Рассказы советских писателей

Анатолий Ким Невеста Моря

Ее городе ее прозвали Невестой Моря. Она была матерью пятерых детей, которых подняла одна — муж угодил в тюрьму еще в сорок восьмом году. Видно, очень любила она своего мужа, потому и дети у нее вышли все хороши собой: четыре дочери-красавицы и единственный сын, Коля, быстроногий футболист, атлет, с шестнадцати лет игравший в городской команде «Шахтер». Чтобы прокормить детей, пока они были малы, а хозяин мыкал горе где-то в далеких краях, женщина много лет собирала съедобные раковины и морскую капусту, и за эту океанскую снедь соседки расплачивались чем могли, делая время от времени ей разные подношения. В любую погоду уходила она с большим рюкзаком за спиной к морю, одетая в старый, сморщенный на плечах пиджак и широкие неуклюжие шаровары.

Помимо этого главного занятия, из-за которого она и получила свое прозвище, женщина варила на дому хмельную брагу, и к ней захаживали в гости соседи, знакомые шахтеры, лесорубы, рыбаки — пили, закусывали мясом ракушек, играли в цветочные карты и оставляли перед уходом деньги. Этим самым они помогали бедной семье человека, которого все хорошо помнили: на шахте, пока не случилась по его вине авария, из-за чего погибли люди, он работал сменным мастером.

Годы шли, их намывали бегущие издали морские волны, ничего не оставляя на берегу после себя, кроме разного плавучего хлама. Где-то жил — не жил там вдалеке ее муж, незаметно подрастали дети. И, оглянувшись порою вокруг, Невеста Моря видела статных сильных дочерей, выше себя ростом. Сын закончил школу, устроился на шахту электрослесарем, поступил в заочный институт во Владивостоке. Дочери одна за другой повыходили замуж, разошлись из дома, и, когда осталась одна младшенькая Ако, мать почувствовала, что свободна и что, кажется, уже прошла через все уготовленные для нее тяготы.

Только жизнь не хотела отпускать на покой. Теперь выставляла она горести детей на ее глаза, столько лет находившие отраду и успокоение лишь на море. Томико, третья дочь Невесты Моря, развелась с мужем и вернулась в дом матери. Ако полюбила несчастного парня Эйти, во всем мире не сумев выбрать другого.

Эйти давно жил без родителей, на руках у него осталась старшая сестра, расслабленная, неразумная калека, она-то и доконала родителей, маленьких, тихих людей, похожих на безвременно состарившихся подростков. После их смерти школа хотела помочь Эйти устроить больную в инвалидный дом, но парень не согласился, бросил учебу и пошел работать на шахту.

Не было на побережье лучшего пловца, чем Эйти, его часто встречали рыбаки в открытом море, и он здоровался с ними за руку через борт лодки. Иногда парень напивался, буянил и лез в драку. Дрался с упоением, с веселым бешенством, порою отмахивался сразу от двоих-троих. Но, одолев противника, убегал прочь, закрыв руками лицо и мучительно рыдая без слез. Про эти его опасные странности люди давно знали и старались его не задевать. Зловещая тень безумной сестры как бы преследовала его, и он одиноко бродил по городу. А на работе в обеденный перерыв мало кто решался подсесть к нему с термоском.

Судьбе было угодно, чтобы его полюбила младшая дочь Невесты Моря, самая красивая из всех ее дочерей-красавиц. А что Эйти ее полюбил, то и вовсе неудивительно. Никто не заметил, как это началось, но стали их встречать вместе где-нибудь за клубом «Шахтер» или на высоком травянистом берегу реки вечером: стоят друг против друга, серьезные и строгие, не замечают даже людей, проходящих мимо. А в это время сестра Эйти тихо стонала в темном домике, окна которого были наглухо занавешены.

Видно, влюбленные обо всем договорились, и вот явился Эйти в дом Невесты Моря одетый в новый костюм, при галстуке. Говорил он не с матерью, а с Колей, потому что в отсутствие отца тот был главою семьи.

— Коля, я хочу жениться на Ако, — сразу же выложил Эйти.

— Я не против того, Эйти, — спокойно ответил Коля. — Только в твоем доме не все благополучно. А сестра моя еще глупа, боюсь, что она не справится. Надо подождать, пока не станет все нормально.

— Вот даешь! — произнес Эйти по-русски. Затем продолжал по-корейски. — Это же моя единоутробная сестра, Коля. Мы с нею сосали одну грудь у матери. Родители велели мне до самой смерти жалеть ее и беречь.

— Ако мне тоже единоутробная сестра, и за нее я тоже в ответе, — с достоинством проговорил Коля.

На этом и закончилось сватовство Эйти. Появилась было перед ними Ако, — вытолкнутая из соседней комнаты чьей-то быстрой тонкой рукой, заикаясь, пробормотала:

— Старший брат, извините… Я… на все согласна. Пусть…

Но Коля заорал на нее, пристукнув кулаком по столу, и прогнал:

— Сиди там! И с этого дня, чтобы твои туфли всегда были на месте, ясно? А иначе не жить тебе на свете.

Теперь влюбленные вовсе не могли видеться. Эйти приходил после дневной смены, прохаживался позади крошечного огорода под окнами и уныло свистел в два пальца. В свист этот он вкладывал все свое одиночество и тоску, терзая себя и других до глубокой ночи. А в дальней комнате Ако крутила ручку радиоприемника, придвигая нос к зеленому глазу индикатора, чтобы никто не видел ее слез, шмыгавших сквозь ресницы, как куропатки сквозь густую траву. Если же она замечала, что близко брат, то ввертывала звук на всю мощность, давая тем знать, что слушает музыку и вовсе не замечает призывных посвистов Эйти.

Прошел год, уже не тягостный для Невесты Моря, но мучительный для двух ее младших дочерей. Ако плакала, Томико дразнила ее. Простушка Ако, такая добродушная и болтливая: тра-та-та-та-та — тысячу слов в минуту, — бедная Ако стала похожа на призрак. Нос ее распух от вечных слез, волосы стали выпадать — по всей квартире валялись эти длинные, как сама тоска, черные волосы. «Эй, Ако! А-а-ко! — взвивалась Томико, теряя терпение. — Ако! Твой соловей снова прилетел, вон свистит, а на улице уже зима. Опять ты плачешь?» — «А что мне еще делать», — отвечала Ако, — «Иди и утопись в проруби, — советовала Томико, — чем реветь целый день». — «Не твое дело, мегера, злишься, что муж бросил, мегера!» — кричала разобиженная Ако, а Томико усмехалась в ответ: «Это я мегера?» — и отходила прочь.

— А-а… Что вы ругаетесь, глупые девчонки, — укоряла их мать, сжавшись на постели под одеялом: зимою она теперь сильно мерзла.

Томико никак не могла забыть своего мужа, хотя и желала ему истлеть где-нибудь под забором. Муж пел баритоном и на слух выучил много оперных арий, за что и ценили его в клубе «Шахтер». Разведясь с Томико, он женился на руководительнице художественной самодеятельности при клубе Рае Самолетовой, полной и приятной женщине. Томико тоже записалась в кружок самодеятельности, но при клубе «Строитель», и на районном смотре взяла первый приз за исполнение народного танца. Таким образом, ей удалось доказать свое: она, танцевавшая на удивление всем еще с детства, всегда была уверена в своем таланте, но никогда не думала выставлять его напоказ.

По случаю торжества Томико устроили гульбу, был приглашен в числе гостей и Эйти — к большому его удивлению. Он пришел на вечеринку позже других, для смелости хватив перед тем вина. Когда он разулся и вошел в комнату, там уже гремела радиола, и гости танцевали, высоко вскидывая ноги в капроновых чулках и пестрых носках — общество разучивало новый полюбившийся танец хали-гали. К Эйти порхнула виновница торжества, благоухающая, в белом гипюре. Томико забрала у него бутылку с шампанским и увела к сдвинутым в угол комнаты низеньким столикам. Усадив Эйти на пол за столик, Томика опустилась рядом и налила ему стакан водки.

— Пей, — сказала она, придвигая палочки для еды и закуску. — Так знай же, что это я тебя пригласила, сегодня я тут хозяйка.

Эйти послушно выпил, но закусывать не стал, лишь скорбно покачал головой. Он мельком увидел Ако, чье испуганное лицо белело в дальнем углу.

— Почему я тебя позвала, угадай, — громко сказала Томико, розовые скулы ее нежно разгорелись от выпитого вина.

— Почему, Томико? — спросил Эйти, не поднимая головы.

— Потому что для любви нет границ, а ты дурак.; Любовь и смерть сильнее всего на свете, а все остальное ерунда, — в наступившей тишине торжественно, с горьким вызовом произнесла хмельная Томико. — Мне жалко вас, и я теперь буду вам помогать. И вот жизнью клянусь, что будете вместе!

И эти ее слова слышали гости. Но вновь загремела музыка, и все кинулись в пляс.

— Не надо, Томка, ничего не надо. Эх, Томка, Томка! — плакал и бормотал по-русски Эйти.

— Любовь ничего не боится, запомни! — кричала Томико, пересиливая звонким голосом шум музыки: ее возмущало, что эти двое, обретя взаимную любовь — золотистого оленя, которого держали за рога с двух сторон, стоят сейчас перед закрытыми воротами судьбы. Стучать, стучать, пока не откроются, — просто разрешала она эту задачу.

Не было бы никакой цены любви, как синей стекляшке на берегу моря, если так легко можно отказаться от нее. И не было предела обиде и мукам, терзавшим Томико в тот званый вечер.

Настали теплые дни раннего лета, земля и деревья оделись нежной плотью зелени. Невеста Моря снова ходила на морской промысел. Давно уже у нее поубавилось забот: с тех пор, как дети стали сами себя кормить, она уже перестала продавать брагу, но море свое не бросила, хотя и в этом никакой нужды больше не было. Как и в прежние годы, в любую погоду уходила она из дому с большим рюкзаком за плечами. В последнее время Невеста Моря обзавелась подругой, с ней вместе они теперь и обшаривали прибрежные отмели, собирая что случай пошлет. Подруга эта была старая девушка Чен, курившая табак, одинокая вековуха с печальной виноватой улыбкой на огромном бледном лице. И в сумерки обе старые охотницы вместе возвращались домой, шаркая тапочками по дощатому тротуару, вытягивая вперед шеи под тяжестью мокрых рюкзаков, набитых твердыми, как камни, морскими раковинами.

В эти дни облетела городок весть: отмучилась наконец больная сестра Эйти. Случилось это, когда он был на работе в вечерней смене.

Пришла смерть к человеку, который уже не мог жить на свете. Сестре суждено было умереть, чтобы брат ее смог получить свое счастье, — это было ясно каждому. Но по городу поползли темные слухи о том, что в это дело вмешалась не только судьба, таящая в себе неумолимые законы.

Прошло три месяца, и Ако стала женой Эйти. А спустя год она родила ему сына.

К этому времени вернулся из заключения муж Невесты Моря, высокий человек с длинной прямой спиной, со сверкающей прядью седины через всю голову. Возвращение его совпало со свадьбой сына — Коля тоже обзавелся женой и получил отдельную квартиру в том же барачном доме, где жил всегда. Приехала из Холмска одна из старших дочерей Невесты Моря, поселилась с мужем и детьми пока что у родителей. И получилось так, что с возвращением отца вокруг него сразу же сплотилась большая крепкая семья.

Отец же был сурово молчалив, держался отчужденно, после работы любил уходить в дальнюю комнату и сидеть там в одиночестве, не зажигая света и куря одну папиросу за другой. Накурившись, он тихо укладывался на твердый пол, подложив под голову набитый опилками подушечный валик, и засыпал возле пепельницы. Какая-нибудь из дочерей бесшумно входила в комнату и укрывала спящего отца одеялом.

Возвращение мужа как бы совсем не изменило жизни Невесты Моря: по-прежнему она летом спала в сарае, в чистенькой клетушке, где на коричневой от времени дощатой стене висели мотки вяленой морской капусты и гирлянды сушеной рыбы, как и всегда вставала она на рассвете и уходила на свое соленое море, не заботясь больше о доме. Давно уже она вся высохла, стала легкой и маленькой, как корюшка, и ее взрослые дочери поражались, как может она таскать такие рюкзаки — вдвое тяжелее, чем сама. С мужем она редко виделась. Он устроился дежурным электриком в кочегарку и после работы, когда она приходила с лова, уже спал или сидел в одиночестве на дальней половине квартиры. Он был все еще полон сил и не утратил тяжелой, внушительной красоты. А лицо Невесты Моря, когда-то прелестное, точеное, теперь было иссечено вдоль и поперек глубокими старушечьими морщинами.

Но иногда им приходилось-таки встречаться и перекинуться несколькими словами, а в праздничные дни и посидеть вместе за одним столом. И всегда, если муж обращался к ней, лицо Невесты Моря молодо сияло, она улыбалась сдержанно, радостно, и обычная глубокая поволока печали, сквозь которую смотрели на мир ее длинные черные глаза, на миг исчезала. Та любовь ее к мужу, которая за многие годы потихоньку рассеялась в морском влажном воздухе, перешла в жизненную силу цветущих пятерых детей, утешилась в верной дружбе с вековухой Чен, но вся ее исподволь растраченная любовь как бы воскресала на краткое время, и тогда сквозь морщины, словно сквозь темную решетку времени, на лице ее проступал неровный яркий румянец.

В такие минуты, если рядом находилась Томико, всех поражало сходство матери и дочери — изо всех дочерей Томико единственная пошла в нее ростом и сложением, остальные были женщины крупные и статные, в отца. И ей одной было дано унаследовать от матери ту злую бесславную участь, когда вдовеют при живом муже.

Это сходство с матерью особенно усилилось за последний год, потому что худоба изящной Томико как-то незаметно перешла в унылую худосочность. Лицо ее стало с кулачок, темные глаза все чаще загорались огнем неистовства и гнева. Гнев сотрясал ее, как сотрясает дрожь рассвирепевшую рычащую кошку, и когда Томико ругалась с кем-нибудь во дворе, мать скорее-скорее пробегала мимо. Неистовство, отчаяние и что-то еще тайное глодало Томико, и даже средь застолья, в кругу друзей, когда пела она сильно, красиво, — ни в одном движении, ни в одной ее песне не было радости. Так и застывала она во время пиршества с жалким и беспомощным оскалом веселья на лице, аккуратно стучала вилкой по столу в лад песне. И несмотря на ее красоту, все еще яркую и жгучую, молодежь опасливо обходила Томико стороной.

Не радовала Невесту Моря и младшая Ако. С ребенком на руках, небрежно одетая, она целыми днями торчала в доме матери, не заботясь о своем собственном, и часто оставалась ночевать, когда Эйти у себя напивался и буйствовал. Он снова стал драться с кем попало, днями пропадать на море, уплывая порой на много часов от берега, бросив на песке одежду. Однажды ночью он выгнал Ако из дома и заперся с ребенком, а прибежавшая на помощь Томико барабанила кулаком по окну и кричала:

— Эй, трус, баба! Выходи сюда, зарежь меня ножом! Чего там спрятался? Отдай ребенка, поганец, ребенка надо кормить!

Дурной и беспамятный во хмелю, Эйти почему-то очень боялся маленькой Томико и всегда отступал перед ней. А матери было страшно, что когда-нибудь он опомнится и ударит Томико кулаком в лицо…

Нет, не было ей счастья и успокоения от детей и не понимала она их дел. Старшая дочь, приехавшая из Холмска с мужем-фотографом и детьми, купила здесь дом и забрала у нее все деньги, а отделалась потом пустяками: какой-то шерстяной одежкой, швейной машинкой, на которой нельзя шить.

И она говорила своей подруге, с которой втайне от всех обменялась клятвою, что они будут вечными сестрами:

— Скажите, сестра Чен, для чего нам небо дает детей?

Никогда не имевшая ни мужа, ни детей, Чен отвечала на то, жалобно улыбаясь:

— Для божественной радости, полагаю, сестрица.

— Нет, вы ошибаетесь, хотя слова ваши высоки, как снежные горы, — возражала Невеста Моря, покачивая головой. — Для того дети, чтобы мы еще крепче запутывались в сетях судьбы.

— Я не могу судить верно о таких вещах, уж вы простите меня, глупую, — смиренно оправдывалась старая Чен и поскорее закуривала папиросу.

— Вы видели, наверное, как поросята сосут мать. Они всю высосут ее, пока лежит, а потом рассердятся и изгрызут ей живот. Так ради чего мы проливаем материнскую кровь и слезы?

— Ради того, наверное, чтобы любовь блаженствовала на земле, — чуть дыша от робости отвечала Чен и сплевывала на землю горькую табачную слюну.

— Любовь!.. Что-то позабыла о ней. Давненько. Любовь, сестра Чен, скорее силки, куда мы попадаем, чтобы от нас произошли дети. — И тут Невеста Моря прищелкнула пальцами. — Любовь разулась, вот как мы с вами, и на сопку убежала, вот где теперь наша любовь, сестрица.

И, закончив на этом разговор, женщины скинули широкие шаровары, подоткнули юбки под резинки на ногах и босиком полезли в теплую воду отмели. У каждой висел на шее маленький мешочек на веревочной лямке, чтобы можно было свободно шарить по дну руками.

Вечером они неторопливо возвращались домой, минуя все шумные места города, — брели мимо клуба, мимо открытых еще магазинов и пивных, где толпился народ, — две маленькие темные фигурки с большими мокрыми рюкзаками, пригнетавшими их к самой земле, — а потом выходили к мосту, но не переходили через него, а шли тропинкой по-над рекой. Едва ли замечали они вокруг себя смуглую позолоту вечернего света, длинные неподвижные нити на плакучих березах, замерших на берегу реки, бездонной, как само небо, отраженное в ней.

Ночью в своей каморке, ворочаясь и кашляя на жесткой неудобной постели, Невеста Моря все еще додумывала свой разговор с названной сестрою. На земле так прозрачно, так далеко видно, и людям легко найти друг друга, увидеть и полюбить. Но прозрачность эта обманчива. На дне моря всегда темно, хотя морская вода тоже прозрачна, потому что туда не проходит яркий свет дневного неба. Любовь насылается на людей властью этого неба, а расплачивается за нее сам человек — тревогами, болью и смертью. Что ж, это достаточная цена за любовь, так пусть она свершится за эту цену. И придя к такой мысли, старая женщина успокоилась, зевнула и спокойно заснула до утра.

А вскоре подошел к ней на улице немой человек, прозванный Высоким Немым за свой рост, и протянул бумажку, на которой что-то было написано.

Этот человек был привезен родственниками из Кореи после войны, которая произошла там. Родственники рассказывали, что на войне человек получил тяжелую травму, от которой и онемел. От контузии разум человека помутился. С тех пор он лепетал, разучившись говорить, а в поведении допускал всякие причуды. Так, он всегда носил при себе бумажки и, выбрав кого-нибудь из встречных, подходил и совал тому под нос записку. На ней бывало написано рукою что-нибудь всегда бессмысленное и вздорное: «внутри уха» — «на клич всех вождей» — «треска пополам»… Непонятно было, чего же Высокий Немой хотел добиться этим: то ли похвастать своим почерком, говорили, что он когда-то был отменный каллиграф, то ли просто показать, что тоже человек вполне образованный и непростой. Глядел он при этом на читающего его бумажку пронзительным, требовательным взглядом, сведя в узкую полоску губы.

На бумажке, поданной им Невесте Моря, было ровными буквами выведено два слова: «ТОМИКО УБИЛА».

— Нелепый человек! Странный человек! — воскликнула Невеста Моря, отталкивая руку с запиской. — Зачем ты мне показываешь такие вещи? Прочь от меня, нелепый человек.

Видимо, все еще метался по городу темный слушок, проникая в узкие дворы перед старыми бараками, в чуланчики сарайных пристроек, куда проведены лампочки на голых патронах. Видимо, со временем не ослабевал жесткий шелест молвы. Она дошла и до отца: что Томико погубила сестру Эйти — тайно проникла в дом и опоила больную маковым отваром…

Однажды муж вошел в сарай, когда Невеста Моря уже легла в постель, Дети тоже давно улеглись, угомонились, молодые ушли в кино, было тихо в доме.

— Если вы уснули, то проснитесь, нужно поговорить, — глухо произнес муж, возвышаясь в дверях, подпирая головою притолоку.

— Нет, я не сплю, — отозвалась Невеста Моря и привстала.

Седая прядь в волосах мужа красиво серебрилась в полутьме. Старая женщина замерла, глядя на эту светящуюся прядь.

— Скажите мне, правда ли то немыслимое, что говорят люди о наших детях? — спросил муж, и в суровом голосе его слышались растерянность и боль.

— Правда ли? О чем вы? — тихо произнесла жена. Но она уже поняла, о чем он: безъязыкий дурак один в городе, а злых людей гораздо больше.

— Если это правда, то нет ничего страшнее на свете, чем наши дети… Лучше бы мне вовсе не возвращаться из тюрьмы, а вам не надо было рожать их на свет.

И с этим он вышел, оставил ее одну, и Невеста Моря поняла, что отныне не о чем им будет говорить друг с другом. Она не верила, что Томико совершила страшное дело, но знала, что женское сердце, в котором, как в могиле, похоронена убитая любовь, всегда пребывает вблизи ожесточения и тьмы.

Всю ночь она не спала; слышала, как вернулись дети из кино; смеялся тонким голосом Коля, и что-то притворно-сердитое говорила ему жена; резко и коротко рассмеялась несчастная Томико… Затем, далеко уже за полночь, чего-то испугалась и долго заливалась дворовая собака, трусливо потявкивала и грозно, подбадривая сама себя, ворчала. Невеста Моря вставала пить воду, хотела похлебать супа из кастрюли, да не нашла спичек, чтобы разжечь керосинку. На рассвете она чуть было задремала, но тут же и проснулась. Поднявшись с постели, она прихватила с лавки рюкзак и пошла по густой прохладной сиреневой рани к дому вековухи Чен.

В этот день она говорила странные вещи своей подруге и названной сестре:

— Если признаться, сестра моя, то многих детей у меня не было бы, если бы я сама не перелезала к мужу под бочок. Любила я греться возле него.

Робкая, как мышь, Чен смущалась и немела от таких слов, и ее широкое, как блюдо, лицо медленно наливалось густой кровью.

— Да, кабы не это… Вспоминается мне, в молодости я не знала удержу… Зажмуривши глаза кидалась, хеке! Муж был дюжий человек, но одолевала-то всегда я. А он смеялся и говорил мне: нет на свете женщины крепче тебя, Харуё…

— О, у вас сегодня хорошее настроение, се… сестрица, — заикаясь и поеживаясь, бормотала Чен. И принималась копаться в ворохе одежды, наваленной возле рюкзаков на чистом песке берега. Найдя в кармане шаровар папиросы и спички, Чен трясущимися руками прикуривала.

— Дайте и мне табачку, сестра моя, попробую-ка и я закурить, — попросила Невеста Моря. — Никак не пойму, что это я не стала курить раньше, ведь горя и мне хватало.

Но, поперхнувшись при первой же затяжке, долго кашляла, высунув язык, и, схватившись за грудь, потом выбросила папиросу.

— Нет, не научилась я. Не было времени даже на это, — сказала она, утирая морщинистым бугорком ладони выступившие на глазах слезы.

— Зачем это вам, сестрица! Доктора русские говорят, что табачный дым помогает от лишнего сала, вот я и надумала курить, — стала объяснять Чен подруге. — Лет десять назад я начала было сильно толстеть.

— Да… мне это теперь ни к чему, — согласилась Невеста Моря.

А когда к вечеру они увязали рюкзаки, собираясь домой, — успев за долгий день и наловить раковин, и наглядеться в морскую синюю даль, и подремать на песке, уронив на плечи друг дружке головы, — Невеста Моря вдруг проговорила, медленно оглядев закатный горизонт:

— Знаете, чего я всю жизнь больше всего боялась?

— Чего же? — спросила Чен, тоже оглядывая тающее в огне заката море. Со стороны пылающего запада летели по небу птицы.

— Моря. Да, моря. Я больше всего боялась, что когда-нибудь утону в море. Недаром же меня прозвали его невестой.

— Ну, этого нам теперь незачем бояться, — успокоила Чен подругу. — На пароходе мы уже никуда не поплывем, на лодку сами не сядем, а купаться в море, как молоденькие, тоже не будем.

— Верно вы сказали, сестра, — согласилась Невеста Моря.

И они, усевшись на песок спиной к рюкзакам, вдели руки в лямки, а затем помогли встать одна другой.

Снова они, как обычно, прошли по главной улице городка, шаркая ногами и сгибаясь под тяжелым грузом, возле моста спустились к реке и пошли берегом к тому месту, где был другой переход за излучиной, намного сокращавший путь к дому.

На этом месте в дно реки были вбиты частые сваи, чтобы не дать бревнам, плывущим сверху, уйти дальше к морю. По ровно обрезанным сваям люди легко переходили реку — двойной ряд широких надводных пней служил надежной опорой для ног.

Старая Чен оказалась впереди. Невеста Моря что-то замешкалась на берегу. И когда Чен, обычно робевшая на переправе, благополучно дошла уже до противоположного берега, сзади нее на самой середине реки что-то сильно всплеснуло, и, оглянувшись, Чен увидела свою подругу, стоявшую на круглом срезе бревна, вытянув перед собою сжатые в кулаки худые руки. Старой Чен подумалось, что подруга ее хочет прыгнуть в воду и утопиться. Вскрикнув пронзительно, отчаянно, рыхлая и нерасторопная Чен бегом кинулась назад по бревнам, не помня себя подбежала к Невесте Моря и схватила ее за плечо.

— Что вы делаете, сестра! Что вы делаете! — крикнула Чен и заплакала.

— Надоело мне все, — хрипло выговорила Невеста Моря вся дрожа. — Не желаю я больше таскать мешки. Эта мутная река пусть отнесет жениху мой подарок.

И только тут заметила Чен, что у подруги ее за спиной нет рюкзака.

— Уеду я отсюда, — бормотала Невеста Моря.

— Куда же вы уедете? — всхлипывая, спрашивала Чен.

— А куда-нибудь. Возьму с собою Томико и уеду. Не боюсь я теперь ничего. Переедем мы с ней на другой берег моря, где нас никто не знает. Поедемте и вы с нами, если хотите.

— Я поеду, обязательно поеду, — соглашалась Чен и потихоньку тянула подругу к берегу. — Как же я останусь без вас, сестрица. А только можно ли вам оставить других детей? — спрашивала она, когда обе ступили на спасительный берег.

— А что, разве я их не выкормила, не выпоила? — сказала Невеста Моря, останавливаясь. — С меня хватит. Буду теперь развлекаться, курить табак. Эх, разве я не заслужила себе покоя, сестра?

— О, конечно, заслужили, — поддакивала Чен, стремясь увести подругу подальше от реки.

— А вон и птички летят из огня. — Со стороны заката летели по небу быстрые бесшумные птицы. — И ведь не сгорели, смотри.

— Так это же обыкновенная красная заря, — тихо заметила Чен, глядя на подругу со вздрагивающей на губах жалобной улыбкой.

— А мы с вами, сестрица, обыкновенные старухи, — печально проговорила Невеста Моря. — И выбросьте-ка вы тоже свои ракушки. Выбросьте! Ох, откуда сегодня столько птиц налетело!

Согнутая в три погибели Чен, послушно развязывавшая рюкзак, чтобы вытряхнуть вон раковины, подняла широкое лицо и, закатив вверх красные от слез глаза, долго смотрела на высокое огнедышащее небо, по которому все еще неслась огромная стая молчаливых птиц.