Развод. (не) наша дочь

Глава 31

— А ничо так ты здесь устроился, — говорит женщина, как только проходит в дом. — По-багатому, — обнажает ряд далеко не белых зубов.

Стараюсь не думать, что с этой женщиной моя дочь провела шесть лет своей жизни. Много. Слишком много. Половину детства, которое должно было пройти в любящей семье, с родителями, а не где-то впроголодь в конуре.

Я сглатываю и сжимаю руки в кулаки. Очень сложно не наброситься на нее с обвинениями. Вот так с порога налететь и обвинить в том, что она породила исчадие ада. Женщину, которая украла у меня дочь. Лучше бы увела мужа, честное слово. Это если выбирать, кем пожертвовать. Дочь мой материнский инстинкт не даст в обиду.

— И матери ни разу не помог, — посмеивается. — Че зря тебя кормила, что ли столько лет?

Давид молча наблюдает за тем, как женщина ходит по гостиной, осматривается. Единственная его реакция — сжатая в кулак рука. И то появляется эта реакция, когда его мать присаживается на мягкий диван и блаженно закрыв глаза, произносит:

— Может, не уходить никуда? Здесь останусь, у сына.

Я молчаливо жду какой-то реакции от Давида. Злости, ярости, брошенных слов обиды. Чего угодно, ведь видно же, что у них с матерью натянутые отношения, хотя правильнее наверное сказать, что они вообще отсутствуют.

— И что же ты… мать даже не поприветствуешь? — закидывает ногу на ногу.

— Я жду, когда ты скажешь, зачем явилась, — отвечает равнодушно, спокойно усаживаясь в кресло напротив.

Я все это время стою в стороне. Но почему-то именно на мне женщина фокусирует все свое внимание.

— А ты что же здесь делаешь? — хмыкает. — Ребенок этот не твой ведь, а муженька твоего, — заливается ехидным смехом. — Вот ведь правда, что и богатые плачут. И таким чистеньким и красивым, как ты, тоже изменяют мужики, да?

Я ничего ей не отвечаю. Единственное, что мне хочется сделать — наброситься на нее и оттащить за волосы на улицу, выбросить за ворота и никогда не видеть. Она может ни в чем не виновата и знать не знала, что сделала ее дочь, но мне отчего-то не легче. Я даже делаю шаг, но Давид меня останавливает. Вырастает на моем пути высокой скалой и усаживает в соседнее с собой кресло.

Я выдыхаю, хоть и не успокаиваюсь. Думаю о том, что Ника может спуститься в любой момент и увидеть эту женщину снова. Остается надеяться лишь на то, что игрушки окажутся ей более интересными.

— Так чего ты хотела? — спрашивает Давид, очевидно устав ждать, когда же его мать приступит к просьбам или требованиям.

— Помощи. Условия, в которых я живу, ты и сам знаешь, не очень. Может, поможешь? В деньгах ты не стеснен, как я вижу. Впрочем, я это еще по тачке твоей поняла. И ведь ни слова не сказал. Ни мне, ни сестре даже помочь не захотел.

— Вы чужие люди для меня.

— Вот как… — оскаливается. — Чужие… А жопу тебе кто вытирал, когда ты мелким был? Чужие люди?

— Думаю, тех двух миллионов, что я вам перевел десять лет назад, было достаточно за потраченное на меня время.

Мне хочется закрыть уши. Я не собиралась становиться частью семейной ссоры, но невольно слушаю все, что они говорят друг другу. В голосе Давида — холод и сталь, а в тоне его матери — жажда наживы. Я видела таких людей, встречала часто. Дальние родственники, чьих имен я даже не знаю, друзья, с которыми мы в институте едва ли перебросились парой фраз. На моем пути часто появлялись такие люди. Одни хотели подружиться, другие — пожаловаться в надежде, что я им помогу.

Но все они были чужими. Ничего не значащими, неважными. А здесь мать. Родная, выносившая и вырастившая, пусть и не совсем правильно и идеально. Отказывать родному человеку сложно, даже если ты по каким-то причинам ненавидишь его всем сердцем. А я уверена, что именно это Давид испытывает к матери — ненависть.

— Два миллиона, — цокает. — Закончились они давно. Тебе ли не знать, как дорога жизнь. У тебя, небось, часы стоят дороже. А для матери и сестры жаль?

— Не жаль. Давать бабок не за что. Ни тебе, ни уж тем более сестре. Впрочем…

Давид садится ровно. Расставляет ноги, упирается в колени локтями и переплетает пальцы, внимательно глядя на мать.

— Если ты честно ответишь мне на несколько вопросов, я подумаю о переводе денег на твой счет, если он у тебя имеется.

— И что за вопросы? — она облизывается, заерзав на диване, явно воодушевившись.

— Чья Ника дочь?

Женщина непонимающе хлопает ресницами. Смотрит на сына недоуменно, переводит взгляд на меня, видимо, ища подсказки, но так и не найдя ее, произносит:

— Так Людки и этого… ейного мужа, — машет рукой в мою сторону. — Ты ж вроде в курсе уже.

— Мы сделали тест. Ника не дочь Люды.

На лице женщины мелькает тень ужаса и разочарования. Не знает. Она ничего не знает. Боится она другого, что сын не даст ей ни копейки, ведь теперь сыграть на родственных связях не получится, а чувств, каких бы то ни было друг к другу, в этой семье не питают.

— Как это не Людкина? А чья? Ее подменили, что ли? А наша где… где моя внучка? — допытывается, будто ей и вправду интересно. — Люда ведь была беременна, это точно. Я видела. Ребеночек в ней пинался.

— Ника дочь Насти, — кивает в мою сторону. — А тот ребенок, которого родила моя сестра, вероятней всего, не выжил.

Повисает тяжелая пауза. Я вижу, как бегают глаза у матери Давида в поисках подходящих слов. Наверняка она все планировала не так. Думала, что сыграет на родстве, на любви к внучке, а там, глядишь, и устроится получше в жизни. Уверена, иначе Давид ей не поможет. Что бы он не сказала и не сделала. Просто не поможет. Напряжение между ними слишком велико. А ненавистью, исходящей от Давида, меня сносит напрочь даже на расстоянии. И эта ненависть направлена даже не на меня. Впрочем… матери его без разницы. Она думает о своем благополучии.

— Вероятней всего? Значит, может быть жива?

— Вряд ли.

— Но может! — настаивает. — Значит, ты должен ее найти.

— Хочешь сказать, ты не знала, что Люда детей подменила?

— Люда?!

— А ты думаешь кто? Медперсонал? Он тоже замешан, но заплатила им, вероятно, твоя дочь.

— Но откуда бы… откуда у нее деньги? Этот… — бросает взгляд в мою сторону, намекая, вероятно, на моего мужа, — ничего не давал.

Мне приходит уведомление, что приехал курьер. Я, подорвавшись с места, спешу ретироваться, чтобы больше не участвовать в этом абсурдном разговоре. Нервничаю. Забираю заказ, сбивчиво благодаря за доставку. И следом жду вторую и третью. Долго. Кажется, вечность стою здесь, на улице. И дождь вроде как собирается. А еще в доме моя дочь. Одна. Я не хочу, чтобы она виделась с этой женщиной. Мне кажется, она будет не рада встрече с ней. Так что когда курьеры приезжают, я спешу вернуться в дом.

Оставляю пакеты на кухне, возвращаюсь в гостиную, слыша уже разговор на повышенных тонах. Не буду оставаться здесь, пойду к Нике. Но стоит мне только зайти, как я останавливаюсь на месте. В гостиной резко воцаряется тишина. И это не потому что зашла я, а потому что вошла Ника. Она, растерянно осмотревшись в гостиной, и увидев меня, устремляется не в мою сторону.

— Бабушка, — с криком бежит к матери Давида, вгоняя в мое сердце тысячи иголок.

Я думала, ничего хуже предательства мужа быть не может, но когда родная дочь выбирает тебе другую женщину, кажется, что умирает на месте. Это невыносимо. И сделать я ничего не могу, потому что Нике я… никто. А эта женщина шесть лет была ей бабушкой. И, судя по ее улыбке, обращенной в нашу сторону, так просто мы от нее не избавимся.