Ребенок открывает мир

Где бывает волшебство?

Сколько бы ни прославлял современный мир успехи естественных наук, сколько бы ни демонстрировал свою веру в рациональное мышление и трезвый расчет, живет в нем и волшебство. Волшебство изобразительного искусства, поэзии, сказки. И тянется душа современного человека к «поэзии волшебства». А несколько веков назад не только народные массы Европы, но и многие просвещенные деятели эпохи Возрождения вполне искренне верили в невероятные возможности астрологии, черной магии, чародейства. «В эпоху Ренессанса,— пишет известный советский ученый А. Ф. Лосев,— гадали на трупах... составляли любовные напитки, вызывали демонов, совершали магические операции при закладке зданий, занимались физиогномикой и хиромантией, бросали в море распятия с ужаснейшими богохульствами и зарывали в землю ослов для вызывания дождя во время засухи. В массовом порядке верили в привидения, в дурной глаз и вообще во всякого рода порчу... околдовывали детей, животных и полевые плоды».

Наука развеяла эти иллюзии. Взамен кажущегося всезнания и всемогущества магии она дала человеку твердое и прочное знание. Дала ему пусть не такую большую, но действительную власть над природой. И все же понятия «магия», «волшебство» не исчезли из мира. Свергнутые с «престола мысли», они затаились, но не погибли. Уступив дорогу науке, где-то нашли они себе скромный приют в душе современного человека. Заняли в его сознании небольшую, но все же заметную «психологическую нишу». Где же она? Где в жизни современного человека такие сферы чувства и опыта, в которых и по сей день хранится вера в «настоящее» волшебство?

«И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок... Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно и физиономия, прошу заметить, глумливая.

Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..»

Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.

Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца».

Да, Михаил Александрович Берлиоз, герой романа Михаила Булгакова, удивился, и было чему! А вот мы, читатель, этому невероятному событию удивились гораздо меньше. А иные, читая роман, и совсем не удивились. Почему?

«Одно дело — волшебство в романах, другое — в реальной жизни»,— скажете вы. Вот вы и провели первую грань, разделяющую всю реальность психической жизни современного человека на две части (будем называть их сферами психической реальности): сферу искусства и сферу обыденной реальности.

Та часть нашей повседневной жизни, где царят физический закон, рациональная мысль, где на все необычное, волшебное наложен невидимый запрет,— это и есть обыденная реальность. Как правило, мы попадаем в нее со звоном будильника. Вернее было бы сказать, выплываем, иногда с радостью, иногда с сожалением, ибо там, в «глубинах», в которых мы находились до этого, царит совсем иная реальность. Причудливый, хаотичный мир образов сновидения — то смутных, то удивительно ярких. Мир событий, то напоминающих нашу обычную жизнь, то поражающих своей странностью, алогичностью. Два человека могут слиться в одно лицо, добрый — вдруг оказаться злым, а злой — добрым. Предметы способны изменить свою форму и цвет, хижина превратиться в хрустальный дворец, а дворец — в хижину. И в этом странном, колышущемся мире обыденная реальность не оставляет нас. Мы продолжаем бороться с врагами, стремиться к своим целям, страшиться неудач. Но, вопреки всем препятствиям и границам, тайно желаемое вдруг осуществится, а то, чего в реальной жизни добился с таким трудом, в этом мире вдруг лопнет как мыльный пузырь! И великая радость и большое горе в этом мире ближе. Протяни руку — вот они! Здесь мир соткан нашей творческой фантазией, он — порождение наших желаний, страхов, надежд. Стоит о чем-то подумать — и оно тут же обретает зримые формы. Стоит чего-нибудь испугаться — и предмет страха, вдруг обретя призрачную реальность, уже приближается к нам. Вот где господствует анимизм! Предметы как бы знают и чувствуют наше отношение к ним, сознательно подчиняются нашей воле или препятствуют ей.

Просыпаясь, мы вновь обретаем устойчивый мир обыденной реальности. Мир, соблюдающий строгие и неизменные законы природы. Лишь на мгновение, после особенно крепкого сна, мы замираем в удивлении: кто мы? Где мы? Что вокруг нас? Но нити прошлого и настоящего, словно послушные чьей-то искусной руке, мгновенно связаны, и мы окончательно стряхиваем оцепенение сна. Войдя в устойчивое русло, поток нашей жизни неумолимо катится вперед. Мы встаем, умываемся, завтракаем, идем на работу... Все вокруг нас знакомо, естественно, обыкновенно. И даже необыкновенные явления в этом мире не очень нас удивляют. Мы уверены — рано или поздно они будут изучены и объяснены.

Но и в активном состоянии человек время от времени может выпадать из сферы обыденной реальности. Вот, сидя на скамейке в тени дерева, мы задумались... и окружающий мир, «раздвоившись», как бы отрывается от своей реальной основы. Окрыленный нашей фантазией, он вновь обретает способность к волшебным превращениям. И опять предметы начинают «чувствовать» наши желания и чутко «отзываться» на них. И вновь препятствия, казалось бы, непреодолимые, развеиваются как дым, и мы с надеждой протягиваем руку к желанной цели. И опять причудливые образы теснятся перед глазами. В этом мире — мире фантазии — возможно все. Вот мы летим на кончике светового луча, вот химическая формула обретает форму дракона, схватившего себя за хвост, а блеснувший на солнце узор паутины превращается в узор сочленений гигантского стального моста.

А мир творческой детской игры? С какой легкостью переносит ребенок в игру сказочные приключения Кота в сапогах! Как ловко сокрушает врагов, развеивает чары злого волшебника! Как по мановению волшебной палочки прутик превращается в лошадь, дощечка — в меч, а лопухи у забора — в могучих великанов. Конечно, игра детей — это не просто мир фантазии, воображения. Она подчиняется своим внутренним, игровым законам. Но эти законы отнюдь не препятствуют тому, чтобы варежка стала живым щенком, а плюшевый мишка заговорил человеческим голосом. Игрушки и игровые предметы «добры» к ребенку. Они «знают» и «чувствуют», что нужно маленькому фантазеру, и охотно выполняют его желания.

Наконец, мир искусства — поэзии, живописи, литературы. Творческая фантазия художника не может лишь копировать реальность, она преображает ее. В этом новом, сотканном мире есть место обычному и необычному, естественному и волшебному. Поэзия своим божественным дыханием «пробуждает» предметы от векового сна — и вот уже они мыслят, чувствуют, говорят. Доверчиво раскрывают они поэту свои потаенные недра. Тайными духовными нитями сопричастия и сопереживания связан художник не только с людьми — птицы и рыбы, растения и камни говорят ему... Помните пушкинское: «И внял я неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье»? Весь мир для поэта полон жизни, души, смутного, непробужденного, но готового пробудиться сознания.

Конечно, фантазия, игра, искусство — это сферы психической реальности, в которые человек редко погружается целиком. Проникая в них, какой-то своей частью мы всегда остаемся на почве обыденной реальности, и лишь сновидение способно захватить нас целиком, без остатка. Однако, при всем их различии, эти сферы объединяет одно — именно в них возможны события необычные, волшебные, невероятные! Именно в них предметы могут обрести душу и сознание. Именно в них духовное и материальное, психическое и физическое не разделены непроходимой гранью. Короче, именно в этих сферах существует анимистическое мышление.

А теперь вернемся к проблеме детского анимизма. Сейчас мы можем сформулировать ее точнее: анимизм у детей имеет место тогда, когда малыши допускают волшебство в запретную для них сферу — сферу обыденной реальности. Если же ребенок, подобно взрослому, помещает волшебство в его собственную стихию — сказку, игру, сновидение, а из сферы обыденной реальности решительно исключает, значит, у малыша сложился естественнонаучный способ объяснения мира.

Когда же у ребенка возникает грань между миром обычного и необычного? Когда и как начинает он понимать, что возможно, а что невозможно в сфере обыденной реальности? В каком возрасте воспитание и собственный опыт ребенка окончательно изгоняют волшебников и фей из области обыденной реальности в область сказки, игры, сновидения? Вот проблемы, подлежащие исследованию. Вот задачи, решение которых может дать нам ответ на вопрос, существует ли у ребенка вера в одухотворенность вещей.

Для начала попытаемся прямо задать эти вопросы детям разного возраста. Построим наш диалог так, чтобы как можно точнее узнать, существует ли в сознании ребенка грань между сферой обыденной реальности и другими сферами психической жизни и насколько прочна эта грань.

1. Скажи, ты много знаешь? Ты все на свете знаешь? А кто знает больше тебя?

2. Ты все умеешь? Ты все можешь сделать? А кто может сделать больше тебя?

3. Есть на свете человек или какой-нибудь волшебник, который все знает и все может? А может такой волшебник быть в сказке, в игре?

4. Может этот волшебник придумать тебя?

5. Может этот волшебник сделать тебя?

6. Может этот волшебник выйти из сказки на белый свет?

7. Можно придумать такого могучего волшебника, который может выйти из сказки па белый свет?

8. А подумать о таком волшебнике можно?

9. Но раз мы о нем думаем, значит, в наших мыслях он существует?

10. Если этот волшебник всемогущий и в наших мыслях он существует, значит, он может выйти оттуда на белый свет? Почему?

Читатель видит, первые два вопроса — вспомогательные. Они лишь подводят к началу настоящего разговора. Главный — третий вопрос: признает ли ребенок возможность существования волшебства в сфере обыденной реальности (на «белом свете») или же помещает его только в сферу сказки и игры? Дальше мы пытаемся выяснить, что понимает ребенок под словом «волшебник», какое содержание вкладывает в него (вопросы 4—5). Если окажется: волшебник так всесилен, что, вопреки всем законам природы, может творить «нечто из ничего», то есть ли какие-то пределы его всемогущества? В самом деле, поскольку он может создать человека, почему бы ему не сотворить самого себя по образу и подобию человека («выйти из сказки на белый свет» — вопрос 7). Если ребенок воспротивится такой возможности, «не пустит» волшебника в сферу обыденной реальности, это будет означать, что в его сознании между сферой обыденной реальности и сферами сказки, воображения, игры уже возникла определенная грань.

Теперь нам остается выяснить, насколько прочна такая грань. Не рухнет ли она под напором логических аргументов. Испытаем ее па прочность — зададим ребенку вопросы 8—10. Конечно, он вынужден будет признать, что в наших-то мыслях всемогущий волшебник, способный проникнуть из сказки в реальный мир, существует — ведь мы думаем, рассуждаем о нем. А вот теперь нанесем удар: раз этот волшебник есть в наших мыслях и действительно всемогущ, он обязательно должен попасть и в реальный, обыденный мир («выйти на белый свет»). Иначе получится противоречие: всемогущий волшебник пасует перед простой задачкой; как рыба об лед бьется о невидимую грань между сказкой и реальностью, будучи не в силах преодолеть ее. Эти вопросы мы задавали дошкольникам и школьникам — детям в возрасте от 4 до 13 лет.

Оказалось, что лишь маленькие дети (4 г.), да и то не все, а меньше половины из них, «допускают» волшебника в сферу реальной жизни. Волшебник этот, подобно Карлсону, существо приходящее. Живет он «в подвале», «в горе», «на другой планете», и встреча с ним — дело небезопасное. Все же остальные — и маленькие, и старшие — были единодушны: никакого волшебника в реальной жизни нет и быть не может! Есть, конечно, люди, которые могут многое («фокусник», «ученый», «профессор», «мастер — золотые руки»), но — не нарушая законов физики. В сказке, мультфильме, книжке — пожалуйста. «На белом же свете» — нет!

Может ли сказочный волшебник «придумать, сделать» человека? Конечно — таков был ответ большинства. Правда, некоторые малыши и даже школьники отрицают подобную возможность. Раз волшебника «по-настоящему» нет, значит, и сделать настоящего человека он не в состоянии («Он же в сказке, а я не в сказке, как он может меня придумать?»; «Ведь он же не живой, волшебников вообще-то не существует»; «Нет, сказка — это выдумка, и он не может придумать меня, его не существует»; «Нет, не может, ведь он не видит — он сам вымышлен»). Но и эти дети соглашались, что «внутри сказки» волшебник может создать все — в том числе и такого же человека, как они сами. А вот чего он действительно никак не может, так это выйти из сказки или игры. Тут мнение наших собеседников было твердым («Нет, не может, потому что это игра»; «Не может, потому что он в сказке»; «Нет, потому что сказка — это просто... слова для детей, чтобы им не было скучно»).

Ну что ж, кое-что мы узнали. Значит, даже у самых маленьких детей в сознании имеется четкая, непроходимая для волшебства грань. Грань между сказкой, игрой, воображением и обыденной реальностью. Теперь проверим ее на прочность.

Малыши 4—5 лет не поняли вопросов 8—10. Зато большинство старших дошкольников и все школьники легко попали в наш «логический капкан». И не мудрено. Попробуй-ка не признать, что всемогущий волшебник существует в нашем мышлении, раз мы думаем, рассуждаем о нем! Да, конечно, можно подумать и о таком волшебнике, который способен выйти из сказки на белый свет. А что же тут особенного? Однако, услышав последний вопрос, дети были озадачены.

В самом деле, как же так? Все было очень логично: и в мышлении этот волшебник существует, и всемогущ он настолько, что даже «выскочить» из сказки может, и... в итоге-то получается что-то несуразное. Либо, если волшебник всемогущ, он на самом деле должен «пробить» дверь из сферы наших мыслей в сферу реальности, либо он сделать этого никак не может и... тогда не всемогущ. Концы с концами не сходятся: существует и... не существует; всемогущий и... не может. Хочешь — не хочешь, а придется или «пропустить» волшебника через барьер между сказкой и реальностью, или признать свою логическую несостоятельность. Вот тут-то и заколебалась та самая грань, тут-то и выяснилось, крепка ли она.

Результат оказался впечатляющим. Несмотря на то что противоречивость в суждениях явно смущала детей, лишь единицы из них (в основном дошкольники) уступили напору логических аргументов. Согласились выдать волшебнику «визу» на въезд в сферу реальной жизни. Абсолютное большинство с достоинством выдержали натиск. Послушаем диалоги с детьми:

Настя (7 лет)

«Настя, если этот волшебник по-настоящему всемогущий и может по своему желанию выйти из мыслей, значит, он на самом деле сейчас может выйти и сесть вот на этот стул?» — «Да».— «Значит, если мы очень сильно о нем подумаем, он перед нами сядет?» — «Нет, потому что он не сможет выйти, у него никак не хватит сил, чтобы как-то выйти из мыслей».

Артем (9 лет)

«Артем, раз этот волшебник существует в мыслях и может из наших мыслей выйти на белый свет, он сейчас выйдет и сядет?» — «Нет, он только в наших мыслях, а за пределами нет».— «Значит, он не всемогущий?» — «Нет».— «А можно подумать о таком всемогущем волшебнике, который по-настоящему может выйти из мыслей на белый свет?» — «Можно, но если это только как фантастика. А по-настоящему, какой бы он ни был всемогущий, он не может выйти, потому что он не существует, его можно только вообразить».— «Значит, он не всемогущий?» — «Да».

Роман (13 лет)

«Рома, но раз этот волшебник в наших мыслях существует и он такой всемогущий, что может оттуда выйти, значит, он сейчас выйдет?» — «Нет, он по-своему всемогущий, по-сказочному. Он может что-то там... бабу-ягу превратить в сову в какую-то, в ворону, но представить такого всемогущего волшебника, чтобы... я не могу. Он всемогущий, но именно вот по-своему всемогущий».— Значит, мы о таком всемогущем волшебнике подумать не можем?» — «Нет, подумать мы можем, но так, чтобы он вошел в наш мир по-настоящему, мы подумать не можем».

Итак, наши испытуемые не только не пустили волшебника в сферу обыденной жизни, но и в большинстве своем удержали границу этой сферы под напором логических аргументов. А это значит, что уже у 6-летних детей граница между сказкой и обыденной реальностью действительно существует, и к тому же весьма устойчивая. Внутри этой границы царит естественный, научный закон. Магия, волшебство, анимизм «изгнаны» за ее пределы в сферу сказки, игры, фантазии.

Казалось бы, поставленная нами проблема решена. Мы выяснили, что о вере ребенка в волшебство и одухотворенность предметов нельзя говорить «вообще». Надо задать вопрос: где, в какой сфере психической реальности существует такая вера? Если она только в сфере игры, фантазии, сновидения, ни о каком анимизме мышления еще говорить нельзя. Если же она проникает в сферу обыденной реальности, значит, мышление ребенка действительно обладает чертами анимизма. Мы видели, что граница между сказкой и обыденной реальностью возникает уже у многих малышей (4—5 лет). Дети 6 лет и старше все признают эту границу. Значит ли это, что у ребенка уже не существует анимистического мышления? Что у него полностью исчезла вера в возможность невероятного? В волшебство и одухотворенность вещей?

И да, и нет. Да, если речь идет о словах. Нет — если о делах. На словах дети действительно уже не верят в реальную возможность волшебства. А на деле? Ведь если дети 5—6 лет и старше говорят о невозможности волшебства в реальном мире, это совсем не значит, что в глубине души они действительно так считают, даже школьники. Как же это доказать? Как проверить, на самом ли деле ребенок избавился от веры в возможность волшебства, или он утверждает это только на словах? Способ один — надо поставить ребенка в такие ситуации, в которых он, подобно булгаковскому Берлиозу, сам столкнулся бы с невероятным событием. Не в сказке или в книжке, а в реальной жизни встретился с «волшебством». Тогда своими поступками он и покажет, полностью ли не верит в волшебство, или в тайниках души эта вера еще не угасла. Нужно только создать такие условия, чтобы, во-первых, ребенок действительно никак не мог найти естественного объяснения и, во-вторых, чтобы вера в волшебство, если она есть, могла проявиться в реальных поступках и действиях малыша.

Как это сделать? Задача не из простых. Но все же можно попытаться ее решить.

Для начала представим ребенку волшебную ситуацию в словесной форме. Вновь попробуем выяснить, допускает ли он возможность волшебного превращения в сфере обыденной реальности. Попытаемся еще раз определить, существует ли у него на словах грань между сказкой и реальностью. Зададим такие вопросы: «Могут ли рисунки сами превращаться в то, что на них нарисовано? Может ли нарисованный слон превратиться в настоящего, если сказать волшебное слово?» Запишем ответы ребенка.

А теперь перенесем малыша в сферу фантазии. Постараемся настроить себя на тон сказочника: «Сейчас я расскажу тебе «Сказку про магическую шкатулку» — и начнем повествование. И побольше красочных, живописных подробностей: ведь они так будоражат воображение малыша! Схема сказки такова: девочка Маша получает в подарок шкатулку, которая обладает волшебным свойством — превращать изображения предметов в сами предметы. Стоит положить рисунок в шкатулку и произнести волшебные слова «Альфа, Бета, Гамма», как в ней окажется настоящий предмет. Вначале Маша не поверила этому, но, попробовав, убедилась в волшебных свойствах шкатулки. «Раскрыв шкатулку, она замерла в изумлении: там, где раньше лежал рисунок, сверкнул ярким рубином маленький золотой перстенек» — так закончим мы свою сказку. Надо только не забывать по ходу повествования показывать ребенку цветные картинки, на которых изображены Маша, шкатулка, рисунки, предметы и все, что с ними приключилось.

С каким увлечением слушает сказку ребенок! Но запомнил ли он ее, понял ли? Попросим повторить. А убедившись, что запомнил и понял, зададим вопросы: «Почему шкатулка превращает картинки в предметы? Значит, можно с помощью волшебных слов превращать картинки в то, что на них нарисовано? А почему же ты раньше говорил, что нельзя?» Тут мы увидим, отличает ли маленький собеседник сказочный мир от обычного мира, проводит ли между ними грань, непроницаемую для волшебства.

Увидев, что отличает, подождем несколько дней. А теперь перейдем к самому главному. Перенесем сказку про магическую шкатулку в нашу экспериментальную — отнюдь не сказочную — лабораторию. Пригласим ребенка в комнату и поставим перед ним красивую резную шкатулку — точь-в-точь такую, какая была изображена на рисунках к сказке. Рядом со шкатулкой разложим яркие, небольшого формата предметные картинки: перстенек с камешком, красивая заколка, зажигалка (надо же что-то предусмотреть и для сильного пола), авторучка. Добавим к ним картинки с «несимпатичными» насекомыми — пауком и осой. А в кармане у нас — полный набор этих предметов, уже не нарисованных, а реальных (разумеется, кроме насекомых). Дадим ребенку полюбоваться всем этим, потом предложим: «Хочешь, я покажу тебе ту самую магическую шкатулку, которую подарил Маше Василий Васильевич? Вот она. А вот колечко, зажигалка, авторучка, которые шкатулка сделала мне из рисунков».

Подождем — пусть малыш выразит свое удивление, недоверие. А потом под благовидным предлогом покинем комнату: «Я схожу по делам, а ты пока поиграй. Если хочешь, можешь воспользоваться шкатулкой. Только не забудь, что волшебные слова надо произносить громко, иначе шкатулка их не услышит».

Будем наблюдать сквозь маленькое отверстие в стене комнаты, что делает ребенок, оставшись наедине со шкатулкой. Вот тут-то мы и получим ответ на вопрос, существует ли у него не только на словах, но и на деле вера в возможность волшебства. Если ребенок действительно убежден, что волшебство бывает лишь в сказке, он может покрутить шкатулку, посмотреть картинки — и только. Ну, а если... Если в тайниках маленькой души все же живет вера в волшебное, необычайное. Почему бы тогда не попробовать — а вдруг? Ведь так хочется надеть на палец колечко, похвастаться перед ребятами новой красивой авторучкой!

Правда, скептически настроенный читатель может возразить: «Может быть, ребенок, прибегнув к магическим заклинаниям, просто играет в сказку. На самом же деле не верит в их действенность?»

Ну что ж, проверим и это. Подождем, пока малыш вдоволь «наколдуется», а затем войдем в комнату: «Ну как, получилось?» Если ребенок играл в волшебные слова, не веря в их действенную силу, он не выкажет никакого разочарования. В чем же разочаровываться, если заранее было ясно, что ничего не получится? Если же он не просто играл, а всерьез верил и надеялся, неудача разочарует его. И это обязательно проявится в действиях и высказываниях малыша («Эх, не получилось!», «А как вы это делали, покажите»; «А шкатулка-то вовсе не волшебная!»).

Результаты оказались поразительными. На словах почти никто из детей 4—7 лет не допускал возможности волшебного превращения нарисованного объекта в реальный, одного предмета в другой. Причины приводились самые разные. Кто-то просто, без всяких рассуждений отвергал такую возможность («Не превратится, потому что не превращается!»). Кто-то видел препятствие к превращению в материале, из которого сделан предмет («Нарисованного слона нельзя превратить в живого, потому что он бумажный и нарисованный»; «Бутылка не может превратиться в зайца, потому что она стеклянная»). Более старшие подводили под свой ответ «научную основу»: предмет и картинку нельзя превратить, потому что они не волшебные, а волшебства в жизни не бывает. На вопрос, где же бывает волшебство, дети единодушно отвечали, что в сказках, в мультфильмах, в кино. И, конечно же, никто не удивился тому, что произошло с героиней сказки.

И все же большинство самых маленьких — 4-летних и часть 5-летних, прослушав и обсудив сказку, заколебались. Теперь на повторный вопрос, возможно ли волшебство в реальной жизни, они ответили: «Да». На вопрос, почему не соглашались раньше, дети отвечали, что просто не знали, думали неправильно и т. п. Остальные (большая часть 5-летних и все 6—7-летние) по-прежнему стойко отрицали возможность волшебства в сфере обыденной реальности («Маша была в сказке, поэтому у нее получилось, а мы не в сказке»). Вспомним результаты нашей беседы о «всемогущем волшебнике». Удивительное совпадение! Значит, и в самом деле у детей 5—6 лет на словах четко прослеживается грань между сказкой и реальностью, и эта грань прочна и устойчива. Она выдерживает напор не только логических аргументов, но и эмоционально воспринимаемой детьми сказки.

Но это на словах. На деле же 90% детей — от самых маленьких до самых старших — вели себя совсем по-иному. Стоило взрослому выйти из комнаты, ребенок тут же приступал к магическим действиям. Картинки с пауком и осой — в сторону («Они страшные, еще превратятся»), желанный рисунок в шкатулку и... Читатель уже догадывается, что было дальше. Открыв шкатулку, ребенок замирал в удивлении — картинка по-прежнему лежала на своем месте. В чем дело? Попробуем еще раз... Опять неудача! Может, надо громче произносить волшебные слова? Наверное, надо еще и взмахивать руками — ведь так делают волшебники в сказках? А что, если заложить другую картинку, может быть, эта с дефектом и шкатулка не хочет ее превращать?

Использовав все возможные варианты, малыши не переставали удивляться своим неудачам («Не превратилось!»; «Опять картинка!»). И лишь после многочисленных напрасных попыток постепенно теряли интерес к магии и приступали к простому манипулированию с предметами: рассматривали шкатулку, играли с ней, раскладывали «пасьянс» из картинок... Ждали взрослого...

Ждали, чтобы обрушиться на него с удивлением и негодованием: «Как же так? Я пробовал, а у меня ничего не вышло!»; «А как вы это делали?»; «Покажите, как правильно закрывать шкатулку, как закладывать картинку, как произносить волшебные слова!» Стоит ли говорить, что, получив нужную информацию, большинство нетерпеливо ждали случая продолжить магические действия.

Итак, малыш не играл в сказку. Он действительно верил в превращение и ждал его. Вопреки своим же словесным уверениям в невозможности волшебства пытался осуществить его. Граница между сказкой и реальностью, столь четкая на словах, рушилась как карточный домик, стоило от слов перейти к делу. Протестуя в беседах против возможности волшебства, ребенок своими реальными действиями как бы говорит нам: «Верю!»; «А если?»; «А вдруг?». На словах для малыша шкатулка — «мертвый» предмет, на деле — «живой», способный прислушаться к просьбе, понять и выполнить ее.

Но... не будем торопиться с выводами. Попробуем еще раз проверить, подойти к вопросу с другой стороны. Если, согласно нашим данным, ребенок верит в возможность уговорить неживой предмет, значит втайне он считает его живым или способным ожить. Воспринимает предмет как сосуд, скрывающий в себе психику, душу, но способный в определенных условиях выпустить ее, обнаружить. Проверим это на опыте.

Схема опыта та же. Сначала вопросы: «Могут ли неживые вещи ожить? Может ли пластилиновый игрушечный носорог превратиться в живого?» Это — обыденная реальность. Затем — «Сказка про волшебный столик». И обязательно с картинками. Героине сказки — девочке Лене — подарили столик, обладающий способностью превращать поставленных на него игрушечных животных в живых. Лена не поверила этому, но все же поставила на столик разные игрушки. Каково же было удивление девочки, когда лев, оказавшись на столике, вдруг стал на ее глазах двигаться, расти, спрыгнул на пол, и только взмах волшебной палочки вернул его в прежнее состояние, превратил снова в игрушку.

Убедимся, что ребенок запомнил сказку, понял ее, и зададим наши вопросы: «Значит, неживые предметы могут оживать? А почему же ты раньше говорил, что в жизни такого не бывает?» Конечно, и тут большинство малышей будут отрицать возможность столь необыкновенного явления в реальной жизни. Теперь — к самому главному.

Но сначала — техническая часть. Наш «волшебный столик» — обычный ящик, закрытый со всех сторон. Сверху положен большой лист оргстекла. Внутри ящика — под поверхностью крышки и параллельно ей — по кругу бесшумно вращается сильный магнит. В другой комнате — пульт управления, провода замаскированы. Стоит поставить на столик другой магнит или кусочек железа, и он приходит в быстрое круговое вращение. Важно только, чтобы мотор был абсолютно бесшумен, а столик был точной копией того, который фигурировал на иллюстрациях к сказке. Вылепим из глины небольшие фигурки животных — зайца, белку, носорога, льва. Внутрь одной из них (льва) вставим небольшой магнит. Вот и весь «антураж», осталась косметика — покрасить игрушки, покрыть их лаком...

Теперь пригласим ребенка: «Хочешь, я покажу тебе волшебный столик из сказки? Вот он!» Подождем, пока пройдет удивление, поговорим о чем-нибудь, а затем оставим малыша одного. Да не забудем на всякий случай вооружить его «волшебной палочкой»: «Ты можешь попробовать оживить игрушки. Если кто-нибудь из зверей оживет, махни волшебной палочкой, скажи «Волшебство, прекратись!» — и он снова превратится в игрушечного».

Из другой комнаты мы скрыто понаблюдаем за поведением ребенка. Что будет делать малыш? Конечно, он не удержится от соблазна поставить на столик предметы. Само по себе это естественное любопытство, и манипуляции еще не говорят нам о наличии у ребенка веры в волшебные свойства столика — они могут быть и игрой. Но вдруг одна из игрушек — да не какой-нибудь безобидный заяц, а сам «царь зверей» — сдвинется с места и, подпрыгивая и качаясь, начнет бежать по гладкой поверхности стола. Наступит решительный момент опыта. Логика тут та же: если у малыша отсутствует вера в волшебные свойства столика и в возможность оживления неживого объекта, увиденное не вызовет ничего, кроме любопытства, желания разгадать устройство столика, поискать мотор, провода и т. п. Но если вера в одухотворенность вещей существует в душе ребенка, на размышления времени не останется. Опасный хищник ожил — надо бежать! А вдруг вырастет? Правда, есть еще время схватить волшебную палочку, крикнуть: «Волшебство, прекратись!» Что же получилось?

Как мы и ожидали, на словах возможность самопроизвольного оживления предмета в реальной жизни признали лишь несколько самых маленьких испытуемых в возрасте 4 г. Все же остальные дети 4—7 лет такую возможность решительно отвергли. Высказывания малышей напоминали те, которые мы слышали и раньше. Одни прибегли к простому отрицанию («Не может, потому что такого не бывает»; «Потому что она как была, так и будет, она не будет превращаться ни в кого, как окна, и кабинет, и стол»). Другие сослались на материал, из которого сделана игрушка («Не может, потому что она пластилиновая»; «Потому что пластилиновые никогда не превращаются»). Третьи попытались обобщить свои суждения: «Это было бы волшебство, а волшебства в жизни не бывает». Послушаем диалог с одним из детей:

Вика (5 лет).

«Вика, может этот игрушечный носорог превратиться в живого?» — «Нет».— «Почему?» — «Потому что он из пластилина».— «А если бы он был из дерева, смог бы?» — «Нет».— «А из железа?» — «Тоже нет».— «А из чего же он должен быть сделан, чтобы смог превратиться?» — «Из того, из чего настоящие носороги сделаны».

Итак, картина знакомая: в реальной жизни волшебства нет и быть не может! А в сказке? Ну, сказка есть сказка, там конечно. Правда, под влиянием сказки граница между сказкой и обыденной реальностью вновь поколебалась: некоторые малыши 4—5 лет стали утверждать, что подобное возможно и в реальной жизни. Но их было немного. Большинство стойко отстаивали невозможность волшебного превращения.

И что же? Стоило нашему маленькому «рационалисту» остаться одному, как он тут же пытался оживить зайца и белку. Кое-кто — носорога. Льва же большинство поставить на столик не решались. Сам по себе этот факт говорит нам о многом: если ребенок не верит в возможность оживления, почему же он боится поставить на столик льва?

Но все же надо довести опыт до конца. Надо, чтобы лев как-то оказался на столике. Придется нам войти в комнату: «Ну как, пробовал?» Конечно, дети знали, что столик превращает не все игрушки, по все же были разочарованы: «Не превращает! Не получается!» — «А ты все игрушки попробовал?» — «Все».— «А льва тоже ставил?»— «Ставил» (на самом деле ребенок даже не прикасался к этой игрушке).— «А ты все-таки попробуй еще раз поставить на столик льва». Подождем, пока малыш, ободренный присутствием взрослого, выполнит просьбу и облегченно вздохнет, увидев, что игрушка неподвижна... А теперь выйдем и включим мотор.

Вот и наступил решающий момент! Дети вели себя по-разному. Одни, увидев, что игрушка «оживает», опрометью бросались из комнаты. Встретив взрослого, кричали на бегу: «Превращается!» — и скрывались в коридоре. Другие, поспешно схватив волшебную палочку, восклицали: «Волшебство, прекратись!»... Остановим игрушку. Некоторое время малыш стоит неподвижно, уставившись на льва, иногда восхищенно вздыхает: «Вот это да!.. Волшебный! Превращается!» Затем медленно приближает руку к предмету. На лице — смесь испуга и любопытства. Попробуем снова включить мотор. Ребенок, отдернув руку, вновь хватает волшебную палочку. Затем все повторяется. Но довольно, дадим малышу исследовать игрушку. Что будет дальше? Вот он рассматривает льва, пытается оживить других зверей... Затем, влекомый любопытством, снова помещает на столик фигурку льва... на этот раз предусмотрительно приготовив волшебную палочку.

Итак, факт установлен — 80—90% детей в возрасте от 4 до 7 лет верят в возможность превращения. Что бы ни говорили ребенку опыт, разум и здравый смысл, ноги сами несут его из опасной комнаты, рука хватает волшебную палочку. И лишь очень немногие (около 10%) не проявили веры в волшебное оживление. Они, конечно, тоже ставили льва на столик, но, увидев, что игрушка двигается, не удивлялись. С интересом наблюдали за ней, спокойно брали в руки, манипулировали... В общем осваивали феномен как любопытное, но отнюдь не сверхъестественное явление.

Как же объясняют малыши свой испуг? Большинство не сомневаются: причина движения игрушки — волшебные свойства столика. Но при этом дети по-разному осознавали, интерпретировали данное явление. Одни утверждали, что лев ожил, вырос и спрыгнул со столика, но они вновь обратили его в игрушку при помощи волшебной палочки. Другие были ближе к истине: игрушка стала превращаться, но они не дали ей вырасти и остановили. Третьи утверждали, что лев «сделался живой», но почему-то не вырос. Наконец, четвертые, позабыв свой испуг, признавали: игрушка оставалась неживой, она просто двигалась. «Так почему же ты не взял ее и руки?» И тут даже самые рассудительные выдавали себя с головой: «Да, а если он рот откроет?»; «А если он укусит?»; «Боюсь, ом кусается!». Лишь совсем немногие дали действительно правильные ответы: «Потому что там какой-то механизм в ящике двигается»; «Там, в ящике, завод...»; «Там внутри — магнит». И не подумаешь, слушая малышей, что большинство из них всего минуту назад в испуге бежали из комнаты или хватались за волшебную палочку.

А теперь попросим детей еще раз поставить льва на волшебный столик, но на этот раз останемся в комнате, заранее включив мотор. Теперь большинство наших испытуемых смело выполняют просьбу. Ведь взрослый рядом, а если так — ничего страшного, волшебного случиться не может. Присутствие взрослого как бы поддерживает в ребенке веру в невозможность волшебства, укрепляет грань между сказкой и реальностью. И все же многие дети (30—40%) отказались выполнить просьбу («Боюсь, еще превратится!»; «Не буду ставить, а то он крутится, крутится — еще спрыгнет»; «А если он укусит?»).

Вот теперь мы можем с уверенностью сказать: да, у ребенка 4—7 лет существует вера в одухотворенность вещей, в возможность действовать на них магическим образом. Но вера эта не лежит на поверхности. Уже в 4—5 лет дети на словах решительно отрицают возможность волшебства, на деле же верят в нее. Но это может проявляться лишь в особых, специально созданных ситуациях. Для этого нам и понадобился эксперимент.

«Почему же на словах вера в волшебство исчезает, а в поступках остается?» — спросит читатель.

Вот мы и подошли к решительному пункту обсуждения проблемы детского анимизма. Суть в том, что мы столкнулись с психологическим феноменом противоречия между словом и делом, рассуждением и действием — феноменом, который встречается в самых разных областях психической жизни. В первой части книги мы описали это любопытное явление на материале нравственного развития ребенка. Опыты показали, что на словах дети гораздо раньше усваивают нравственные нормы поведения, чем овладевают способностью реально выполнять их. Пятилетний малыш вполне искренне осуждает героя прослушанной им истории, в которой тот нарушает моральные запреты. Однако поставленный в реальную ситуацию нравственного конфликта, ребенок охотно нарушает те же нормы, если только проступок не грозит быть раскрытым. В чем тут дело?

Вопрос сложный. Изучение его продолжается. Но кое-что ясно уже сейчас. Дело в том, что словесное, речевое, и реальное поведение представляют собой как бы два разных уровня, или слоя, человеческой жизни. Как правило, словесный поступок человека, его суждение мало что изменяет в ходе его реального бытия. Словесный «выигрыш» еще не означает реальной победы, а «поражение» на словах не ведет к фатальным последствиям. Словесный поступок обратим: на словах можно прыгнуть в пропасть без риска разбиться; положить голову в пасть льва, не подвергая при этом свою жизнь ни малейшей опасности. Все, что человек делает на словах, еще только план, гипотеза, проект. Это еще можно изменить, поправить или отвергнуть. Иное дело — реальный поступок. Что сделано — то сделано: последствия поступка необратимы. Если поступок приведет к неудаче или несчастью, последствия можно сгладить, но полностью избежать их нельзя. На словах можно совершить геройский поступок, сидя в кресле. На деле за него надо отдать спокойствие, здоровье, может быть, жизнь. Если в проект постройки вкралась ошибка, ничего страшного еще нет. Если этот проект реально осуществлен, последствия будут серьезны. Словесное поведение — не более чем «вариант», реальное — риск.

Но вернемся к нашей проблеме. На словах легко соблюсти моральную норму. Это даже престижно: все видят, какой ты хороший. На деле же за такой поступок надо чем-то «платить»: вступаясь за оскорбленного, рискуешь быть оскорблен сам, спасая тонущего, рискуешь собственной жизнью. Это противоречие и проявилось в опытах с детьми. С легкостью соблюдая нравственную норму на словах, малыш на деле не готов пожертвовать необходимым, например остаться честным, отвергнув желанную награду. Ведь награда — нечто реальное, и она так легко достижима! Надо только при выполнении трудного задания чуть-чуть, незаметно, словчить. Обмануть.

А теперь обратимся к теме нашей главы. На словах легко отрицать возможность превращения одного предмета в другой. И даже выгодно — ведь взрослые тоже думают, что в реальной жизни нет волшебства. Да и словесное признание возможности волшебства ребенку ничего не дает — от этого картинка не превратится в нужный предмет. А на деле? Конечно, можно и на деле проявить «научный» подход и отказаться от возможности «поколдовать» над шкатулкой. Но такой отказ — уже жертва, риск. Риск остаться без красивой заколки, авторучки. На словах легко отрицать превращение игрушки в живого льва. На деле рискуешь «поплатиться головой».

Теперь мы видим причину несоответствия между словом и делом. На словах малышу выгодно придерживаться точки зрения взрослого. А взрослый утверждает, что волшебство есть только в сказке. Ну что ж, в сказке, так в сказке. Что вам нравится, то и скажу. В самом деле, почему бы не сделать взрослому приятное? Так — быстро и легко — возникает грань между сказкой и реальностью. Но — лишь на уровне словесных действий. Грань эту легко поколебать, разорвать (логикой, сказкой), даже разрушить (наблюдение «волшебного» феномена), но она есть, существует. Иное дело реальное поведение. Тут ребенку ни к чему придерживаться логики взрослых — они ведь не наблюдают за ним. Так почему бы и не допустить волшебство в сферу реальной жизни? Ущерба никакого, а выигрыш может быть велик!

Итак, на уровне реальных действий границы между сказкой и реальностью у малыша еще нет. Вера в одухотворенность вещей, в возможность обращаться к ним с просьбой и рассчитывать на сочувствие легко уживается с естественнонаучным подходом к миру. Научный и ненаучный, физический и анимистический способы объяснения тут сосуществуют. Именно сосуществуют — и это проявляется в опытах. Ребенок, бегущий от волшебного столика, начинает обследовать его естественные свойства, как только взрослый выдает секрет опыта. Магическая практика со шкатулкой заменяется обычным манипулированием, когда ребенок узнает, что она не волшебная.

Здесь и кроется решение проблемы перехода от анимизма к научному мышлению. Следует, однако, тут же оговориться, что перехода как такового нет, скорее есть «смещение акцентов». Будь мышление ребенка анимистичным на все 100%, оно никогда не стало бы научным. Разгадка в том, что «зерна» анимистического и естественнонаучного подхода к миру возникают одновременно и существуют параллельно на протяжении всей жизни человека. Это неизбежно, как неизбежно сосуществование любого контраста: верх — низ, день — ночь, плюс — минус. Общение со взрослыми, умножение опыта в обращении с предметами реальной действительности просто меняют в сознании ребенка соотношение сил науки и волшебства: последнее вытесняется из сферы обыденной реальности. Сначала — на уровне словесном, речевом. Затем — на уровне реальных поступков. Опыты показали, что в возрасте 9—10 лет дети уже не проявляют веры в возможность волшебства, и она окончательно покидает сферу обыденной реальности.

Покидает, но не исчезает совсем. Она отступает в другие сферы психической жизни — сферу сказки, фантазии, игры. В сферу сновидений. В сферу искусства. Там она продолжает жить, волновать и радовать нас. Там в отведенных ей историей и культурой «психологических нишах» она выполняет свою вполне серьезную и важную роль. Создавая необычное, невероятное, ломая логику здравого смысла, разрывая барьеры и препятствия, возведенные обыденной реальностью, практика анимизма и волшебства окрыляет человеческую мысль, является неисчерпаемым источником новых творческих синтезов и оригинальных идей. Фантазия, преображая мир отнюдь не по законам рациональной логики и физической причинности, лежит в основе всякого, в том числе и научного, творчества.

А теперь вернемся к «трудным вопросам», которые задает дошкольник. «Почему асфальт твердый? Почему камень падает вниз, а пушинка летит вверх? Почему небо голубое?» Зная особенности детского видения мира, взрослый не станет отмахиваться от этих вопросов, но и не станет давать на них «истинные», научно обоснованные ответы. Скорее, он ответит на них в фантастической, сказочной форме, и тем самым введет их в мир детского сознания не вопреки, а согласно его собственным, внутренним законам.

Зная эти законы, мы понимаем, что анимизм, артификализм, феноменальность (опора не на внутренние, а на внешние, наглядные связи вещей) — не только «недостатки», но и достоинства детского мышления. Именно они помогают ребенку справиться с избытком информации при недостатке знаний, объединить разнообразные и непонятные явления в единое, пусть и временное, целое, короче — по-своему понять этот мир.

На этом наше путешествие в историю детского анимизма можно было бы и закончить. Но остается еще один — и притом важный — вопрос: какова роль магической практики в жизни ребенка? Не в экспериментах, а в повседневной жизни? Понятно, например, что овладение новыми орудиями и предметами ребенку необходимо, оно готовит малыша к жизни, труду. А зачем ему обращаться к магии и волшебству? Причем не только в сказке, игре, фантазии, но и в обычной жизни? И упорно, вплоть до 9 лет, верить в действенность магической практики? Вот что требует объяснения!

Конечно, можно было бы считать веру в магию простыми издержками формирования у ребенка научного мышления (вроде стружек, остающихся от хорошо выточенной детали). Например, можно видеть в ней результат «слияния» ребенка с миром, неспособности различить «свое» и «чужое», «Я» и «не-Я». Такое объяснение снимает вопрос «зачем?». Оно лишает анимизм самостоятельного значения, превращая его в любопытный психологический казус.

Однако в психике нет ничего случайного, не существует «отработанной руды», «отходов», «стружек». Все, что появилось в психической жизни — пусть самое странное, необычное,— имеет для человека какой-то смысл. Проникнуто тайным значением и необходимостью. Вероятно, есть такой смысл и у детской магической практики — стремления непосредственно, словом и мыслью, воздействовать на предмет, заставлять его подчиняться. В чем же этот смысл?

Трудно, очень трудно ответить. И все же, думая над этим, я вспоминаю один случай из жизни 4-летнего ребенка, который мне довелось наблюдать. В этом возрасте у Алеши появился ночной страх — обычное для детей 3—5 лет явление. Ребенку стало казаться, что, когда он ложится спать, из темноты выходит чудище — «бамзелья» (и название ведь сам придумал!). Намерения у чудища самые серьезные — напугать, а то и съесть малыша. По словам ребенка, «бамзелья» (мальчик рисует ее то как нечто, похожее на спрута, то как фигуру, напоминающую робота) обладает весьма любопытными свойствами. С одной стороны, чудище вполне умещается на кровати рядом с малышом, с другой — может проглотить и его, и дом, и весь город. Чудище нельзя убить, от него невозможно спрятаться, плотно закрыв окна и двери («Оно все равно проникнет, оно же волшебное!»), нельзя схватить рукой («Рука через него проходит»). Да и вообще как с ним бороться — ведь оно «обо всем догадывается!». Не успеешь подумать о защите, как оно уже узнает об этом и принимает свои меры.

Итак, перед нами типичный продукт детской фантазии, каким-то образом проникший в сферу обыденной жизни. Ставший для ребенка не сказочным, а вполне реальным существом. В этом нет ничего удивительного. Ведь мы установили, что у детей 4—5 лет граница между сказкой и реальностью существует лишь на словах, к тому же она неустойчива.

Терроризируемый своей фантазией, малыш часто не мог заснуть, лишь присутствие взрослого и приглушенный свет помогали ему. Понятно, что все попытки взрослых разубедить мальчика в существовании чудища были напрасны.

Но вот прошло 6—7 мес., и ребенок сам изобрел способ борьбы с «бамзельей». И притом очень простой. Ложась спать, он скатывал край простыни в трубочку и, держа ее в руке, засыпал. Малыш был убежден, что пока трубочка в руке, «бамзелья» не придет. Там, где были бессильны стены и запоры, вполне сгодился край простыни. Но и этот способ имел свои недостатки: засыпая, ребенок расслаблял руку, магическое оружие выскальзывало, простыня распрямлялась... Он незамедлительно скатывал ее снова — и так по нескольку раз. Но усовершенствовать метод — уже дело техники. Стоило нам предложить ребенку вместо скатанного края простыни круглую палочку, и проблема была решена. Сжав палочку в руке, ребенок спокойно засыпал. Постепенно, к 5 г., страх исчез так же внезапно, как и появился.

Нетрудно видеть, что описанный случай — яркий пример детской магической практики. Подобно волоску из волшебной бороды старика Хоттабыча, круглая палочка дает ребенку оружие — средство воздействия на вышедший из-под контроля образ его фантазии. И притом единственно возможное средство. Ведь «взбунтовавшийся» образ, прорвав границу обыденной реальности, остается неподвластен ее законам и неуязвим для ее собственного оружия.

А не в этом ли состоит роль детской магии? Обуздать образы, рожденные фантазией, сказкой, сновидениями, «нелегально» проникшие в реальную жизнь, ставшие для малыша не придуманным, а реальным явлением; защитить ребенка от их преследования, а то и выдворить их назад, за границу обыденной жизни.

Откуда эти взбунтовавшиеся образы, эти непрошеные гости? Может быть, это патология? Нет. Явление нормальное и даже неизбежное. Вспомним офорт Франсиско Гойи «Сон разума порождает чудовищ». Спящий человек, окруженный чудовищами,— аллегория противоречивости человеческой фантазии. Рождая светлые образы красоты, истины и добра, фантазия неизбежно порождает и то, что им противоположно,— странные и отталкивающие образы зла. Правда, у здорового взрослого человека подобные чудища изгнаны за пределы обыденной реальности. А иногда — и за пределы сознания. Но они могут выплывать, как только разум погружается в сон.

А у ребенка? Ведь и малыш, в какой бы атмосфере тепла, любви и душевной чистоты он ни рос, неизбежно знакомится с антиподами истины, добра, красоты. С добром, но и со злом. С красотой, но и с безобразием. И дело тут не в недостатках воспитания. Дело в самой структуре человеческого сознания. В его контрастности, «амбивалентности»: «А» предполагает «не-А», плюс предполагает минус, а добро предполагает зло. И пусть мы раскрываем ребенку мир лишь с одного полюса — истины, добра, красоты. Будьте уверены — другой полюс он обнаружит сам.

А это значит, что фантазия малыша неизбежно, волей-неволей, породит не только положительные, но и отрицательные образы. Образы, вызывающие страх. Взрослому они не опасны — разум прочно удерживает их за границами реальности. Иное дело ребенок. У него эта граница неустойчива. Сказочный злодей, фантастическое чудище могут прорваться в обыденную жизнь, приобрести для малыша статус реальности и притом остаться недоступными для обычных средств воздействия. Вот тут-то и приходит ребенку на помощь магическая практика.

Да и только ли маленький ребенок прибегает к подобным средствам? А взрослый? Когда мы думаем о чем-то очень важном для себя — смерти, несчастье, болезни близких, разве не совершаем мы, полушутя, полусерьезно, магические действия (плюем через плечо, стучим по дереву) ? Пусть мы относимся к ним с улыбкой, но все же это единственное «средство» хоть как-то повлиять, когда все обычные меры неэффективны. Хоть в какой-то степени уберечь свою жизнь от трагической случайности, неизлечимой болезни. «Застраховаться» там, где обычная страховка бессильна. И тогда мы слегка приоткрываем границу, отделяющую нашу обычную жизнь от фантазии, сновидения, игры — от тех сфер психической реальности, в которых «живет» волшебство.