Ребенок открывает мир

Живые предметы

«Алисе наскучило сидеть с сестрой без дела на берегу реки; разок-другой она заглянула в книжку, которую читала сестра, но там не было ни картинок, ни разговоров...Вдруг мимо пробежал белый кролик с красными глазами.Конечно, ничего удивительного в этом не было. Правда, Кролик на бегу говорил:— Ах, боже мой, боже мой! Я опаздываю.Но и это не показалось Алисе особенно странным. (Вспоминая об этом позже, она подумала, что ей следовало бы удивиться, однако в тот миг все показалось ей вполне естественным.) Но когда Кролик вдруг вынул часы из жилетного кармана, и взглянув на них, помчался дальше, Алиса вскочила на ноги. Ее тут осенило: ведь никогда раньше она не видела кролика с часами, да еще с жилетным карманом впридачу!»

Читателю, конечно же, прекрасно известно, что произошло дальше с очаровательной маленькой Алисой из сказки Льюиса Кэрролла, сколько удивительного и необычайного увидела она в волшебной стране чудес. И немудрено удивиться, встретив на берегу обычной реки говорящего кролика, умеющего пользоваться часами. Но ведь в сказках бывает и не такое. Говорят, думают, действуют как люди не только животные, растения, насекомые, но и камни, реки, горы. Мир сказок, фантазии полон живых предметов, удивительных свойств, волшебных превращений.

Совсем иное дело — настоящий, серьезный мир, в который возвращаешься, когда прочитана последняя страница или окончен мультфильм. Тут уже не может быть никаких чудес — лебедь не превратится в царевну, у реки и дерева не попросишь укрыть тебя от опасности. В этом серьезном мире возможное и невозможное разделены непроходимой гранью. Можно сделать многое, но нельзя ожидать, чтобы неживой предмет вдруг превратился в живой, наделенный сознанием и способностью понимать и выполнять просьбы человека. Собственно, в этом и состоят два «запрета», отделяющие обычный мир от сказочного: невозможность превращения неживого в живое и невозможность повлиять на неживой (и даже живой, но не обладающий человеческой психикой) объект посредством одного лишь «акта мысли» — просьбой, уговором. Для того чтобы сделать что-то реальное, нужны орудия, время и силы. А в сказке достаточно волшебной палочки.

Почему же искусственный мир, созданный взрослыми для детей, мир сказок, фантазий, игр не подчиняется «запретам» реального мира? Почему он полон живых предметов, животных, одаренных человеческой речью и мыслью? Для чего, почему создали взрослые этот удивительный мир?

Может быть, потому, что так легче и проще объяснить ребенку целый ряд сложных явлений, научная природа которых ему еще недоступна? Вспомним, как легко и элементарно в сказочном мире решается мучающий малыша вопрос «Откуда берутся дети?». А может быть, потому, что и сам ребенок, пытаясь объяснить эти явления, придает им волшебные свойства, оживляет их; наделяет по аналогии с самим собой человеческими способностями? Не является ли оживление мира, неумение отделить живое от неживого, физическое от психического, естественное от сверхъестественного первым и неизбежным этапом развития детской мысли? Этапом, к которому взрослые пытаются лишь приспособиться? Который они используют, создавая для ребенка волшебную сказку и игру?

Эта мысль не покажется нам неправдоподобной, если мы, несколько забегая вперед, бросим взгляд на историю культуры и человеческого мышления. Многочисленные исследования обычаев и традиций племен, находящихся на ранних этапах социально-экономического развития, раскрыли удивительные особенности их мировосприятия. Важнейшая особенность мышления архаичного человека как раз и состоит в том, что мир объективный, мир природы, и мир субъективных, психических явлений не разделены тут непроходимой гранью. В отличие от современного европейца архаичный человек одухотворяет природу. Наделяет неживые предметы способностью понимать и выполнять просьбы и желания человека. Буквально все вокруг — деревья, ручьи, трава, дороги и камни на дорогах, животные и птицы — является вместилищем духов и демонов. А раз так, значит, можно магически влиять на природу. Можно уговаривать ее. Посредством особых ритуалов и заклинаний подчинять воле и желаниям человека.

«Индейцы Британской Колумбии,— пишет английский ученый Дж. Дж. Фрэзер,— питаются в основном рыбой... Если рыба не приходит в нужное время, шаман племени нутка делает чучело рыбы и опускает его в воду в направлении, откуда обычно приходит рыба. Этот обряд, сопровождаемый молитвой, призван побудить рыбу незамедлительно появиться... Когда лаосский охотник на слонов уходит на промысел, он предупреждает свою жену, чтобы в его отсутствие та не стригла волосы и не умащивала тело маслом, ибо в первом случае слон разорвет сети, а во втором — проскользнет через них». Подобная магическая практика пронизывает всю жизнь архаичных племен. Лечение болезней, роды, посев семян и сбор урожая, явления природы сопровождаются особыми ритуалами, призванными повлиять на духов вещей, вызвать у них понимание и симпатию. Подобное же одухотворение мира, неспособность четко разграничивать физическое и психическое, естественное и сверхъестественное было характерно и для предков современных европейских народов. Но об этом мы еще будем говорить специально.

Итак, мы видим: освобождение природы от свойства одушевленности, отделение друг от друга мира физических и мира психических явлений — результат длительной и сложной эволюции. Итог многовекового экономического и культурного развития. Но ведь то, что произошло в истории развития человеческого рода, может в миниатюре повториться и в истории развития ребенка. Нельзя ли предположить, что сознание современного ребенка в своем формировании проходит через аналогичные этапы? От слитности и нерасчлененности к возникновению четкой грани между ними?

Если это так, то ребенок, объясняя мир, неизбежно наделяет неживые предметы духовностью и способностью понимания. Эту особенность человеческого мышления в психологии назвали анимизмом (пер. с лат.— от слова «душа»).

Впервые экспериментально доказать наличие анимизма в мышлении ребенка попытался швейцарский психолог Жан Пиаже, имя которого уже не раз встречалось на этих страницах.

Пытаясь выяснить это, Пиаже ставил перед детьми вопросы о причинах разнообразных физических явлений, о явлениях природы и космоса. Идея была проста. Ясно, что знаний о подлинных причинах этих явлений у малыша быть не может. А раз готовых знаний у ребенка нет, тут-то и проявятся особенности второго, стихийного пути освоения им общественного опыта. Проступят контуры спонтанного и творческого объяснения мира. Тут обнаружится, каким образом встраивает ребенок в свою картину мира явления, которым еще не в состоянии дать правильное, научное объяснение.

«Откуда приходит ветер? Как он начинается?» — спрашивал Пиаже. И обнаружил удивительный факт. Оказывается, дети 4—5 лет нередко считают ветер, любое движение воздуха результатом человеческого дыхания. Дыхание же, в свою очередь, они тесно связывают со словом и мыслью. В результате в сознании ребенка мысль (психическое явление) и ветер (физическое явление) образуют одно неразделимое целое (ветер — это мысль, а мысль — ветер). «Почему движутся на небе тучи и небесные тела?» И опять большинство детей 5—9 лет дают необычные ответы. Для одних детей туча (Луна, Солнце) движутся, потому что мы заставляем их двигаться, когда идем, а они подчиняются нам сознательно. Другие считают, что тучи и планеты двигает бог. Третьи видят причины движения в желании небесных тел сделать так, чтобы было удобно человеку. Давайте послушаем, что отвечали на вопросы Пиаже дети одного из швейцарских домов ребенка в 20-х гг. нашего века:

Сала (8 лет)

«Сала, ты уже видел движущиеся тучи? Что их двигает?» — «Когда мы движемся, они двигаются тоже».— «Можешь ты заставить их двигаться?» — «Каждый может, когда он движется».— «А ночью, когда все спят, они движутся?»— «Да».— «Но ты сказал, что они движутся, когда кто-нибудь идет?» — «Они всегда движутся. Кошки, когда идут, и собаки, они заставляют тучи двигаться».

Фрэн (9 лет)

«Фрэн, солнце движется?» — «Да».— «Почему?» — «Потому что оно хочет сильно сиять».— «Зачем?» — «Потому что иногда бывают леди и джентельмены, которые гуляют, и им приятно, когда хорошая погода».— «Солнце видит их?» — «Да».— «А когда мы идем, что оно делает?» — «Иногда оно смотрит на нас, иногда идет за нами».

Верн (6 лет)

«Почему корабль не тонет? Он тяжелее, чем камень, но не тонет?» — «Корабль умнее, чем камень».— «Что значит умнее?» — «Он не делает того, чего не должен делать».

Оказалось, на первой стадии развития мышления (4—6 лет) ребенок рассуждает так, как если бы неодушевленные предметы и объекты природы обладали сознанием и жизнью, психикой и душой (анимизм). Больше того, эти объекты неравнодушны к людям: Солнце и Луна следуют за нами, следят за нами и подчиняются нашим желаниям, а иногда посылают нам сновидения (сопричастность). Для такого ребенка центр всего мира — человек (а точнее — он сам). Все вещи и явления природы «сделаны» для человека, вокруг человека, ради него, а некоторые — и им самим (артификализм). Все они «хотят» обеспечить нам счастливую и удобную жизнь (финализм). Наконец, человек, живя в таком «удобном» мире, может воздействовать на предметы желанием и мыслью и вправе рассчитывать на «понимание» и «послушание» с их стороны (магическая причинность).

Причину такого смешения природного и психического Пиаже видит в том, что ребенок еще не выделяет себя из окружающего мира. Он как бы растворен в мире и не знает, что принадлежит ему (психическое, субъективное), а что нет (объекты природы). «В той степени,— писал Пиаже,— в какой ребенок игнорирует существование собственной мысли, он приписывает жизнь и сознание каждому объекту, который встречается на его пути, и по мере того, как он открывает свою собственную мысль, он перестает признавать за окружающими его вещами способность к сознательным проявлениям».

Действительно, с возрастом ребенка его сознание теряет тенденцию к одухотворению природы. Суждения ребенка о причинах явлений приближаются к суждениям взрослых. Так, для большинства детей в возрасте 7—9 лет тучи и небесные тела движутся уже не под влиянием воли человека, а под воздействием ветра. Лодка плавает не потому, что ей «так хочется», а потому, что ее держит вода. Но и тут понимание ребенком воздействия одного предмета на другой (ветра на тучу) еще совсем не похоже на понимание их физической взаимосвязи. Предметы по-прежнему обладают элементами сознания, способностью «отдавать приказы» и «слушаться» друг друга.

Лишь постепенно природный мир в сознании ребенка целиком освобождается от присущих ему ранее психических свойств. Превращается в «мир физики», мир естественных явлений и причин. Вместо приписывания предметам внутренних психических свойств (воля, сила, желание, понимание) ребенок начинает оперировать понятиями инерции, тяжести, механического толчка.

Почему же сознание ребенка расстается со столь удобным, всеобъясняющим анимизмом? Да потому, считает Пиаже, что ребенок активно действует в мире, вступает в контакт с предметами, слушает объяснения взрослых. Наблюдает противоречия между своими анимистическими суждениями и реальными событиями. И постепенно отказывается от приписывания вещам природы субъективных, психических свойств. Лучший пример тому — суждения ребенка о технических объектах: велосипедах, паровых машинах, поездах, мотоциклах, аэропланах. Оказалось, что, рассуждая о механизмах работы велосипеда и паровой машины, даже самые младшие дети редко прибегали к анимистическим суждениям. Конечно, они не могли правильно распознать истинные соотношения и связи частей, деталей. Причины движения механизма дети видели совсем не там, где они находились на самом деле (например, причиной движения велосипеда, по мнению ребенка, может быть любая его часть — цепь, колесо). Но все же это — естественные причины. Они не нуждаются в том, чтобы объекты их «понимали» и «слушались». Анимизм мышления, как туман, развеивается под влиянием практики и опыта. «Именно производство вещей и наблюдение их производства,— писал автор исследования,— является причиной того, что ребенок узнает сопротивление внешних объектов и необходимость механических процессов».

Итак, по Пиаже, причина анимистического мышления — «растворенность» ребенка в мире. Неспособность отличать реальные предметы от явлений психики и сознания. Но если так, тогда в сознании ребенка должен присутствовать и другой феномен: не только вещи должны наделяться свойствами одушевленных существ, но и субъективные, психические явления должны обладать свойствами вещей! И это подтвердилось. Опыты Пиаже показали, что маленький ребенок объединяет мысль со словом, воздухом, ветром. Малыш полагает, что мысль, подобно маленькому предмету, находится во рту или голове. Имя, название вещи он считает частью самой вещи, частью ее «материального тела», подобно форме и веществу. Достаточно взглянуть на вещь, чтобы узнать ее название, а изменить название — значит изменить саму вещь. Позднее название вещи как бы извлекается из предмета и помещается ребенком в воздухе, в слове и, наконец, в самой мысли. Сновидение малыш уподобляет «картинке из воздуха или света», которая входит в глаза извне. Малыш думает, что сновидение, как и любая вещь, может войти в комнату, где он спит. Может выйти из нее. Для более старших сновидение — не внешний предмет, а собственный продукт человека, выходящий из головы или желудка и встающий перед глазами.

Картина ранней фазы развития детского мышления, построенная швейцарским исследователем, завершена. Ребенок 4—6 лет не только одушевляет природу, но и овеществляет психику. Приписывание сознания предметам (анимизм) имеет своей обратной стороной «опредмечивание» сознания (реализм).

«Но эта теория родилась в Женеве более полувека назад,— скажет читатель.— За это время столько изменилось! А развитие техники, телевидения, полеты в космос? А мощный поток детской литературы, а лавина популярных кино- и телепрограмм? Неужели же это не отразилось на характере детского мышления? Не приблизило его к современной научной мысли?»

Увы! Советские психологи Л. Ф. Обухова и Н. Б. Шумакова совсем недавно повторили вышеописанные опыты Пиаже. И обнаружили, что ответы наших детей удивительно напоминают ответы женевских малышей, превратившихся теперь в старичков и старушек. Послушаем диалоги с детьми:

Андрей (6 лет 9 мес.)

«Андрей, почему звезды не падают?» — «Они маленькие, очень легкие, они вертятся как-то на небе, это не видно, только по телескопу видно».— «Почему ветер дует?» — «Потому что ведь надо помогать людям на парусниках в спорте, он дует и помогает людям».

Илья (5 лет 5 мес.)

«Илья, откуда сон приходит?» — «Когда смотришь что-нибудь, он в мозги зайдет, а когда спишь, то он из мозгов выходит и через голову прямо в глаза, а потом он уходит, ветер его сдувает, и он улетает».— «Если кто-нибудь с тобой рядом будет спать, он сможет увидеть твой сон?» — «Наверное, может, потому что он может, наверное, через мое зрение проходить к маме или папе».

Знакомая картина? Конечно, в рассказах малышей появляется новая информация, навеянная достижениями науки и техники,— ракеты, космические корабли, телевидение... Но изменилась ли внутренняя суть рассуждений? «Для объяснения,— пишет Л. Ф. Обухова,— привлекаются знания, почерпнутые из телевизионных программ: о космонавтах, луноходах, ракетах, спутниках, даже о пятнах на Солнце. Воздушное пространство, химические реакций, телескопы присутствуют в объяснениях детей. Но за этим новым содержанием стоят все тот же «реализм», анимизм, артификализм... В отличие от данных Пиаже, только лишь идея бога не используется для объяснения происхождения различных природных явлений нашими московскими испытуемыми».

А теперь вернемся к вопросу о причинах одушевления ребенком природного, физического мира. Напомним, что, по мысли Пиаже, эти причины — в неспособности ребенка разделить себя и окружающий мир, духовное и материальное, субъективное и объективное. Постепенно, встречая в опыте и общении с людьми противодействие своим «магическим» объяснениям, ребенок отбрасывает их.

Возможно, читатель спросит: «Как же так? Ведь способ объяснения мира нельзя сбросить подобно тому, как змея сбрасывает старую кожу. Если ребенок верит в то, что предметы могут думать и понимать, как же можно опровергнуть это на опыте? Ведь мы не можем раскрыть предмет и показать, что внутри у него нет никакой психики. А раз так — любой опыт и внушения взрослых не смогут опровергнуть веру ребенка в то, что вещи и явления природы способны думать, чувствовать, понимать?»

Вопрос серьезный. И ведь дело не только в том, что мы не в силах «разрезать» предмет и показать, что у него нет никаких внутренних, психических свойств. Главное препятствие к разрушению анимистического мышления в том, что восприимчивость к опыту, к противоречию уже предполагает отношение к природе как к совокупности обычных, неодушевленных вещей. Если такого отношения нет, никакой опыт не в состоянии поколебать уверенность человека в одухотворенности вещей, в нашей способности «магически» влиять на них. Ведь то, подчиняется или нет вещь нашему «магическому» воздействию, зависит от ее «доброй воли». А значит, любое количество неудач не может считаться опровержением «магической» практики. Просто во всех этих случаях природа «не захотела» нам подчиниться. В самом деле, веками люди верили, что болезни можно изгонять заклинаниями, духов дождя — уговаривать посылать дождь... Если бы опыт мог разрушить эту веру, она, несомненно, исчезла бы уже тысячи лет назад. Почему же, несмотря на неудачи, люди упорно продолжали заклинать духов? Да потому, что любой неудаче сразу находилось соответствующее сверхъестественное объяснение. Если европеец, путешествуя по Экваториальной Африке прошлого века, стрелял в священную птицу и не попадал, местные жители торжествовали. Так и должно быть — ведь священная птица неуязвима. Если выстрел был метким, сомнений все равно не возникало. Ведь он белый, а на белых влияние духов не распространяется.

Итак, опыты швейцарского психолога ставят перед нами трудную проблему. Оказывается непонятным, как ребенок, сознание которого является анимистическим, переходит к естественнонаучному пониманию мира природы? Теоретически это кажется невозможным, практически это так. В чем тут дело?

Да и существует ли вообще анимизм детского сознания? Не является ли этот феномен просто изобретением психологов, ничего общего не имеющим с реальным процессом развития детского мышления?

В самом деле, обратим внимание на метод Пиаже. Это метод словесного опроса. Но ведь то, что на словах ребенок приписывает душу Солнцу, Луне, ветру, еще совсем не значит, что он и на самом деле верит в одушевленность вещей. А не является ли анимизм... простым следствием особенностей детской речи? Особенностей, за которыми не скрыто никакой веры? Ведь и мы, взрослые, сплошь и рядом употребляем выражения и словообороты с анимистическим содержанием. Мы говорим «Ученье и труд все перетрут», прекрасно понимая, что ни «ученье», ни «труд» не являются субъектами и не могут целенаправленно действовать. А такие бытующие в нашей речи выражения, как «Солнце взошло»; «Туча закрыла небо»; «Тарелка разбилась»? Да вся речь взрослых людей буквально пронизана анимистическими оборотами, за которыми, конечно, не стоит никакой веры в то, что неодушевленные предметы могут сами «всходить», «закрывать», «разбиваться». Мы понимаем условность этих выражений. Их символическое значение. Так почему же мы должны считать, что ребенок, употребляя те же слова, действительно верит в магию, волшебство и одушевленность вещей?

Да и на словах дети далеко не всегда проявляют эту веру. Американский психолог Хуанг в конце 20-х гг. нашего века провел любопытное исследование. Он предлагал малышам объяснить ряд фокусов и непонятных физических явлений. Вот на глазах у ребенка в носовой платок заворачивают зубочистку, дают малышу ее сломать, а затем, развернув платок, демонстрируют, что она цела. Вот, бросив в рукав монету, взрослый «достает» ее через ткань пиджака. Вот малыша просят объяснить, почему все железные предметы тонут, а игла, осторожно опущенная на поверхность воды, плавает; почему вода не выливается из пробирки, опущенной отверстием вниз, если к отверстию приставлен листок бумаги.

Казалось бы, наблюдая столь непонятные ему явления, ребенок непременно должен прибегнуть к понятию волшебства? Проявить веру в способность вещей к целенаправленным, сознательным действиям? Ничуть не бывало! Почти все дети, даже самые маленькие (4—5 лет), пытались объяснить загадочные явления вполне естественным образом. Правда, истинные причины явлений они указать не могли. Объясняя фокус с монетой, дети говорили, что в рукаве была дырка. Иголка плавает, потому что она «легкая» и «сухая». Вода не выливается из пробирки, потому что бумага «приклеилась». Но все же это были ответы в духе научного мировоззрения — ведь и ученые, объясняя новые явления, не всегда правильно указывают их истинные причины. И конечно, такие ответы детей совсем не предполагали наличие в вещах какой-бы то ни было души или психики.

Сходные данные были получены советскими психологами А. В. Запорожцем и Г. Д. Луковым. Они предлагали малышам бросать в воду маленькие предметы, различные по форме и материалу, и предсказывать, будет предмет плавать или нет. Затем ребенок должен был объяснить, почему опыт подтвердил или опроверг его догадку. Оказалось, что вначале малыш дает самые неожиданные объяснения, часто противоречащие друг другу. Постепенно, однако, он начинает понимать, что плавают не все маленькие предметы. И даже не все легкие предметы. Наконец, самые старшие дети под воздействием опыта давали Ответы, близкие к понятию удельного веса. Но вот что интересно: даже неправильные ответы детей были вполне наукообразны! Испытуемые не обращались к идее анимизма. Под влиянием опыта их суждения о причинах плавания тел приобретали все более зрелый характер.

Кто же прав? Почему данные ученых противоречат друг другу? Ведь согласно опытам Пиаже мышление 3—6-летнего ребенка анимистично. Малыш одухотворяет природу. Верит в способность предметов к сознанию, воле, пониманию. Другие же исследователи показывают обратное: уже 4-летний малыш может давать непонятным явлениям наукообразное объяснение. Способен изменять его под влиянием опыта. Да и сам швейцарский исследователь в некоторых опытах подтверждает: суждения детей отнюдь не всегда анимистичны.

Итак, вопрос о том, существуют ли для ребенка «живые предметы», остается открытым. С одной стороны, в своих суждениях о природе и космосе дети как будто выражают веру в способность вещей к психическим проявлениям, а значит, и веру в возможность магии и волшебства (ибо что такое волшебство, как не способность мысленно заставить предмет подчиниться нашим желаниям?). С другой стороны, объясняя не менее непонятные явления, ребенок рассуждает вполне здраво, не прибегая ни к какой магии и духам, якобы обитающим в неодухотворенных телах.

Так существует ли у ребенка анимистическое мышление? Действительно ли малыш верит в реальную возможность волшебных событий? В то, что Солнце, Луна, река, ветер способны понять и послушаться человека? В то, что один предмет может под влиянием магических слов и волшебной палочки превратиться в другой? Неживое тело — в живое? Кролик — вдруг заговорить человеческим голосом? Какими тайными нитями соединены в сознании ребенка возможное и невозможное, сказочное и реальное? Как прояснить эти загадочные вопросы?

Попробуем сделать еще один шаг. Но об этом — в следующей главе.