальних странах, тут же забывая все, что услышат. Рассказывала Бану и о руинах египетских храмов, где водятся филины и змеи, а порой находят приют старые больные аисты, у которых нету сил перелететь через море. Но больше всего аистята любили слушать рассказы о маленьком ибисе, священной птице жарких стран, и о лотосе, который днем раскрывает прозрачные белые чашечки своих цветков навстречу солнечным лучам, а на ночь прячет их под воду, чтобы уберечь от злых духов пустыни, чье прикосновение для лотоса губительно.

В начале третьего новолуния молодые аисты научились летать. Они поднимались так высоко, что родное гнездо на вершине старого дуба было еле видно, и радостно парили в воздухе, купаясь в лучах солнца. Они уже ничего не боялись и сами добывали себе пищу, летали, сколько хотели и куда хотели. А что еще нужно аисту?

И только Кебар был печален. Бану не позволяла ему летать далеко от гнезда, чтобы он не попался на глаза Сеавею или какому-нибудь другому аисту. Она была суеверной, ее не покидала мысль, что черный птенец принесет им несчастье. И потому, когда двое подросших аистят по целым дням охотились на болоте, Кебар сидел один в гнезде, глядя издалека на тучные луга и предаваясь невеселым думам о своей безрадостной доле. Ему не давала покоя горькая мысль, что с ним поступают несправедливо. Он был уверен, что ни в чем не уступает остальным аистам, не верил в истинность того, что о нем говорили другие, и, пожалуй, был прав: перья на его груди и шее были белые, а крылья и хвост — черные, но он-то здесь ни при чем. Стоило ли из-за этого лишать его стольких радостей?

Однажды июньским вечером родители и братья долго не возвращались в гнездо. Напрасно Кебар вглядывался вдаль, туда, где простиралось болото, аисты как в воду канули. Кебар не боялся темноты, он был уверен, что никто не посмеет напасть на него в гнезде, но его страшила неизвестность. Полная луна неслась за черными облаками, как испуганная диковинная птица, робко мигали далекие алмазные звезды. Небо, казалось, подступило к земле, но Кебару и в голову не приходило, что он мог бы взмыть туда и свить себе гнездо еще выше, чем его родное гнездо. В глазах черного аиста, неподвижно устремленных вдаль, светилась тревога.

Вдруг какой-то шум поблизости заставил его вздрогнуть. Он повернул голову и, подойдя к краю гнезда, посмотрел вниз. На густую ветку дуба опустилась неведомая темная птица, уставившись на Кебара огромными, горящими желтым огнем глазами. Потом она перелетела поближе и, увидев, что аист совсем один, уселась на край гнезда. Тут Кебар догадался, что это и есть сова Мува, хотя ему никогда не случалось ее видеть. Та самая, которая, по словам Бану, подожгла дом Мартина Кувалды, а вместе с ним сгорело и их старое гнездо. Молодой аист смотрел, как Мува терзает летучую мышь, которую она принесла в когтях. Покончив с мышью, сова почистила свой крючковатый клюв о стенку гнезда и притворно ласковым голосом спросила, почему Кебар сидит дома один. Тот не нашелся, что ей ответить, и жалобно простонал:

— Ах, я самый несчастный аист на свете!

Словно в подтверждение его слов Мува закивала головой. Ее желтые глаза зловеще сверкнули, как пламя во мраке пещеры, и Кебар мог бы испугаться, если бы он не был уверен в своей силе. Мува выслушала все, что поведал ей молодой аист, глубокомысленно помолчала и, уверенная, что ее благословенными устами глаголет сама мудрость, медленно и торжественно повела речь:

— Ты сетуешь, что всеми презираем и жестоко наказан судьбой. Но ты обманываешься, о Кебар! Лучше думай, что ты счастливый избранник судьбы! И родители, и братья приносят тебе вкусную пищу с болота. Какое же это наказание? Скорее достойны сожаления те, кто по собственной глупости стали твоими рабами. Я знаю все тайны ночи, и для меня нет ничего прекраснее неизвестности, которая пугает тебя, жалкий трус. Я, например, отправляясь на охоту, каждый раз опасаюсь, что утром ворочусь в свое дупло голодной. А ты — ты всегда сыт. О чем же ты сокрушаешься, глупый! Ведь ты не заслуживаешь такой доли, а те, кому ты завидуешь, несчастнее тебя.

Ветер глухо шумел в густой листве дуба, что стоял как страж у околицы села, звезды безмолвно купались в серебристом свете луны, село давно погрузилось в глубокий летний сон, по временам нарушаемый лаем всполошившейся собаки или ранним криком петуха. А сова Мува, которую знали и побаивались все в округе, тихо нашептывала любознательному Кебару слова, исполненные житейской премудрости. Он слушал, затаив дыхание, уверенный, что нет на свете птицы умнее Мувы. А потом спросил у нее, правда ли то, что Бану рассказывает им о дальних жарких странах.

— Нигде на земле нет вечной весны, — глубокомысленно ответила сова, — как не может быть вечного дня и вечной ночи. Если бы это была правда, разве аисты спешили бы по весне в наши края? Там, куда они улетают на зиму еще до того как с деревьев начинают опадать листья, течет широкая мутная река. Весной из ее воды выскакивают летучие рыбы, в пасти которых пышет пламя. Ужас охватывает аистов, и они летят день и ночь, пока не достигнут нашей земли. Клянусь именем священного филина Кебела, что нет в подлунном мире большей правды, чем эта!

Не успела Мува вымолвить эти слова, как к гнезду подлетела стайка маленьких птичек, которые, завидев зловещую сову, принялись дразнить ее своими пискливыми голосками. Птички бесстрашно кружились над головой совы, но стоило ей пошевелиться, как они бросались врассыпную и спешили укрыться в густой листве. Мува, которой было прекрасно известно, как смертельно ненавидят ее воробьи, синички и другие мелкие пташки, только улыбалась.

— К чему этот ненужный шум? — злобно прошипела она. — Крылья есть у многих тварей, и не нами заведено, что большие и сильные поедают слабых. Разве я виновата, что мне часто приходится охотиться на воробьев и синиц? Так почему же эти вздорные птицы готовы ощипать меня до последнего перышка и разорвать на куски? Филины и совы — самые мудрые птицы на свете. Чем же мы заслужили такое презрение? Если кто и достоин ненависти, так это вы, аисты, — птицы подлые, мстительные, кровожадные…

Тут Кебар вытянул шею, поджал одну ногу и, стоя на другой, приготовился ей возразить, но Мува не имела намерения прерывать свою речь.

— Погоди! Выслушай меня, и тебе многое станет ясно. Ты живешь на белом свете без году неделя, и ума у тебя с ноготок. А я видела, как большие сильные аисты убивают малых и слабых, когда готовятся лететь за синие горы, туда, где земля сливается с небом. И если ты стар или болен, пощады от них не жди. Говорю тебе, я это видела своими глазами…

Мува начала рассказывать об аистах всякие страшные истории. Бедный Кебар слушал ее рассказы с замирающим сердцем. Он, пожалуй, и не поверил бы им, но ведь это говорил не кто-нибудь, а мудрая Мува. Но больше всего Кебара поразило то, что его жизнь тоже была в опасности, — по словам совы, перед отлетом в теплые страны аисты расправляются с отличающимися от них собратьями.

— Если бы это было не так, мать не запрещала бы тебе летать на болото, — авторитетно заявила Мува и в еще более мрачных красках обрисовала Кебару «го будущее. Бедный Кебар задрожал от страха. Чего только не наплела ему сова! Она сказала, что воробей Зизи глупый обманщик — дескать, ей и в голову не приходило поджигать аистиное гнездо. Как же, мало у нее своих забот! Чтобы доказать молодому аисту свое расположение, она научила его множеству уловок и хитростей и сказала, чтобы он почаще обращался к ней за советом, если хочет, чтобы жизнь его была легка и беззаботна.

Так говорила теплой летней ночью сова Мува, сидя в гнезде аистов, что приютилось на развесистом дубу под далеким загадочным небом, где, ныряя в облаках, плыла полная круглая луна. И долго еще звенели в ушах Кебара эти новые, будоражащие речи, каких он не слышал никогда.

Сова давно улетела, бесшумно растаяв во тьме, объявшей деревенские дворы — отправилась, пока не озарился восток, ловить мышей и птичек, заснувших на деревьях и под стрехами домов, а Кебар, печальный и растревоженный, все стоял в гнезде, устремив беспокойный взгляд на равнину. Вскоре вдали показались небольшие точки, которые все росли, становясь похожими на ночных бабочек, — они летели к дубу. Другие такие же черные точки поднялись над болотом и понеслись в разные стороны. Прошло несколько мгновений, и Кебар узнал в приближающихся птицах своих родителей. Он тут же уселся в гнезде и притворился спящим, как научила его Мува, причем сделал это так ловко, что никому бы и в голову не пришло послушать, как неистово колотится у нею в груди сердце. Когда же аисты наконец с шумом опустились в гнездо, Кебар, подслушав их разговоры, понял, что на болоте у них была драка с цаплями, потому они и припозднились. Баку сказала, что одна злющая, завистливая цапля — все они, цапли, такие! — свалилась полумертвой в камыши, мол, так ей и надо. Аисты еще долго галдели, упоминая о своих израненных, окровавленных врагах, а Кебар втихомолку раздумывал над речами Мувы, и в душе его все больше росло сомнение в том, что аисты — самые мудрые, самые удивительные птицы на свете.

Томимый мрачными предчувствиями и тревожными мыслями, теснившимися в его голове, Кебар забылся коротким, неспокойным сном. Проснувшись на рассвете, он защелкал клювом, возвещая о наступлении дня, а потом до самого вечера предавался раздумьям и делал вид, будто ничего не знает о вчерашнем побоище на болоте.

С тех пор поумневший Кебар ни о чем другом не мог думать. Когда его братья с родителями отправлялись за добычей, черный аист летел в село. Он садился на крышу дома или на стог сена и с завистью глядел на уток и кур, копошащихся в заросших травой дворах; они кудахтали и крякали, переговариваясь между собой, и то и дело неуклюже убегали от гонявшегося за ними петуха.

Особенно нравился Кебару просторный, утопающий в зелени двор Мартина Кувалды, где некогда находилось гнездо его родителей. Здесь ему были доступны простые радости и развлечения, которых он был лишен, сидя в гнезде на высоком дубу. Он свободно и важно расхаживал по двору, словно родился и вырос среди домашних пернатых. А самым большим счастьем стала для него дружба с дворовым псом Шаро, который помнил еще его родителей и взял черного аиста под свою защиту.

Сова Мува, как и следовало ожидать, не оставляла Кебара в покое и частенько поучала его:

— Люди по глупости думают, что аисты приносят в дом счастье. Помни об этом и будь хозяином положения. Ну разве есть на белом свете аист счастливее тебя!

Однажды на исходе четвертого новолуния Бану взяла Кебара на болото. Пробираясь сквозь заросли камыша, он не хуже других молодых аистов выслеживал пугливых лягушек, ловил пиявок в стоячей воде. Но это занятие быстро ему наскучило. Бекасы и дикие утки приставали к новичку, и Кебару опостылела их вздорная болтовня. С того дня он летал на болото когда-никогда и предпочитал охотиться на полевых мышей и жуков в прибрежном кустарнике, забираясь в самые глухие места. Завидев издалека незнакомую птицу, Кебар убегал подальше и прятался в высоком кустарнике, из-за чего все пернатое население болота до смерти возненавидело его.

Зато его популярность среди обитателей двора Мартина Кувалды все росла. Кебар все чаще спускался на заборы и кровли деревенских домов, с удовольствием принимал от людей угощение. Все пернатое население деревни знало о его дружбе с Шаро, все завидовали общему любимцу — нарядному чернокрылому аисту.

Как-то раз младший сын Мартина Кувалды, восьмилетний мальчик, шутя подрезал Кебару краешки крыльев. С тех пор аист уже не мог долго летать, он быстро выбивался из сил и опускался на землю отдохнуть. Сова Мува, которой он пожаловался на свое горе, самодовольно взмахнула своим коротким хвостом и с важностью стала убеждать Кебара, что эта мелкая неприятность послана судьбой ему на пользу. Небо, говорила она, пусто, и умной птице там нечего делать, потому как все нужные и полезные вещи есть на земле. Сам филин Кебел, который перенял у людей многие премудрости, не раз повторял: чем выше летаешь, тем ниже падать. К чему понапрасну терзаться, если можно жить без забот в этом невыразимо прекрасном мире.

Но старые родители встретили Кебара с неприязнью, братья-погодки бросали на него гневные взгляды. Невыносимой стала жизнь черного аиста в отчем гнезде — его никто не любил, изо дня вдень на его бедную голову сыпались горькие укоры. Все сторонились его, словно на нем лежало клеймо смерти. Однажды ночью в полусне он услышал страшные слова: Бану сказала, что перед отлетом на юг его убьют вместе с больными и немощными стариками.

Незаметно пролетало лето, и однажды душным июльским днем на Белое поле отовсюду слетелись тысячи аистов, готовых отправиться в дальний путь. Те, кто ослабев от старости или болезни, не могли лететь со стаей, покорно ждали своей участи. Они были спокойны, хотя знали, что их принесут в жертву богу, которому поклоняются белые аисты. Старый мудрый Сеавей громко защелкал клювом, и на поле воцарилась гробовая тишина. Аисты бесстрастно уставились черными глянцевитыми глазами на обреченных, а когда Сеавей защелкал своим красным клювом во второй раз, все птицы, словно подхваченное вихрем кроваво-белое облако, набросились на беззащитные жертвы. Спустя несколько мгновений поле покрылось их бездыханными трупами, а ветер разносил окровавленные перья по колючему кустарнику и болотным камышам.

Аисты же разбрелись по всему полю, как белоснежная пена, оставленная отхлынувшим морским прибоем, и застыли в ожидании. Сеавей принялся перелетать с места на место, ощупывая каждого аиста пронзительным взглядом. На самом краю поля, у большого камня, он увидел семью Косру и укоризненно покачал головой: среди убитых аистов не было молодого Кебара. Бану виновато отвела глаза — у нее не хватило смелости сказать, что ее чернокрылый птенец трусливо прячется в деревне. Но Сеавею было не до них, он направился дальше, чтобы своими глазами убедиться, готовы ли его собратья к отлету.

А Кебар в это время прятался в тихом дворе Мартина Кувалды. Он то и дело взлетал на крышу дома и вглядывался в небо над болотом, не летят ли аисты. Куры и гуси, которым не было дела до его забот, привычно копошились в мусоре. Один только Шаро дружелюбно помахивал хвостом и смотрел на Кебара с преданной любовью.

— Глянь-ка, Шаро, — крикнул маленький Петьо, обняв своего друга за лохматую, шею, — аисты улетают, а наш остается.

При этих словах Петьо, не сводивший с Кебара радостных удивленных глаз, бросил ему краюшку хлеба, что с утра валялась, забытая, у него в кармане. Но Кебар не глянул на хлеб, все его внимание было поглощено видом аистов, поднявшихся в небо с Белого поля. Две блестящие цепочки прорезали бездонную синеву, объятую полуденным маревом позднего лета, и протянулись в вышине, точно знак беды. Их клин, похожий на невиданную комету с длиннющим раздвоенным хвостом, заслонил полнеба. Вот стая уже долетела до окраины села, и с близкого расстояния были отчетливо видны вытянутые вперед тонкие шеи аистов, слышен глухой шум их крыльев. Птицы быстро таяли в безбрежном небесном просторе, а в сердце Кебара так же быстро росло отчаяние, на глаза набегали слезы. Охваченный недобрым предчувствием, аист взлетел на задымленную кирпичную трубу соседнего дома и долго смотрел вослед улетающей стае. Их вереницы, точно две скрестившиеся в небе фантастические стрелы, терялись вдали, крохотные силуэты птиц все уменьшались, делаясь похожими на бусинки ожерелья, брошенного в небесный простор чьей-то неведомой рукой в дар от земли.

Считанные минуты показались Кебару томительно долгими, длиннее всех прожитых им дней. Давно уже исчезла, растаяла в голубой солнечной дымке стая, а Кебар все стоял с потухшим взглядом на дымной трубе, охваченный новым, неведомым ему горьким чувством утраты. Он взглянул на дом Мартина Кувалды, где по-прежнему кудахтали, копаясь в пыли, куры, и острая боль сковала ему грудь ледяным холодом. И тогда Кебар, вспомнив уроки совы Мувы, попытался притвориться веселым. Он вскинул голову повыше, гордо расправил крылья, распушил хвост и хотел было радостно защелкать клювам, но тут же подумал, что, вероятно, выглядит со стороны ужасно жалким, и, устыдившись, притих.

Не найдя утешения в житейских премудростях Мувы, черный аист стал вспоминать все то, что когда-то — во сне или наяву? — слышал от доброй Бану в родном гнезде на вершине дуба. Долго-долго перебирал он в памяти ее живые рассказы, и постепенно ему стало казаться, будто некогда он видел это своими глазами, будто он и впрямь побывал в далеких жарких странах, пленяющих воображение своими тайнами и невиданной красой. А теперь он сидит одинешек в этом глухом селе и ждет. Чего он ждет? Ведь его родители, смелые аисты улетели и, может статься, уже не прилетят назад, а если прилетят, то не станут искать его, отверженного.

Нет, они не захотят больше видеться с ним, но чья в том вина? Сова Мува рассказала ему о жестокости и бессердечии аистов. А вдруг она солгала, ввела его в заблуждение? Терзаемый сомнениями, Кебар, не теряя времени, полетел в поля со смутной надеждой узнать у болотных птиц, что произошло сегодня при отлете аистов. Но не успел он опуститься на болото, как увидел стаи воронов, которые кружились над одним местом, и его зоркие глаза различили трупы аистов, растерзанные орлами-стервятниками и вороньем.

Черный аист проворно прокладывал себе дорогу в камышах, его прежнее беспокойство сменилось радостью: они не заклевали его насмерть, он жив и будет жить на свете, наслаждаясь его красотой и совершенством. Тревоги утра заставили его позабыть о голоде, и весь остаток знойного дня — с полудня до вечера — он занимался ловлей мелких рыбешек и насекомых. Дрозды и ласточки, видя, что он охотится на такую мелочь, долго злословили, называя его бестолковой птицей. Даже у цапель, которые не помнили, чтобы аист оставался на болоте один, не нашлось для него доброго слова, они беспощадно бранили его, зло тараторя на своем языке.

Только после заката солнца сытый и довольный Кебар воротился в свое гнездо на отдых. Но ни небо с его алмазными звездами, ни затихающие поля, откуда долетал свежий аромат цветов, уже не навевали на него чувства радости и покоя, как в прежние дни. Он смежал веки, но печальные мысли об улетевших собратьях мешали ему уснуть, он открывал глаза и вновь и вновь всматривался в сумрачную даль, туда, где прошедшим знойным днем скрылась аистиная стая.

Он думал о том, что эти гордые, вольные птицы летят и сейчас, не зная отдыха, сквозь таинственную беспредельность звездной ночи, оставляя позади темные поля, тонувшие во мгле горные вершины. Перед ними расстилается море с белыми гребнями волн, а за ним, далеко-далеко лежат берега обетованной земли. Они пролетят над ним, неутомимые, как ветер, и быстрые, как молния, и достигнут берегов, как это делали не раз их деды и отцы. А он, малодушный аист, остался здесь со своими думами и, верно, еще пожалеет о том, что не нашел в себе мужества умереть, раз уж он не достоин жить.

Глухой шум старого дуба, мелькающие в поле ночные тени, будили у Кебара смертельную тревогу, одиночество пугало его. И тут он вспомнил о Муве и, призывая ее, так громко защелкал клювом, что воробьи, прикорнувшие в гуще ветвей, услышав сквозь сон имя ненавистной совы, задрожали от испуга.

— Мува! Мува! — в смятении повторял черный аист, неотрывно глядя в дупло старой сухой вербы на том берегу речки. Мува прилетела к нему сердитая, с головой, затуманенной горькими мыслями о бесцельной жизни. Надо сказать, что нежданная беда — кончина мудрейшего из филинов, всеведущего Кебела, потрясла Муву, сова стала еще суевернее. Любой воробей знал, что Мува, эта старая колдунья, по ночам созывает к себе в дупло на совет злых духов из опустевших домов да болотных русалок и своими чарами губит души малых пташек. Случившееся несчастье развеяло проблески светлых мыслей Мувы, повергло ее душу в непроглядный мрак. Все чаще размышляла она о смерти и загробной жизни, пыталась прочесть по звездам, что сулит ей день грядущий, покрытый мраком неизвестности. Заклинания, которые Мува и ее помощники вампиры бормотали, сидя в дупле, укрепили в ней веру в то, что она не рождена для земной суеты.

Все это не мешало Муве, как и прежде, поедать несмышленых птенцов. Но боязнь, что злые духи могут ей навредить, заставляла хищницу действовать с опаской, и беззащитным жертвам чаще удавалось спастись от ее когтей и спрятаться в густой листве, где сова, неуклюже перепрыгивавшая с ветки на ветку, не могла их настичь.

Удивленная призывными криками аиста, Мува расправила крылья, словно хотела убедиться, что это не сон. «Нынче воробьи целый день чирикали о том, что аисты улетели в теплые края. Выходит, это враки!» — подумала сова и полетела к дубу. Трижды облетев его вершину, чтоб развеять злые чары, она опустилась в аистиное гнездо, своими глазами убедившись, что в нем сидит Кебар.

Молодой аист поведал ей свою печаль, ничего не утаив. Рассказал ей об аистах, убитых сородичами, о том, как пугают его неизвестность и мрак, — все выложил начистоту в смутной надежде облегчить душу. А Мува, глубокомысленно слушая его бессвязные речи, в который уже раз убеждалась, что аисты понапрасну отравляют себе жизнь пустыми тревогами, и что нет на свете птиц мудрее сов и филинов.

— Поздно жаловаться, — неторопливо роняя горькие слова, принялась поучать аиста Мува. — Что прошло, того не вернешь. Послушай меня, я много чего повидала на своем веку. Да, аисты с незапамятных времен на исходе лета подаются в чужие края. Эка невидаль! Бекасы и журавли, и даже ласточки поступают так же, не то все они тут померли бы с голоду зимой. В холода, когда земля покрыта снегом, трудно приходится даже воробьям и воронам. Реки и болота скованы льдом, зимой там даже мухи не поймать, — вот и бегут аисты отсюда еще до того, как созреют каштаны. А тебе-то что? Будь уверен, во дворе Мартина Кувалды ты найдешь зимой и кров, и корм.

Слова Мувы были исполнены пламенной веры, и в глазах Кебара зажглись искорки радостной надежды.

— Не больно много ума и силы воли надобно иметь, чтоб улететь в дальние страны. А какая другая птица, кроме меня, может, забившись в дупло гнилой вербы, ночи напролет предаваться раздумьям о несовершенстве мира, уноситься мыслями в прошлое и будущее? Целых восемь лет прожила я в своем дупле одна как перст, — вот и смекай, сколько горя мне пришлось хлебнуть! Бывают ночи, когда не видно ни зги, только ветер свищет в чистом поле, срывая шары перекати-поля, ломает ветви деревьев и воет, будто по покойнику. На небе нигде ни звездочки, тучи цепляются за верхушки деревьев, а дождь льет как из ведра, словно хочет затопить все вокруг, смыть с лица земли. Ливень хлещет все сильнее, вода заливает дупло, а ты сидишь одна-одинешенька, боишься нос высунуть наружу и думаешь: «Ну к чему эта буря, этот ливень? Почему это мир не устроен так, чтобы жить было отрадно и покойно?» Эх, Кебар, знал бы ты, сколько разных других мыслей теснится тогда у меня в голове! Ночи не хватит, чтоб пересказать тебе.

— Не надо, — жалобно простонал Кебар, — мне так грустно! Я не стану тебя слушать…

— Вы только гляньте на него! — сердилась Мува. — А что если б аисты растерзали твое тело на болоте и твое красивое оперенье обагрилось кровью? Аисты улетели, но разве свет на них клином сошелся! Ведь ни одна звездочка не дрогнула в небе, ни один листок не упал с дуба. Мир очень стар, множество аистов улетало за моря, родилось и умерло на его веку…

— Это старая песня, — робко промолвил Кебар, — я слышал ее не раз. — Он помолчал, глядя на далекий горизонт, и с жаром воскликнул: — Эх, если бы я знал дорогу в жаркие страны. Все аисты знают ее, все побывали там, а я… я никогда не увижу их!

— Глупая птица! — гневно вскричала Мува. — Уж не мечтаешь ли ты один добраться до жарких стран? Ты, жалкий аист, не летавший дальше своего болота… Смех да и только! Ты боишься, что здесь умрешь с тоски? Ничего подобного. Во дворе Мартина Кувалды ты переживешь зиму, не зная забот. А весной, когда растает лед на болоте и на деревьях оживут почки, аисты вернутся в наши края и тогда уж, коли тебе такая охота, подавайся с ними в чужедальние края. Я бы не прожила там и дня. Зачем они мне?

И, постучав своим тупым клювом о край гнезда в знак того, что она окончила сбою мудрую речь, Мува полетела в село выискивать мышей на чердаках домов, охотиться на малых пугливых пташек. А Кебар остался в гнезде под высоким звездным небосводом один и еще долго-долго, пока его не осенил крылом сон, уносился мыслями следом за родной стаей. А во сне ему пригрезилась волшебная солнечная страна, он гордо, вольно носился с тысячами своих соплеменников над переливающимися яркими красками равнинами, жил и упивался радостью всего сущего на земле.

Наутро солнце выплыло в мантии из огненно-багряных облаков, погасив последнюю звезду в небесах, и земля озарилась светлой радостью. Пелена молочно-белого тумана, устилавшая поля и болота, медленно поднималась вверх, тая на солнце, здесь и там из тумана выплывали зеленые вершины холмов, точно островки в безбрежной морской шири.

Быстрее, чем туман под лучами утреннего солнца, развеялись ночные страхи Кебара. Шли день за днем. Он свыкся с новой жизнью, одиночество больше не мучило его, как вначале. Жизнь на болоте была невыразимо прекрасна, часы охоты проносились незаметно, а когда начинали сгущаться тени, Кебар улетал в свое гнездо.

Но всему на свете приходит конец. С наступлением первых холодных дождей жизнь Кебара омрачилась. Он все реже выбирался на болото, все дольше задерживался во дворе Мартина Кувалды. А когда наступили зимние холода и земля побелела от снега, Кебар вовсе перестал навещать свое гнездо, где поселились вороны да воробьи: теплый угол в хлеву Мартина Кувалды стал его домом… С наступлением сумерек куры взлетали на балки хлева, а две жирные утки и несколько сварливых гусынь умащивались на сухой соломе возле Кебара. На дворе страшно завывала вьюга, ветер срывал с крыши заледенелый снег. Ах, как томительно долги были морозные декабрьские ночи! Время от времени Кебар открывал потемневшие от горя глаза и, устремив неподвижный взгляд во тьму, предавался воспоминаниям о дивных июльских ночах в гнезде на высоком дубе, под большим шатром звездного неба, о болоте, где с утра до вечера суетились бекасы и дикие утки, где он, горделиво выгнув шею, бесшумно вышагивал по поросшим травой кочкам, осторожно пробирался сквозь заросли камыша и тростника, окуная свой длинный клюв в затянутые зеленой ряской озерца.

В памяти мелькали рассказы Бану о дивной стране вечной весны, перед ним оживало его прошлое, и сердце аиста щемило от жалости, что все это теперь безвозвратно утеряно. И Косру, и Бану, и оба его уже ставшие взрослыми брата давным-давно в солнечных краях, а он горемычный… Никакими словами, даже хитросплетенными речами совы Мувы, не передать все горе и печаль, выпавшие на долю Кебара в эту суровую зиму! Теплые стены хлева были надежной защитой от леденящего ветра, и пищи хватало на всех с избытком, но страшная мука, точно ледяной ком, легла на сердце Кебара.

Порой выдавались ясные дни, и Кебар взлетал на крышу дома погреться на солнышке. Ослепленный его лучами, он вглядывался в синеющую даль небес, откуда в один прекрасный день должны были появиться аисты. И тогда… Мечта о новой, счастливой жизни порождала в сердце Кебара светлую надежду, и он терпеливо сносил все невзгоды.

Черный аист за зиму исхудал, перья его потускнели, потеряли свой прежний блеск, от былого щеголеватого красавца-аиста не осталось и следа. Перемена была столь разительна, что сова Мува, увидев его однажды весенней лунной ночью на крыше дома Мартина, не поверила собственным глазам.

— Невероятно! — воскликнула она и по старой привычке повторять одно и то же пустилась в нескончаемые рассуждения о том, как недолговечно все земное и как бестолково устроен мир. Но Кебар не был намерен, как раньше, выслушивать россказни Мувы, прервав ее тары-бары, он пожаловался ей, как тяжело ему жилось зимой.

Мува слушала жалобы Кебара равнодушно, втайне уверенная в том, что тревожиться из-за преходящих земных благ смешно и глупо. Но ей было жаль своего давнишнего приятеля, чей ослепленный гордыней ум был чужд вечных истин, свет которых давно озарил душу верной последовательницы вещего Кебела. Не найдя чем утешить черного аиста, она похвалила его за терпение и сказала, что ласточки уже прилетели, а это значит, скоро весна. Дескать, лед на болоте уже растаял, птицы защебетали в зазеленевших полях, не сегодня-завтра надо ждать возвращения аистов…

Не было вести радостнее этой для исстрадавшейся души Кебара! Скоро вернутся аисты! О, на этот раз Мува говорила чистую правду. Но откуда же взялся этот гневный пламень в глазах Кебара, отчего он весь дрожит, охваченный тревожным предчувствием и страхом? Никакими словами не описать муки, постигшие Кебара с прилетом аистов. Огромные стаи белых птиц предлинными вереницами прилетели из далеких жарких стран и расселились по всей округе по эту и по ту сторону снежных гор. Воротились и родичи Кебара, но он теперь был для них чужим и по-прежнему жил одиноко: они сторонились и избегали его. Кебар издалека наблюдал, как Косру, Бану и его братья, ставшие взрослыми, красивыми аистами, опускались в гнездо, как они пролетали над полем, и не находил в себе смелости приблизиться к ним. Ведь от Мувы он знал, как мстительны и жестоки его соплеменники.

Бродя среди тростников и болотных трав, Кебар нередко встречал молодых аистов, которые выслушивали его печальные рассказы с сочувствием и с добродушной неискушенностью советовали повиниться и попросить прощения у родителей.

Ободренный словами участия, Кебар решил улучить удобную минуту и подойти поближе к своим горделивым братьям, но это было не так-то просто. Спросите у больных дроздов, которые знают все на свете, и они подтвердят: Бану знать не хотела Кебара, опозорившего ее старость. А когда Кебару все же удалось поведать братьям свою печальную историю, к его огорчению, они не разделили его горя.

Так и прожил черный аист все лето чужим среди своих, но он ни разу не покинул болота и глаз не казал на двор Мартина Кувалды, он был уверен, что уже никогда не вернется туда. Он не хуже сварливых цапель охотился на водяных змей, пиявок и лягушек, и часто делил добычу с другими болотными птицами. И летал Кебар искусно, он взмывал так высоко и так стремительно, что мог бы потягаться с самыми выносливыми аистами. Привольная жизнь на болоте вернула его крыльям утраченный блеск, черный аист снова превратился в гордую красивую птицу.

В конце июля на Белое поле со всех сторон слетелись аисты. Они готовились тронуться в дальний путь — так повелось с незапамятных времен и так будет всегда… Когда мудрый Сеавей взбирался на высокий замшелый камень и, распустив крылья и вытянув шею, начинал щелкать клювом, аисты все до одного умолкали, и на поле воцарялась тишина. Но на этот раз даже старый, всеми уважаемый Сеавей был бессилен унять разгалдевшихся птиц. Аисты галдели так громко, их гам разносился так далеко, что все птицы от длинноногой цапли до крошки-колибри оставили свои занятия и стали слушать, о чем они спорят. Аисты же обсуждали участь своих больных собратьев. Оробевший Кебар покорно ждал их решения…

Старый Косру поднялся на камень и встал рядом с Сеавеем. Отец Кебара славился своей ученостью: когда-то в дни своей молодости ему удалось прочесть древние египетские письмена, где повествуется о славе и мудрости фараонов… Не один аист опускался на громады египетских пирамид, но кто из них прочел, о чем говорится в древних папирусах? Вот почему каждому из аистов, прилетевших сюда в этот солнечный июльский день, было любопытно услышать речь мудрого Косру.

А слова Косру были поистине удивительны, полны мудрости и величия. Он описал жизнь Кебара, его постыдную жизнь на дворе Мартина Кувалды, где он позорно позволил себя приручить, рассказал о постигших сына бедах и его запоздалом раскаянии. С холодней жестокостью старый аист проклял своего сына, опозорившего честное имя отца страхом смерти.

— Нет аиста, — говорил Косру, и его голос был слышен по ту сторону безмолвной долины, — нет аиста, который бы страшился смерти. Я не вижу среди вас ни одного, кто бы не презирал смерти. Глаза мои и моя память мне не лгут, — правду я говорю, о мои гордые братья?

Точно обагренные кровью копья, тысячи клювов уставились в небо и издали звуки, подобные грохоту барабанов, — торжественной победной песней славили они бесстрашие аистов. А Косру говорил о священном праве аистов убивать своих собратьев, которые из-за болезней или ран не смогут одолеть трудного пути и упадут на землю, как гнилые плоды с дерева, качаемого ветром. То, что другие недалекие птицы называют жестокостью, Косру прославлял как высшую добродетель аистов. Разве жестоко убивать змей и рыб, живущих в воде, душить греющихся на солнце ужей? Косру требовал казнить тех, кто не достоин жить. А его сын Кебар достоин смерти вдвойне, его вина больше, чем вина больных и слабых…

Так говорил Косру, отец Кебара, и все аисты выразили шумное одобрение и согласие с его мудрой речью. Но не успели аисты переступить с одной ноги на другую, как раздался голос Бану, и белые птицы вновь затаили дыхание. На поросший зеленым мохом камень, с которого сошел Косру, поднялась мать Кебара. Не глядя в сторону сына, она сказала:

— Тридцать дней и тридцать ночей я согревала яйцо, из которого вылупился он, а сейчас я бросаю ему в лицо свое материнское проклятие. Но прошу вас, не убивайте его! Дайте ему возможность прозябать и эту зиму на дворе Мартина Кувалды с курами да гусями. Ему не дадут помереть от голода, но он умрет с горя. Так мой горемычный Кебар будет наказан за свой грех, о гордые аисты!

На поле вновь поднялся галдеж. Одни аисты одобряли слова Бану, другие сердито кричали, что нужно выслушать Сеавея и исполнить его волю. А пока они препирались, на самом краю поля, из кучки обреченных на смерть аистов выступил вперед Кебар, хранивший немое молчание, весь отдавшись созерцанию глубокой небесной синевы. С недоумением, будто пробудившись от сна, огляделся он по сторонам и увидел тысячи аистов, в чьих сердцах не было ни капли любви к нему, потом глаза его обратились к далекому горизонту, и он уже не видел и не слышал происходящего вокруг. Сладкое волнение охватило его душу, внезапно осененную светлой мыслью. Ослепительно сияло летнее солнце, теплый воздух был напоен ароматом цветов, вся долина нежилась и трепетала в золотистой солнечной дымке. И Кебар вдруг понял, как прекрасен мир и как пленителен сон о далеких солнечных странах… Он взмахнул крыльями и уверенно, гордо взмыл вверх, поднимаясь все выше и выше в бездонное лазурное небо. Что он задумал? Аисты прекрасно знали, что небо пусто, что в нем нет уголка, где могла бы укрыться осужденная на смерть трусливая птица, и спокойно ждали, чем кончится его безумный поступок.

А Кебар между тем летел все выше и выше, вытянув занемевшие ноги и шею, плавно взмахивая могучими крыльями. И чем меньше делался уносившийся в синюю высь аист, тем глубже казалось безоблачное небо, радостно смеющееся в прозрачной ясности июльского дня. Кебар поднялся так высоко, что казался темной, еле заметней течкой. И тогда, насладившись солнцем и простором, он замер на месте и зорко глянул на землю. Болотные камыши зеленели внизу как молодая пшеница, а аисты были похожи на диковинные белые цветы, колыхаемые ветром. Деревенские домишки тонули в зелени, а на окраине села, где начиналось широкое поле, высился вековой дуб с черным пятном на вершине — гнездом, в котором родился Кебар и которое ему пришлось покинуть. Дальше расстилались темно-зеленые нивы, окруженные по самому краю цепью гор, как строем немых стражей. И над всем этим реял Кебар, а выше сверкало солнце. Ослепленный его блеском, черный аист отвел в сторону глаза, на которые навернулись слезы, и вспомнил, что за далеким горизонтом, за горами, долами и морями лежат солнечные страны, о которых он знает только по рассказам Бану и которых никогда не увидит. И охваченный скорбью, не желая больше глядеть на белый свет, он смежил веки, вытянул вниз шею, прижал к телу крылья и, как брошенный камень, стал стремительно падать из поднебесной вышины вниз, на землю…

Аисты нашли бездыханное тело Кебара на бугорке близ болота и убедились, что он не боялся смерти.

Перевод Е. Жедриной.