Рассказы советских писателей

Геннадий Юшков Месяц в городе

Можно было улететь самолетом и через какой-нибудь час оказаться дома, но Турков не торопился, решил добираться теплоходом. Будет в дороге целые сутки наедине с самим собой. Достаточно времени, чтобы все обдумать, понять, разобраться. А разобраться в случившемся ему надо непременно. Он взял билет, в гомонящей толпе пассажиров поднялся на раскаленный от солнца, пахнущий краской теплоходик; посадка закончилась неожиданно быстро; желтея пузырями, вскипала под бортом вода; отвалили от пристани… Покатились, как на саночках, только ветер бьет по глазам.

И, когда осталась позади пристань, уходя вбок, заслоняясь береговым обрывом, Турков с пугающей отчетливостью почувствовал всю краткость предстоящей дороги. Сутки… Всего сутки. У Туркова сжалось, замерло сердце. Он пробовал успокоиться, твердил себе, что никакой беды нету, что он придумал ее, вообразил, что спустя месяц-другой будет смеяться над своими страхами… А сердце сжималось, будто в холодном кулаке его стискивали.

Сельских учителей регулярно вызывают в город — повышать квалификацию. Бурно развивается педагогическая наука, того и гляди, отстанешь от передовых веяний. И вот в разгар лета, по самой жаре, отправляются сельские преподаватели в областные и районные центры, чтобы самим превратиться в учеников, После учебного года хочется отдохнуть, покопаться на приусадебном участке, заняться подзапущенным хозяйством, а тут корпи над конспектами в душном классе, и питайся бог знает чем, и живи неизвестно где… В гостиницах мест не бывает, скромных учителей размещают по частным комнатам и углам, будто «диких» туристов. Тяжко достается современный уровень знаний… Вот так и прибыл Турков нынешним летом в город и стал жильцом покосившегося подслеповатого дома на окраинной улице.

Комнату ему сдавала шустрая словоохотливая старушка, которую все соседи звали неизменно: бабка Ударкина.

Потирая сухие, в черных трещинках руки, бабка Ударкина сразу сообщила, что пускает жильца с неохотой, что ей нужен покой, который всяких денег дороже, и что из-за того покоя, она и осталась тут доживать, в родительском дому, а не переехала к внучке с горячей водой и газом.

— Да ваш закоулок тоже снесут, — сказал Турков.

Бабка Ударкина моментально ответила, что прежде ее самое вынесут из родительского дома вперед ногами, что никакие отдельные квартиры ей не нужны, а нужен только покой, хоть и с удобствами на дворе.

После знакомства с бабкой стало совершенно ясно, какое тут предстоит житье-бытье. Турков помянул черта, затосковал, уселся на лавочку перед калиткой.

По грязной от дождей улице шествовали гуси, их торчащие шеи были помазаны синими чернилами. Мальчишки катались на велосипеде с моторчиком. Моторчик трещал оглушительно, вся его сила превращалась в звук. Соседние домики тоже были пузаты, неряшливы, с поломанными заборами — улица сознавала свою обреченность и словно бы гордилась запустением.

Вот люди, думал Турков. Вот люди. Пока переберутся в новые квартиры, привыкнут к безалаберности и уже не отвыкнут. Оттого и все лифты ободранные, и на лестницах грибы растут.

— Топор найдется? — спросил он бабку Ударкину, вышедшую из калитки. Судя по одежде, бабка намеревалась гулять: переливался на ней импортный плащик из «болоньи», вспархивала на голове косыночка с рисунками доисторических автомобилей, зонтик торчал под мышкой.

— Зачем топор? — спросила бабка, насторожась.

— Да хоть крыльцо поправлю. В темноте-то все ноги поломаешь.

— И не требуется! — сказала бабка. — Сколько живу, а ноги целы. Привыкнешь, милай, привыкнешь, тут падать невысоко.

Очевидно, бабка полагала, что починенное крыльцо помешает ей спокойно дожить остаток дней. Вот люди. Ну, люди…

Бабка ушла, звонко шурша подолом «болоньи», а вскоре из другой половины дома показалась молоденькая женщина, тоже нарядно одетая, в косыночке и с зонтиком. Она подталкивала в спину мальчика лет четырех, который боялся спускаться по гнилым ступенькам.

— Здравствуйте, — сказал Турков. — Тренируете ребеночка?

— То есть как?..

— Приучаете к опасностям?

— А-а, вы про ступеньки… — улыбнулась женщина. — Да ничего, мы уже привыкли. Прыгай, Женечка, прыгай.

— Из окна не пробовали? — спросил Турков. — Из окна и через дыру в заборе. Очень удобно. И очень пригодится ребеночку в будущей самостоятельной жизни.

Турков не мог справиться со своей злостью. Он взрывался, когда вот такое видел. Ну, люди! Наверняка эта юная мадам — хозяйкина родственница, еще одна внучка или племянница, поселившаяся здесь в поисках покоя. Восемь с половиной квадратных метров площади, удобства на дворе и полный покой. Зато, когда он кончится, государство выделит квартирку.

— А вы, наверно, новый жилец? — спросила женщина.

— Угадали.

— Приятное будет соседство, — сказала женщина.

— Да уж. Предвкушаю.

— Мы тебя выгоним, — глядя исподлобья, проговорил мальчик. — Ты к нам лучше не приходи.

— Хорошо, дитя, я воздержусь.

— И не говори потом, что дверями ошибся!

— Вот как? — сказал Турков. — М-да. Не беспокойся, дорогой товарищ, я помню, что моя дверь налево. А другими дверьми я обычно не интересуюсь.

Он приоткрыл перед женщиной с мальчиком калитку, висевшую на одной петле, и пропустил обоих на улицу. Мальчик побежал по лужам, распугивая гусей с чернильными загривками. А женщина даже походкой, даже спиной в «болонье» выразила негодование. Ну, люди… Туркову захотелось отыскать все-таки топор, а еще лучше колун, чтоб потяжелее, и разнести в щепки не только крыльцо, но и всю эту хибару.

Не терпел он таких людей и такой жизни.

Десять лет назад в городе был всего один институт — педагогический, — и Виталий Турков, закончив с золотой медалью школу, поступил в него учиться, хоть и не мечтал о профессии педагога.

Просто так нужно было. Отец Виталия не вернулся с войны, мать работала в колхозе, поднимая на нога троих детей. Жили всегда без лишнего достатка, и Виталий, будучи школьником, уже подрабатывал — то на колхозной ферме, то на лесопункте. Была профессия, которая его влекла — капитан дальнего плавания, — но, чтобы ее получить, надо было уехать далеко от дома, бросив и мать, и двух малолетних сестренок. А из педагогического института до родной деревни недалеко, можно наведываться каждое воскресенье, не говоря уже о каникулах. И Виталий пошел в педагоги.

Выбрал факультет посерьезней — математический. Учился прилежно, старательно, не шаляй-валяй. Закончил, правда, без отличия, но с хорошими оценками.

Потом его взяли в армию, отслужил два года в ракетных войсках, вернулся домой лейтенантом запаса. Заглянул в министерство, получил направление в сельскую школу, чтобы снова оказаться поближе к матери.

— Не женишься, Виталик? — спросила мать.

— Пока не думаю, — сказал Турков.

— И на примете никого?

— Я, мама, разборчив. Не скоро подходящую найду…

У него был составлен жизненный план, и там на первом месте служебная деятельность.

Турков знал, что мужчина в сельской школе — редкость, вроде мамонта. И Турков собирался опровергнуть мнение, согласно которому сельская школа — удел неудачников.

Он не стремился в педагоги, но будет хорошим педагогом. Он не стремился работать в глубинке, но будет хорошо работать и в глубинке.

Еще в армии он почитывал педагогические журналы, занятные статейки в «Комсомольской правде»; он изобрел, как сделать свои уроки интересными. Надо завлекать ребятишек не оценками, а самим процессом познания.

Ребятам не нравится сухая математика? Турков добьется, что они будут сидеть в классе, как на ковбойском фильме. Всего можно достичь, если голова на плечах.

Через полгода у Туркова не было неуспевающих учеников, в школе функционировало кафе «Под интегралом»: он вывешивал в коридоре такие объявления: «Внимание! Февраля (уравнение) дня, (уравнение) часов состоится математический турнир 8–10 классов!»

— Это, Виталий Максимович, какого же числа? — спросила завуч Аглая Борисовна, воззрясь на первое такое объявление.

— Попробуйте решить, — сказал Турков.

— Я серьезно спрашиваю! Мне надо график дежурств составлять!

Завуч Аглая Борисовна восхищалась Турковым, а он не испытывал к ней уважения. Весь год завуч приходила на работу в длиннополой жакетке, нитяных чулках и стоптанных туфлях. Наверно, ей было немногим больше сорока лет, но выглядела она старухой. И все из-за этой неряшливости.

Погрязла в домашнем хозяйстве, опустилась, думал Турков. А ведь небось чувствовала призвание к учительскому труду. Мечтала сеять разумное, доброе, вечное… А теперь ходит в школу, как на каторгу; во время урока думает о поросенке, которого не успела покормить; книг давно не читает, ругается с мужем, кричит на собственных непослушных детей. И убеждена, что всю себя отдала педагогике, любимому делу…

— Это уравнение, Аглая Борисовна, решит даже пятиклассник.

— Но я близорука, Виталий Максимович! Я не вижу этих ваших крючков!..

Все она видела. Просто не могла решить пустяковое уравнение. Давно растеряла тот минимум знаний, который имела.

Больше всего Турков ненавидел человеческую безалаберность. Аглае Борисовне достаточно выписывать журнал «Наука и жизнь», читать по страничке в день, чтобы не отставать от жизни. Достаточно ежедневных пяти минут перед зеркалом, чтобы сохранить пристойную внешность. Так нет же, не отыщет этих несчастных минуток. Потеряет их в болтовне с соседкой, в ругани с мужем. И пролетают месяцы, годы, десятилетия, человеческая жизнь тратится попусту — пользы нет ни себе, ни другим.

А сколько вокруг подобной безалаберности! Осенью и весной деревня тонет в грязи, все ждут, когда совхоз станет миллионером и соорудит асфальтовые дороги. Да принеси каждый житель по камешку — ведь полно булыжника на полях, — давно бы улицу замостили, не таскали грязь в избы!

Дважды в год шумная кампания в школе: собираем макулатуру. Кто больше?! Чей отряд активней?! Взмыленные ребятишки стучатся во все двери. Да не надо, товарищи, лихорадочных кампаний: сберегите использованную бумагу и тетради в самой школе, не позволяйте сторожихе сжигать ее в печках! Все макулатурные планы перевыполните!

Через край безалаберности. В большом и малом. А кто виноват? Вот такие Аглаи Борисовны, без остатка отдающие себя избранному делу, но давно забывшие, как решается простенькое уравнение…

Перед тем как жениться, Турков начал строить себе дом. Такой, как ему хотелось.

Испокон веку деревенские избы ставятся по принципу «оглянись на соседа». У соседа Митьки пятистенок, и у меня будет такой же; Митька возвел сарай слева, и у меня слева; у Митьки деревянное солнышко над чердачным окном, и у меня будет.

Эпохи меняются, время летит, а до сей поры избы в деревне одинаковые. Кто-то задумал строиться и сегодня не может без Митькиного образца: опять рубит пятистенок и опять вплотную к дороге, на самой обочине. В прежние времена дорога тихой была: коровы пройдут, лошадь прошагает — и все движение, пей чаек у раскрытого окна; сейчас на дороге трактора барахтаются, самосвалы громыхают, оплескивая окошки жидкой грязью… Приятно? Удобно? Покойник Митька с ума бы свихнулся от шума и дыма, но последователи его терпят.

Турков заложил фундамент в глубине участка; дом развернул не к дороге, а к солнцу — лучше настоящее в окне, чем деревянное над окном. Еще ввел усовершенствования: водяное отопление вместо русской печки, скважину с насосом вместо колодца. И, естественно, все прочие удобства не во дворе. Извините! На исходе двадцатого века живем.

Большинство работ он проделал своими руками. Ведь с детства владел топором и пилой, умел и раствор замесить, и пазы проконопатить. А если чего-то не знал, вычитывал в книжках. Теперь по всем отраслям вдоволь литературы, только не ленись читать.

Пока строился, всякий день был расписан по минутам. И, представьте, времени хватало, вполне обошелся без наемных шабашников, без ежедневной подати — бутылки водки.

Конечно, не сразу все ладилось, и ошибки бывали, и переделки, но завершил Турков строительство, вселился в удобный, современный дом.

Настал час подумать и о женитьбе.

У Туркова было несколько предварительных кандидатур, исподволь присмотренных и изученных; следовало решиться на окончательный выбор.

Он стал похаживать на вечера в Дом культуры, на танцы, на деревенские праздничные гулянья; поочередно провожал кандидаток до крылечка, целовался, если позволяли. И примеривался.

Его беспокоило, что нынче разводится каждая третья супружеская пара. Он не желал быть причастным к подобной статистике. И он нашел то, что искал.

Лиза Игнатьева (будущая Туркова) заведовала почтовым отделением, была скромницей. Не носила юбочек на запредельной высоте, никогда не давала повода сплетницам. Умненькая, ласковая, практичная. Надо — оденет джерсовый костюмчик, в кругу друзей почитает стихи. Надо — засучит рукава и пойдет картошку копать.

Через год после свадьбы родился первый ребенок — мальчик; еще через два года родилась девочка. Дети были у Турковых крепкие, здоровые, отлично развивались. Да иначе и заводить их не стоит…

Постепенно Турков расплатился с долгами, в которые пришлось ему влезть, пока строился; постепенно купил хорошую мебель. На участке разбил образцовый огород, насадил ягодных кустарников. Начал откладывать деньги на «Жигули».

Бытует суждение, что человеку, если он не мещанин, требуется минимум комфорта и жизненных благ. Чепуха какая! Турков не был мещанином, но ему хотелось иметь и «Жигули», и лодку с мотором, и приличное ружье для охоты, и много других вещей, которые облегчают и украшают жизнь. И Турков знал, что приобретет их, и даже от одного этого сознания ощущал удовольствие.

Всего можно добиться, если голова на плечах.

Последнюю зиму отработала в школе завуч Аглая Борисовна, она уходила. Все понимали, что ее место займет Виталий Максимович Турков. Все говорили об этом.

А сам Виталий Максимович предстоящее повышение ожидал бестрепетно. Не было оно финалом, конечным пунктом стремлений, впереди еще столько всего! Только началась его нормальная жизнь…

В июле месяце, как обычно, педагогов вызвали в город «на доводку». Если бы знать Туркову, чем кончится поездка, его бы трактором из деревни не выволокли.

Мальчик и женщина скрылись в конце улицы; завывал велосипедный моторчик; меченые гуси тупо смотрели на Туркова, вытянув шеи палками.

Бабка Ударкина предупредила, что готовить еду для постояльцев не собирается. Надо было измыслить пропитание, и Турков, надев пыльник, тоже пошел к центру города.

Пообедал в кафе. Выпил бутылку сухого вина. Настроение улучшилось, и Турков двинулся обратно, намереваясь пораньше лечь спать.

Возле хибары громоздилась большая куча дров. Видимо, их только что привезли, враскат шарахнули с самосвала, окончательно порушив забор.

Женщина, успевшая переодеться в старенький тренировочный костюм, с трудом перекатывала чурбаки во двор, к поленнице. Мальчик подбирал кору и щепочки.

— Честь труду! — сказал Турков.

— Ты к нам не приставай, — насупясь, предупредил мальчик. — Тебе же сказано!

— Предлагаю помощь! — великодушно улыбнулся Турков. — Хотите?

— Иди, иди, — сказал мальчик.

— Мы уж как-нибудь сами, — отозвалась женщина.

Мальчик собрал под ногами Туркова щепочки, словно боясь, что Турков их зажулит.

— Мама, он пьяный… — оповестил мальчик.

— Клевета, — сказал Турков. — Я, дорогой товарищ, сам не люблю пьяных.

— У нас нет на поллитру, — сказал мальчик.

— А грузчики требовали?

— Ага.

— Жулики. Мародеры. Вы правильно сделали, что не дали им поллитру.

— Для тебя тоже нету, — упрямо сказал мальчик.

— А я обычно работаю за «спасибо». Скажешь мне «спасибо», и мы в расчете.

— Мама, он правду говорит? Или обманывает?

— Отойди от него, Женечка. Не разговаривай с ним… — сказала женщина.

Турков спросил с изумлением:

— У вас тут что, заповедник напуганных? Микрорайон «Спаси меня, господи»? Предложил починить крыльцо, бабуся приняла за сумасшедшего. Предлагаю дровишки перекидать, снова все шарахаются.

— Мы привыкли сами обходиться, — сказала женщина.

— Вы ж надорветесь!

— Ничего.

— Всю ночь провозитесь!

— Не беда.

— К несчастью, тут мое окошко! — сказал Турков, снимая пыльник и пиджак. — Ночью я хочу спать. В тишине и покое. Отойдите в сторону, не мешайте!..

Он поднял чурбак и швырнул к поленнице. Дрова были, сплошь осиновые, сырые, будто сию минуту вытащенные из воды. Турков подумал, что бабка Ударкина зверствует. Могла бы купить и березовых на те деньги, что дерет с жильцов. Ну, люди…

— Мерзнете зимой?

— Бывает, — неохотно сказала женщина.

— И внучонка бабуся Ударкина не жалеет?

— Какого внучонка?

— Извините, правнучка. Он ведь правнук бабуси?

Женщина наконец догадалась, о чем идет речь.

— Мы с хозяйкой не родственники.

— Разве?!

— Такие же постояльцы. Но живем второй год.

— Произошло недоразумение, — сказал Турков. — Я вас принял за родственников. Крылечко виновато.

— Я же не могу его починить.

— Бабуся надолго ушла?

— Она смотрит кино, — сообщил мальчик.

— Откуда тебе известно?

А она каждый день смотрит кино… — в голосе мальчика был оттенок зависти.

— Найдите-ка мне топорик, — сказал Турков.

— Не нужно. Зачем это?

— Найдите топорик. Вся ответственность будет на мне. Даже в капиталистических странах квартиросъемщики борются за свои права.

— Бабушка заругается, — сказал мальчик.

— Мы ее перевоспитаем, — пообещал Турков. — Бабушку, да еще чужую, всегда можно перевоспитать. Это не проблема.

Бог свидетель, не собирался Турков заводить с этой женщиной знакомство. Пуще того, она не нравилась Туркову. Бывает, что увидишь приятное личико и тебя невольно потянет к знакомству. А тут никакой тяги не возникло, женщина совсем не показалась Туркову симпатичной и привлекательной.

Но, пока он перебрасывал чурбаки и ладил крылечко, он узнал про нее занятные вещи. Непостижимые вещи. Он даже спросил, не скрывая удивления:

— Граждане, да как же вы существуете-то?!

И потом, позднее, заходя к ним в гости, он опять настойчиво твердил:

— Да разве так можно существовать?!

У Галины — так звали эту женщину — не было родственников, кроме ее четырехлетнего сына; не было жилья, кроме временно снимаемой комнатки, не было никакого имущества, кроме чашек да ложек.

У нее, с точки зрения Туркова, ничего не было! Ничего!

И если бы Галина сокрушалась, плакалась, горевала, Турков посочувствовал бы ей, но особенного интереса не проявил бы. Что ж, попадаются люди с неудачно сложившейся судьбой. Есть счастливые, а есть и несчастные.

Однако ж Галина совсем не печалилась, не чувствовала себя несчастной; она могла бы изменить свое нелепое существование и не делала этого.

Наличествовал феномен, который просто нельзя было не исследовать.

Перед самим собой Турков не лукавил. Отчетливо понимал, что по характеру он не стяжатель, не собственник. Отходят в прошлое дремучие типы, молившиеся барахлу. И Турков не станет молиться на собственный дом, на мебель, на тряпки. Но если можно без ущерба для совести жить безбедно, то и следует жить безбедно, черт побери! Кто откажется?!

Галина рассказала, что родители ее умерли, а муж, по специальности геофизик, три года назад утонул в озере.

— Квартира была? — спросил Турков.

— Мы на очереди были.

— Ну? Отчего же не получили? Где квартира-то?

— Он нетрезвый был, когда утонул… — смутилась Галина. — Понимаете, неловко просить квартиру… И потом не могла я оставаться в Сыктывкаре. Ходишь по улицам, невольно вспоминаешь…

— Получили бы квартиру, обменялись на другой город!

— Нет, мы с Женей сразу уехали. Я боялась, что он все поймет. Знакомые жалеют, соседи…

— А родственники мужа где?

— Живут в Ленинграде.

— Ссоритесь?

— Нет, не ссоримся. Поздравляют Женю с дней рождения, иногда пишут.

— И все?

— Я у них ничего не просила. Мне не надо.

Она рассказывала и вязала на спицах рукавичку с орнаментом. Такая у нее работа: вяжет рукавички с национальным орнаментом, сдает в мастерскую художественного фонда.

— Нам вполне хватает на жизнь.

— О настоящей профессии не думаете?

— Почему же эта не настоящая? Мою продукцию на выставки посылают.

— Знаете, знаете, что я имею в виду!

— Догадываюсь. Я хотела учиться… Но мужа переводили из одного места в другое, и я вместе с ним ездила.

— А заочно?

— Художественный заочно не кончишь.

Вертятся спицы, ложится петелька к петельке. На рукавичке появляется узор — какие-то петушки. Велика важность, есть эти петушки или нету их. Велика радость, что кто-то наденет особенную рукавичку, а не стандартную…

— И нравится вам?

— Очень.

Турков накалялся от ярости. Врет, врет! Опять ссылки на мечту, на призвание! Чепуха собачья! Не изобретен прибор, который определял бы это призвание, да и не нужен прибор; нагородили мечтатели воздушных замков, а пустота и останется пустотой! Гении не в счет, они исключение, а обычный человек без призвания обойдется. Что, ломать себе жизнь, если не поступил в какой-нибудь цветочный техникум? Ничего, пойдешь в кулинарный и будешь печь блины, мир от этого не оскудеет… Большинство людей устраивается работать туда, куда есть возможность устроиться. А лепет о призвании — оправдание собственной лени.

— Так и будете дальше?

— Да, так и буду.

В нищенски обставленной комнатке занавесочка с теми». же петушками, Женечкины рисунки на стенах. На окне глиняный горшок, в горшке топорщится куст болотной травы. Трава изображает растрепанные волосы, горшок — человеческое лицо, рот и глаза подрисованы. Искусство.

— А жить-то где собираетесь?

— Пока здесь.

— А потом?

— Потом видно будет.

— Ведь никакой перспективы! Или замуж надеетесь? Только честно!..

— Совсем не надеюсь. Он у меня хороший был, хоть и выпивал… Мне, Виталий Максимович, трудно другого полюбить. Да и Женечка теперь вырос… Уже понимает.

— Уже видел, как мои предшественники дверью ошибались? Не обижайтесь, я без злости, у меня своих двое. Но мои, слава богу, пьянства и драк не видели.

— Здесь, конечно, всякое бывает. Иногда не везет на соседей.

— Да я уж почувствовал. Женечка-то вас защищает, а мне от его доблести страшновато…

— Ничего. Это забудется, это неважно.

Петелька к петельке, петушок к петушку. А что важно? Вырастить худосочного мечтателя?

— Поощряете его рисование?

— Конечно.

— И есть способности?

— Судить рано. У всех детей в этом возрасте замечательные способности.

— К чему?

— А вы не заметили? У вас же двое!

— Я постараюсь развить у них другие способности, — сказал Турков. — Чтоб не выросли лоботрясами. Чтоб дурью не мучались.

— Озлобленный вы какой-то, — рассеянно произнесла Галина, считая петельки.

— Озлобленный?!

— Да. Будто на душе у вас неспокойно. Будто не знаете, на кого разозлиться…

Только этого недоставало, чтоб Галина его пожалела. Бедного, запутавшегося, обиженного судьбой. Великого неудачника.

Турков на два дня отпросился с курсов — ему-то не очень требовалось повышать квалификацию, от коллег не отстанет — и съездил к матери, чтоб помочь на сенокосе.

С наслаждением поработал физически, азартно махал «горбушей» на кочковатом лугу. Славно было чувствовать свою силу, неутомимость, ничем не подточенное здоровье; славно было купаться вечерами в озере, по-мальчишески прыгая в воду с наклонного дерева. Городская хандра моментально выветрилась. И, веселый, довольный, отправился он на субботу и воскресенье домой, к жене Лизе, к сыну и дочке, по которым уже соскучился.

Каким-то новым взглядом он смотрел на жену, горделиво сознавая, что она лучшая из всех женщин, которые ему встречались; с той же гордостью смотрел и на ребятишек — румяных, крепконогих, со смышлеными мордахами.

— Павлушка, разбойник, даю задачу на сообразительность!

— Давай!

— Три голубя прилетели, два улетели, сколько осталось?

— Остался один плюс те, которые раньше были!

— Молодец!

Вот такая у нас арифметика, гражданка Галина. Разбойнику Павлушке еще шести годочков не стукнуло, а сообразителен, как агент по снабжению. Можно поручиться, что в будущей жизни не пропадет, не скатится в неудачники. Выберет успех, а не прозябание.

— Лиза, тебе не кажется, что мы плохо живем?

На белоснежной подушке смуглое, без единой морщинки лицо, загорелые руки, светлеющие в подмышках, закинуты под голову, сонная умиротворенность в глазах.

— Ты довольна, Лиза?

— Почему ты вдруг спрашиваешь?

— Потому, что раньше не спрашивал.

— Если бы мне что-то не нравилось, я бы сказала… Спи.

— Может, у тебя духовные запросы какие-нибудь? Мечтала об одном, а получилось другое?

— Спи. Тебе спозаранку на самолет.

— Нет, ты ответь: ты счастлива? Серьезно спрашиваю.

— Счастлива. За тебя только переживаю.

— Это еще что?! По какой причине?

— Ты ведь меня не любишь.

— Окстись, Лизавета! Что тебе в голову взбрело?

— Я же знаю.

— Ну, Лизавета, тебя солнцем чересчур напекло… Я что же, не по своей воле женился?!

— Спи, Виталик. Если что и случится, буду сама виновата. Понимала, что ступаю на ненадежную дощечку…

— Лизка, ты старая, жуткая костяная баба-яга. Завтра же я тебя брошу. Пусть другие тебя любят сильней.

— Спи, — улыбнулась Лиза.

Турков сегодня, сейчас же мог дать какую угодно расписку, что не только не расстанется с Лизой, но будет ей верен постоянно. Уж себя-то он знает. Неспособен на мимолетные романы, перед собою краснеть не желает, слишком это противно. От добра добра не ищут, и никто ему не нужен, кроме Лизы. Это верно, что он не испытывал к Лизе острой влюбленности, ну и что? Грош цена сумасшедшей влюбленности, именно из-за нее разводится каждая третья супружеская пара! Ошалеют от взвинченных восторгов, сомлеют в объятиях, а через неделю трезвые будни, домашнее неустройство. Влюбленность испаряется, как лужа на дороге. У Туркова тоже были девочки, по которым он вздыхал — и в десятом классе школы, и в институте, — куда подевалось былое томление? Вспомнит теперь, усмехнется: дурачок был, слепой дурашка…

— Лизавета, неужели боишься, что я тебя брошу?

— Не в том дело, Виталик.

— А в чем?

— Наверно, ты не бросишь. Хотя кто знает… Но ты, наверно, все-таки не бросишь.

— Чего ж тебе переживать и опасаться?

— А вдруг мучиться будешь? Вдруг раскаиваться?

Она произнесла эти слова после долгого молчания.

Словно взвешивала, надо ли их говорить.

— Лизавета, Лизавета, я люблю тебя за это!

— За откровенность? Так ее маловато у нас.

— За отчаянность! За то, что на вулкане живешь! В доме, который качается!

— Спи.

— Между прочим, последняя новость: кажется выдвигают меня в депутаты. Будешь за меня голосовать? Остальные-то избиратели поддержат…

— Я рада за тебя, Виталик. Очень рада. С этой работой ты хорошо справишься.

— И на том спасибо.

Июльская короткая ночь завесила темнотой окна и вскоре уплыла, как дождевое облако. Петухи по деревне заголосили. Турков чувствовал, что Лиза тоже не спит. Невероятное открытие: и жена, оказывается, обеспокоена участью Туркова!

Ну, скажи она попросту «мало меня любишь», это бы прозвучало естественно. Всем женам чудится, что мужья охладевают и недостаточно ласковы… Но Лиза тревожится не о себе, она тревожится о Туркове. Он, понимаете ли, еще раскается!

Воистину, мир перевернулся вверх ногами. Все наоборот.

Наутро Турков улетел в город, с аэродрома помчался на занятия, и, когда они закончились, ему не захотелось сразу идти в халупу к бабке Ударкиной.

Погулял по городу, посетил магазины. В одном из универмагов в сувенирном отделе среди чудовищных, яростно сияющих пепельниц, градусников в форме колеса, распустивших крылья деревянных ястребов (а может, филинов?) он увидел знакомые пестренькие рукавички.

Турков нарочно потолкался у прилавка, последил за торговлей. Покупались градусники-колеса, устрашающие значки «Ну, погоди!», прочая мелкая дребедень. Рукавички спросом не пользовались. Вряд ли оттого, что была середина лета и товар не к сезону…

— А перчатки кожаные есть? — спросил Турков продавщицу.

— Бывают, но не всегда.

Странно, что ему понадобилось спрашивать. Убеждаться в неоспоримом.

Он возвращался к халупе кружным путем, через городской парк, по речному берегу. Ясные, четкие мысли рождались в голове.

Да, мир сложен. Смущают человеческую душу разнообразнейшие вопросы. Но так же, как главным-то вопросом останется извечный «зачем жить, если в итоге умрешь?», то главной мудростью останется изречение «помирать собрался, а рожь сей!»… Надо рожь сеять, граждане. Покуролесите вы в поисках чего-то небывалого, воспарите в несбыточных мечтаниях, а все равно иной мудрости не сыщете.

И, чтоб времени зря не терять, чтоб впоследствии локти не кусать, засевайте свою делянку пораньше. Мир сложен, а жить в нем рекомендуется попроще.

У мостков на реке женщины полоскали белье; худенький мальчик прыгал с камушка на камушек, играл в одиночестве.

— Привет, старикан!

— Здравствуйте, — сказал Женя. Он так и остался боязливым, недоверчивым. Так и смотрел исподлобья.

— Как поживали без меня?

— Хорошо поживали.

— Чего это ты набрал?

— Это ракушки. Они красивые.

— Слушай, старик, мама заставляет тебя рисовать? Или самому хочется?

— Я рисую, когда хочется.

— Загадать тебе загадку? Три голубя улетели, два прилетели. Сколько осталось?

Женя лег пузом на камень, стараясь дотянуться до обломка раковины. Все дно в заводи было покрыто этими блестящими обломками, и непонятно, чего Женя тут выбирал. Одинаковые скорлупки, хватай любую, не прогадаешь.

— Так сколько голубей-то, Женя?

— Я не знаю.

— Скажи, старик, а приходили к маме дяденьки, которых она не прогоняла?

— Не-а.

Турков задал этот вопрос и вдруг устыдился. Зачем он шпионит? Какое ему дело до того, притворяется Галина или нет? Поймать он ее собрался, припереть к стене? Да пусть она живет как ей вздумается. Нашлась блаженненькая, а он удивился и рот раскрыл.

Издали поздоровавшись с Галиной, Турков не подошел к ней и вечером тоже не разговаривал. И всю неделю избегал разговоров, на выходные опять уехал в деревню.

А в следующий понедельник халупа бабки Ударкиной исчезла. Бульдозер крушил остатки заплесневелого фундамента; вещички Туркова, белье и книги оказались у владельца соседних апартаментов.

— Бабка-то Ударкина квартиру получила! Утром съехала!

— А жиличка ее где? Женщина с мальчиком?

— Да тоже куда-то перебрались.

— Куда же?!

— А неизвестно. Небось тоже в отдельную квартиру!

Как бы не так. У Галины отнюдь не торжественным было переселение. Ушла в неизвестность, покидав в занавеску чашки да ложки и таща на руке горшок с болотной травой. Может, бродит еще по улицам, отыскивает комнатенку.

Да что же это такое?! Не глупость ли беспросветная?!

В оставшиеся полмесяца он разыскивал Галину, понимая, что не найдет. Ведь и в справочное бюро не обратишься. Женщину звать Галина, мальчика Женя, а больше сведений нет. Даже фамилия неизвестна.

Рукавички с петушками и те пропали из магазина. Турков отправился в мастерскую художественного фонда, она была закрыта; все сотрудники — по новому прогрессивному методу — находились в коллективном отпуске.

Оставалась наивная надежда, что встретишь Галину на перекрестке. Турков издевался над собой, выходя на поиски.

Проживал он теперь в гостинице (районо в виде исключения выхлопотало номер), было удобно, кончились бытовые заботы, улетучивались из памяти окраинная улица с гусями, бабка Ударкина и ее крылечко. Можно было не думать и о Галине.

Он убеждал себя знаменитыми чапаевскими словами: наплевать и забыть. Хладнокровнейшим образом наплевать и забыть.

Не удавалось.

Червячок копошился в душе, беспокоил. Без видимых причин не давал отвлечься надолго. Просто какое-то помрачение.

Ведь не влюбился же Турков, не нужна ему эта женщина, хоть порою в разговорах его подмывало спросить: «А за меня вышли бы замуж?» Она, допустим, ответила бы, что согласна, и он тогда не знал бы, как отвертеться.

Предположим, существует не физическое влечение, а духовное, еще не испытанное Турковым. Но духовная близость возникает между людьми, которые придерживаются сходных взглядов. А Турков с Галиной — противоположности, антиподы. Их сближение ничего не сулит, кроме взрыва.

И не настолько Турков мягкосердечен и сострадателен, чтобы не спать, пока не поможет Галине. Весьма относительны ее бедствия, она добровольно их избрала, она отказывается от помощи: «Мы привыкли сами обходиться…»

Тогда что же заставляет Туркова шататься вечерами по городу? Может, не доспорили? Турков свою правоту не доказал, а Галина свою? Но Турков-то знает, что нету на свете доказательств, способных его переубедить.

И, значит, все блажь.

Как обыватель, начитавшийся медицинских справочников, Турков обнаружил у себя признаки несуществующих болезней, разволновался, впал в истерику. А заболевания и в помине нет. Одна блажь.

И все же, уговаривая себя, Турков чувствовал, что существует другое объяснение происходящему. Просто он, Турков, еще не наткнулся на это объяснение. И недаром бродит по городу, и недаром видит перед собой Галину с Женькой, недаром вспоминает брошенную вскользь фразу: «Озлобленный вы какой-то…»

Снова он прилетел в деревню на выходные дни. Копался на участке, собирал поспевшую красную смородину, возился с детьми. А червячок-то в душе скребся. Грыз и грыз.

— Павлушка, разбойник, ты рисовать не пробовал?

— А зачем?

Держит решето со смородиной, загорелый, с сизым румянцем, глаза бесовские. Бесстыжие.

— Кем хочешь вырасти?

— Капитаном дальнего плавания!

Турков поперхнулся смородиной, которую неохотно жевал. Откуда эта мечта?! Никогда он не рассказывал сыну о собственном детстве, о несбывшихся намерениях. Вернулась мечта на круги своя? Да нет, ерунда. Все мальчишки собираются стать космонавтами, капитанами, путешественниками. Что известно Павлушке о капитанской профессии? Серьезен этот порыв? Смешно слушать.

И все-таки почему не космонавт, не путешественник, почему капитан дальнего плавания?

Лежал ночью, опять не спал. И впервые подумал, что умненькая, рассудительная Лиза не очень-то счастлива, если понимает, что Турков не любит ее. Проживет жизнь в благополучии, в довольстве и сама Туркова не разлюбит, но… Какое же счастье тут?

Под поезд не бросишься, но и от радости не захлебнешься. Умненькая, рассудительная Лиза просто смирилась со своей участью, как когда-то смирился Турков, оставшись в родной деревне, поступив в педагогический институт. Туркову надо было. Вот и Лизе надо, хоть и по другим причинам…

Силы небесные, но кто ответит, был бы счастлив Турков, сверни он с предначертанной обстоятельствами дороги? Была бы счастлива Лиза, откажи она Туркову?

Есть ли ошибка? И где он ее совершил?

Вычегда катила навстречу теплоходу волны с белыми чубчиками. Откатывались, уходили назад пристани, поселки. Ветер выжимал слезы из глаз.

Миновал месяц, проведенный в городе. Вроде ничего не случилось. Попробуй объяснить кому-нибудь — и не объяснишь. Нет вразумительных фактов.

Только вот страшно, страшно возвращаться домой, и уже не червячок тебя точит, а сердцу физически больно, словно стискивают его в кулаке.

Не полетел самолетом. Выиграл дополнительные сутки.

Думай, решай. Но помни, коротки сутки. И жизнь человеческая коротка.

Авторизованный перевод с коми Э. Шима