Рассказы советских писателей

Ибрагим Гази За багряными туманами

Древний город смотрит с горы на широкую реку и, как в зеркале, видит себя, видит свои широкие улицы, каменные дома и горожан своих, вечно спешащих куда-то. Видит, как сегодня с утра бродит по улицам какой-то старик, придерживая за край шляпу, потому что в городе разыгрался ветер. В руке у него клюка, шагает он, припадая на одну ногу. Пройдет и остановится, пройдет немного и снова остановится, поглядит, посмотрит по сторонам пристально и ковыляет дальше. Он, кажется, что-то бормочет про себя.

Рядом с ним — совсем молодой, юнец зеленый. Ему годков так пятнадцать. Худющий, тонкий. За плечом — видавшая виды боевая винтовка образца восемьсот девяносто первого года. Острый трехгранный штык вот-вот вонзится в небо. Твердые шаги парня гремят по дощатому тротуару. А старик шаркает ногой. Идут они рядом — и хоть бы словом перекинулись.

Кто они? А это Старость и Юность. Старик вместе со своей незабвенной юностью проходит древним городом. Этот легкий, порывистый юноша, с царапающим небо трехгранным штыком, — сама молодость хромого старика, его комсомольские годы. Тогда про него говорили: «Отчаянная голова…» Перенесся старик в мир дорогих воспоминаний и ходит по городу, где когда-то рос, воевал с белобандитами, любил…

Незнакомые улицы… Город шагнул за прежние границы, могуче раздвинулся. Старик разглядывает все новое, удивляется, радуется, а сам невольно выискивает старое, памятное. Хочет найти следы своей молодости. А город стал совсем другим. Кого теперь старик найдет в нем и кто его признает? А было время, когда его, молодого, знали все — и друзья и враги. Залы гремели от аплодисментов, когда он выступал. А сегодня — мимоходом, невзначай — его бесцеремонно толкнули. Заполняя улицу, спешат молодые люди. Нет, он не обижается. Молодежь, она всегда была невнимательна. Чтобы какой-то старик стоял на дороге да чтобы его в спешке не толкнуть… Он ничего, он не обижается, он даже рад, любуется ими — юноши здоровые, сильные, красивые. Они не идут, а летят. Пусть себе летят. Пусть! Настало их время. Придет пора — их толкнут ненароком. А сегодня они на высоте положения. Молодость, сила, красота, будущее — все в них.

Что это? Слеза блеснула? Не замечайте, не надо, пусть… Старик надвинул шляпу на глаза, подошел к древнему дому и тяжело опустился на лавку у ворот.

Этот двухэтажный кирпичный красный дом был знаменит. Это в нем бурлила жизнь, день и ночь кипели митинги, взлетали над головами крепко сжатые кулаки, и стены содрогались от аплодисментов. Это здесь, на самодельной сцене из неструганых сосновых досок, разыгрывались каждый день спектакли в пользу Красной Армии. Сколько раз «стрелял» в него из нагана соперник и враг его по пьесе, и сколько раз падал он у ног своей любимой… Здесь впервые зарницей вспыхнуло в нем жаркое чувство к девушке. Из этого же дома весной, на утренней заре, отправились молодые бойцы «Железного батальона» биться с Колчаком. А ведь многие из них не вернулись. Снимем же шляпу, память о них священна.

Постарел ты, славный дом. Осел, потускнел. Древесный жучок источил твои лесенки. Окна отливают цветами радуги.

Со вздохом поднялся он с лавки. Эти ступеньки были когда-то крепкие, не стонали, как сейчас, под ногами. Бывало, приходишь утром, а они вымыты, выскоблены до янтарной желтизны. По этим широким ступенькам спустился давним летним утром худенький, тонкий юнец с винтовкой за плечом, отправляясь на боевую схватку.

Разрывая штыком сизые туманы, порывисто шагает пятнадцатилетний боец. Фуражка едва держится на затылке. Шагает — искры высекает. Идет, словно бы море ему по колено. Вот он, шевельнув плечом, поправил винтовку и прибавил шагу.

Солнце за Волгой еще только продирается сквозь мохнатые туманы, а у парня за плечом уже винтовка. Нет, он идет не на Колчака — в «Железный батальон» его не приняли: нос не дорос! Родись он двумя-тремя годами раньше, тогда бы другое дело. Хорошо еще, если Колчака не успеют распотрошить, пока парню исполнится шестнадцать.

Не приняли! Не довелось ему громить Колчака. Он сегодня идет брать бандитов. В лесу их полно. Сидят там, коз, коров завели. Отобьется скотинка от сельского стада — они ее в один момент под нож и в котел. А то нароют картошки в чужом огороде — и к себе в лес. А прошлой ночью ворвались в городскую пекарню: свеженького хлеба им захотелось. Вот срочно и организовался комсомольский боевой отряд…

А старик, кажется, даже помолодел. Он стащил с головы шляпу, пусть озорной ветер поиграет в свое удовольствие его жидкой сединой. В уголках рта затрепетала улыбка. Еще бы! Эта же его Юность теснила бандитов!

Из-за багряных туманов с трудом выбралось солнце, еще влажное, холодное… А он все шагает с винтовкой за плечом. Позади остались сады с вызревающими яблоками на отяжелевших ветвях, остались городские дома, словно бы громоздящиеся друг на друга. Впереди таинственно темнеет лес. Тревожный, полный бандитов. А в кармане пять патронов.

Рядом с ним вышагивает его друг Салих. Салих совсем взрослый: ему уже полных семнадцать. И ростом вымахал… Куда! И весь он мускулист. В спектаклях ему всегда достаются роли рабочих. Обычно эти роли бывают без слов. Но он и тому рад! Как засучит рукава (а ручищи у него — сила!), лицо сделает серьезным-пресерьезным, да как пройдется по сцене туда-сюда, сразу видно: этот все сможет!

В комсомол их принимали в один и тот же вечер. Закрыв собрание, секретарь ячейки Нугманов (тот, что в Отечественную остался лежать под Варшавой) вписал свежеиспеченных комсомольцев в список бойцов вооруженного отряда и сказал:

— Будьте готовы к первому испытанию!

Вот они идут на первое испытание. И с ними еще двое. Эти совсем старики: им уже за двадцать. Они — командиры, возглавляют боевую операцию. Один из командиров совсем не знаком юным комсомольцам. А другого — Солнцева — они хорошо знают. Солнцев из уездного комитета комсомола, смуглый, в черной кожаной куртке и черных сапогах. Правый карман куртки порван тяжестью нагана. Фамилия Солнцев у него не своя, а комсомольская… А Салих, как только ого приняли в комсомол, взял себе имя Спартак. Если найдется имя повнушительней, и наш парнище не прочь возвысить себя достойным именем. Ему ли носить такое древнее имя — Абдулмаджид, данное каким-то муллой, раз он уже комсомолец, раз его острый штык уже царапает небо, раз он идет вылавливать самых что им на есть настоящих бандитов!.. Отчего бы ему не зваться славным именем Марата, наводившего ужас на французских буржуа? Жан-Поль Марат! Или Робеспьер! Ну да ладно, это уж потом. Сперва надо обезвредить бандитов.

Абдулмаджида возмущает, какого черта этот Солнцев на сапоги еще надевает и галоши? Разве недостаточно одних сапог, чтобы ходить по земле гордо. И так обуви нехватка, а он сразу две пары изнашивает! А на шее у Солнцева шелковый шарф. Летом — шарф!..

Тут старик усмехнулся: кто знал тогда, что Солнцев прикрывал этим шарфом рваный ворот гимнастерки, и галоши маскировали сапоги без подметок?!

Второй, незнакомый командир — тоже в черном. Только брюки у него малиновые. Малиновые галифе! Такие брюки не всякому дано носить. Таких удостаивается лишь боец, который вместе с самой Смертью хлебал пшенную кашу из одного котелка. И весь он, этот командир, страх какой суровый. Взгляд — что острие ножа. Глянет на тебя — дрожь берет. Он идет молча, бесшумно. Два рядовых комсомольца жмутся поближе к Солнцеву, с ним теплее…

За плечами огромное, как колесо телеги, солнце… Сады в росе… Над головой утреннее безмятежное небо… Впереди лес. Тревожный, полный бандитов.

У зеленой стены таинственного леса их встретил милиционер с оседланным конем на поводу. Молодой. Красавец! Улыбка с лица не сходит. «Он, наверное, и бандитов забирает с милой, девичьей улыбкой», — подумал про себя завтрашний Робеспьер.

— Эти, что ль? — удивленно посмотрел милиционер на Абдулмаджида со Спартаком.

Потом он о чем-то переговорил с Солнцевым и легким перышком взлетел на коня. Отъезжая, обернулся с улыбкой:

— Не забудьте дать сигнал!

Лет пятьдесят с лишком прошло с тех пор. А молодой милиционер так и стоит перед глазами старика, так и улыбается. Старик все так же отчетливо видит, как он отъезжает, стегнув коня плетью, и, обернувшись, улыбается: «Не забудьте дать сигнал!»

Абдулмаджид уже потом, в госпитале, узнал, что молодого милиционера в той схватке убили бандиты. Абдулмаджида оперировали, извлекли бандитскую пулю. Не из ноги. Ногу он стал волочить с Отечественной. Он был комиссаром полка. Это на плацдарме за Вислой рядом с ним разорвалась мина…

После того как ускакал милиционер, лес с его зеленым зевом стал все глубже заглатывать в себя отряд из четырех человек. Засвиристели, защелкали птички, перепархивая с дерева на дерево. Пять патронов… Пять пуль… Пять смертей… Давно ли Абдулмаджид носился в этом лесу, рвал орехи, собирал ежевику, смородину?! И лес тогда вовсе не казался таким загадочно-тревожным.

Суровый командир, как матерый волк, шагает, мягко, бесшумно. А у Абдулмаджида под ногами сухие ветки предательски трещат. У Солнцева галоши заблестели от мокрой травы.

Винтовки на взводе. Стволы готовы изрыгнуть смерть. Сквозь холодную листву просачиваются зеленые лучи солнца. Сумрак тает. Милый, давно знакомый лес! Не будь бандитов — в лесу было бы так радостно!

Меж вершинами деревьев скользит небольшая просинь… «А тут недалеко должен быть родник», — вспомнил Абдулмаджид.

— Ты, — коротко сказал Солнцев, ткнув дулом нагана в Абдулмаджида. — Ты идешь на разведку! Перед нами дорога на родник. Бандиты туда ходят по воду.; Понял?

Они подошли поближе к роднику. Повеяло прохладой.

— Винтовку отдай! — вдруг приказал Суровый. — Сними ботинки. И фуражку… Тропа тебя приведет прямо к их землянкам. Помни твердо: ты — мальчишка из деревни, у вас пропала корова, ты ее ищешь. Ну, успеха!

Он обнял Абдулмаджида за костлявые плечи, и, странное дело, взгляд его сделался мягким, даже ласковым.

— Если сцапают, ври как можешь. Конечно, лучше не попадайся… Ты ведь артист?

— Играю в клубе.

— Если что — разыграй роль пацана, который ищет свою корову. Буду ждать тебя у родника. Удачи!.. Постой-ка! — окликнул он. — Билет сюда!

Юноша вынул из кармана новенький комсомольский билет, отдал командиру и побежал тропинкой вверх на бугор. Тропинка извивалась, петляла, спускалась в темные овражины, опять выбегала наверх… «Если сцапают, ври как можешь…»

Первое, что увидел Абдулмаджид за деревьями, была корова, большая, рогатая, с белой лысиной. Возле нее сидел на корточках обросший бородой дядька — доил.

Абдулмаджид, боясь дохнуть, лег в папоротник. Сердце у него заколотилось, словно в грудь били молотком. Он приподнял голову. Над трубами землянок вились дымки. Три трубы, три дымка… Лысуха машет хвостом, отгоняя оводов, а бородатый дояр доит и доит… У Абдулмаджида дух перехватило.

Вот из землянки вышел еще один бородач. Сел на завалинку, скрутил цигарку, высек огонь, прикурил от трута. Бандит дымит, труба дымит. Корова машет хвостом.

Абдулмаджид считает бандитов. Вместе с Лысухой он насчитал их пять. Два рога, четыре бороды. У одного бородача винтовка. Дояр подхватил посудину, зашагал к землянке. Один бандит выхватил у него посудину с молоком, напился через край. Стал пить второй. Молоко пошло по рукам. Последним приложился сам дояр.

Винтовки составлены в козлы. Бородачи то уходят в свои землянки, то выходят опять. Абдулмаджид сбился со счета. У одного на поясе висит граната…

У пожилых на давнее память остра. Старик отчетливо помнит: бандит с винтовкой посмотрел-посмотрел в сторону Абдулмаджида и стал медленно приближаться к нему…

Молнией метнулась в траве зеленая ящерица, выползшая погреться на солнце. Абдулмаджид кубарем скатился в овраг. Бешено заколотилось сердце. Бандит, может, и заметил что-то, но выстрела не последовало.

Не пробежал и десяти шагов, как перед ним вырос сам Суровый с наганом в руке. Абдулмаджид чуть не вскрикнул. «Не поверил! Следом шел…» — обожгла догадка. Он глянул на командира, не скрывая обиды.

— Не подумай, что мы тебе не доверяем, — сказал Абдулмаджиду командир, по глазами читая его мысли. — Я прикрывал тебя.

…Гурьбой идут по тротуару веселые молодые люди. С недоумением поглядывают они на старика, жидкие седины которого треплет ветер.

А старик, кажется, и не замечает прохожих. Его мысли, его глаза — далеко отсюда.

…В схватке, кажется, первым ранило Абдулмаджида. И, раненый, он еще бежал за бандитами. Потом в нем словно что-то надломилось, деревья колыхнулись, трава подскочила к лицу.

Он пришел в себя на носилках, наскоро изготовленных из сучьев с необломанными зелеными ветвями. Его куда-то несли. Рядом шагал Суровый в своих малиновых галифе, шли незнакомые милиционеры. Потом внесли куда-то под крышу и потащили вдоль коридора. Подошли тетеньки в белом. Запахло лекарствами.

Приходил Солнцев, все еще с шелковым кашне на шее. Справился о самочувствии и положил на столик кусок сахара. Белый с синеватым отливом.

— Двое в тюрьме, один в соседней палате, — услышал от него Абдулмаджид и сразу догадался: это про бандитов…

Суровый принес его комсомольский билет.

— Получай! Ты достоин его! — И светло так улыбнулся.

А Спартаку в пьесе снова дали роль рабочего. На этот раз не без слов. Он всю роль выучил наизусть. Он был так рад, что далее сыграл для Абдулмаджида — с жестами и мимикой. Потом еще похвастался:

— Я теперь трехпудовую гирю поднимаю…

Хромой старик волжской кручей спускается на пристань. В одной руке у него шляпа, в другой — клюка. Вот и весь багаж. Он жмется к перилам, пропуская шумную молодежь. Те спешат, обгоняя его, а он смотрит и радуется. Оборачивается, застыв, глядит на высоченный глинистый берег, на лестницу, круто уходящую в небо. И думает свое… Что полковник Баязитов (суровый командир) пал в жестоком бою под Ржевом, старик давно знал. А что Солнцев жив, услышал только сегодня. А Салиха — Спартака старик давно потерял из поля зрения. Слышал — давно, правда, — будто тот выучился на агронома. Пригодились ли ему, агроному, его мускулы, которыми он так гордился?..

Долго, до тумана в глазах, смотрел старик с палубы на удаляющийся город, и ветер шевелил и шевелил его жидкие седины.

Перевод с татарского М. Рафикова