Ребенок открывает мир

Первый шаг в альтруизм

Представьте себе, что однажды, идя вечером по пустынной улице, вы нашли какую-нибудь ценную вещь, ну, допустим, бумажник; в нем деньги, документы. Какая мысль первой придет вам в голову? Ну конечно, отнести в бюро находок. Так вы и делаете: идете к справочному киоску, узнаете адрес бюро находок, едете туда, отдаете найденную вами вещь и облегченно вздыхаете. Вы чувствуете радость выполненного долга, и все же...

И все же все время с вами было едва уловимое чувство неудовольствия, как будто какой-то внутренний голос искушал вас: «Ну зачем тебе все это? Искать справочное бюро, стоять в очереди, тащиться на другой конец города в бюро находок... Чудак! Ну какая тебе от этого польза? Уж если ты такой честный, оставь бумажник на дороге, пусть его найдет кто-нибудь другой. Чего ты хочешь? Славы? Ты же не утопающего спас и не ребенка из огня вытащил; даже хозяин бумажника и тот о тебе не узнает». Но нет, вы не уступили коварному искушению. Значит, вы совершили альтруистический поступок: пошли на определенные жертвы, не получив взамен, казалось бы, ничего...

Так ли это? А чувство выполненного долга, радость от того, что сделали человеку приятное? Не это ли заставило вас отказаться от искушения? Значит, есть в человеке что-то, что побуждает его действовать не ради материальных благ или поощрения со стороны окружающих. Вот это что-то мы и назовем бескорыстной, или альтруистической, мотивацией.

«Но ведь это — капля в море,— скажет критично настроенный читатель.— Кто же, например, станет работать бесплатно, терять свое время, не получая взамен ничего? Нет, так поведение человека не объяснить, не здесь главное».

А разве главное это только то, что чаще всего встречается? Разве большинство людей могут любить, как Ромео, ревновать, как Отелло, ненавидеть, как Яго? Вряд ли мужество Овода можно считать массовым явлением. И все же, читая о них, разве мы не находим в себе немного от Ромео, от Овода и даже (будем мужественны!) от Отелло? Просто эти герои — маяки человеческих страстей, и сила их отнюдь не в массовости. Неважно даже, существуют ли подобные люди вообще. То же и альтруизм. Пусть он — «нетипичное» явление, пусть его немного в каждом из нас; все равно он остается критерием и мерилом человечного в человеке.

Веками философы, писатели, поэты вели спор о самой возможности альтруизма. «Анализ, измерение? Что вы! Разве можно измерить альтруизм!» — сказали бы нам с улыбкой еще полстолетия назад. Но не таков XX век с его постоянными сюрпризами в науке.

Представьте, что вы идете по залу большого универсального магазина. Навстречу вам человек, в руках у него множество пакетов. Вы уже собираетесь пройти мимо, как вдруг человек спотыкается... пакеты летят на пол. Как тут не помочь! Вы помогаете и не знаете, что это не более чем эксперимент. Такие опыты провела американская исследовательница Харрис. Оказалось, что не так уж много людей способны бескорыстно помочь другому в подобной ситуации. В еще одном опыте сотни горожан находили утерянные кем-то письма. Что сделает человек? Разорвет конверт или опустит в ящик, совершит бескорыстный поступок?

Но обратимся к детям. Как вы думаете, способен ли маленький человек на бескорыстный поступок? И если да, то в каком возрасте впервые возникает у него альтруистический мотив?

Воспользуемся уже известным нам методом «психологического рентгена». Для начала расскажем малышу историю следующего содержания: «Вова ходит в детский сад. Однажды в детский сад пришел человек, которого звали Иван Петрович, и попросил Вову вырезать флажок для праздника, а в награду предложил красивую марку. Иван Петрович сказал Вове:

— Ты можешь либо взять марку себе, либо опустить в эту коробочку. В дальнейшем все марки из коробочки будут наклеены на большой лист бумаги, а затем состоится выставка марок для всего детского сада,— и ушел.

Вова вырезал флажок и взял марку себе. Хорошо ли поступил Вова? Что бы ты сделал на его месте?»

Запишем ответы ребенка. А теперь, как этого и требует наш метод, поставим малыша в реальную ситуацию, описанную в рассказе: предложим вырезать ножницами нарисованный на бумаге флажок, а в награду дадим марку. Повторим то, что сказал взрослый герою нашего рассказа, выйдем за дверь и понаблюдаем за поведением малыша через экран. Важно только, чтобы коробочка, в которую ребенок мог бы при желании опустить свою награду, была с прорезью (наподобие копилки); так будет соблюдена полная «тайна вклада». Иначе мы не сможем понять, опустил ли ребенок из желания сделать доброе дело или из потребности показать, какой он хороший, и заслужить одобрение.

Давайте посмотрим, как ведут себя дети.

Экспериментатор рассказал Виталику (5 лет) историю про Вову, затем спросил:

— Виталик, хорошо Вова поступил или плохо?

— Плохо, потому что марку себе забрал.

— А ты бы как поступил с маркой?

— Я бы на выставку отдал.

Виталик остается один. Вырезает флажок, внимательно осматривает марку, затем открывает коробочку и заглядывает внутрь. Убедившись, что там уже есть марки (специально положенные экспериментатором), закрывает коробочку, берет марку и выходит из комнаты. По пути встречает экспериментатора:

— Виталик, ты себе марку взял или на выставку отдал?

— На выставку,— смущенно прячет марку в кулачок.

Пятилетний Игорь тоже обещает отдать марку на выставку. Оставшись один, вырезает флажок, некоторое время смотрит на марку, затем решительно опускает ее в коробочку. Уходит радостный, веселый.

Оказалось, на словах почти все дети в возрасте 4—7 лет отдают марку на выставку. Значит, они уже знают, что бескорыстно жертвовать своим достоянием ради общего блага хорошо, а быть эгоистом плохо. Но как далеки друг от друга слова и дела наших маленьких испытуемых! На деле большинство детей брали марки себе: одни — открыто, другие прятали в карманы, варежки, башмаки. Только некоторые из самых старших действительно отдали марки.

И все же такие дети есть! Пусть их немного, но раз они есть, значит, можно сделать так, чтобы их было больше. Это уже задача для нас, психологов.

«А не слишком ли трудное задание дали вы ребенку? — спросит, возможно, кто-нибудь из читателей.— Трудно отдать награду кому-то вообще. Вот если бы попросить его сделать добро для живого, реального человека».

Что же, давайте попробуем. Может быть, действительно дети легче будут проявлять альтруизм по отношению к какому-то конкретному лицу, чем к «людям вообще»? Для этого немного изменим содержание нашего «рентгена».

В углу комнаты положим привлекательные игрушки. Попросим двоих детей вырезать флажки и дадим им такую инструкцию: «Тот из вас, кто быстрее вырежет свои флажки, может пойти поиграть вот этими игрушками, а может помочь товарищу закончить работу, а потом поиграть вместе с ним». А чтобы дети не закончили работу одновременно (тогда опыт потеряет смысл), предложим им вырезать разное количество флажков: одному два, другому пять. Теперь уйдем и понаблюдаем за поведением малышей. Надо только не забыть предварительно рассказать им историю про Петю и Вову, которые очутились в той же ситуации, причем Петя закончил раньше и не помог товарищу, а сразу побежал играть.

И в самом деле, поведение детей резко изменилось. Те, кто в прошлом опыте не проявляли и следов альтруизма, теперь охотно помогают товарищам. Правда, и тут некоторые думают только о своих интересах, но их не так уж много.

Итак, наше предположение подтвердилось: ребенку действительно легче оказать помощь конкретному человеку, чем кому-то вообще. И все же, не осталось ли у вас чувства неудовлетворенности? Ведь мы только убедились, что у малышей могут быть альтруистические мотивы поведения, но не ответили на главный вопрос: как они формируются, откуда берутся?

«Может быть, дело в личном примере? — осторожно предполагает читатель.— Ведь если родители и другие взрослые постоянно показывают ребенку примеры альтруизма, он тоже будет поступать так, подражая старшим».

Возможно. Тем более что это предположение с большим «стажем»: еще в XVII в. его высказал знаменитый немецкий философ Иммануил Кант. «Ведь при самом обыкновенном наблюдении,— писал Кант,— обнаруживается, что если нам показывают честный поступок... без всякого намерения извлечь какую-нибудь выгоду... несмотря на величайшие испытания или соблазны, то он далеко превосходит и затмевает всякий аналогичный ему поступок, на который, хотя бы в малейшей степени, воздействовал посторонний мотив (личной выгоды.— Е. С.), поднимает дух и вызывает желание самому действовать так же. Даже подростки ощущают это влияние, и потому обязанности никогда не следует показывать им иначе».

Все же, как ни велик авторитет знаменитого философа, надо бы проверить этот тезис в эксперименте. Давайте вернемся к опытам Харрис. Когда выяснилось, что желающих помочь незадачливому покупателю не так уж много, Харрис несколько изменила условия опыта: до того как очередной покупатель успевал равнодушно пройти мимо взывающего к помощи, к последнему подбегал человек (ассистент экспериментатора) и начинал с готовностью помогать собирать пакеты. Действовал ли положительный пример на поведение прохожих?

Увы, сколько ни старались ассистенты, число альтруистов увеличить не удалось. Похоже, что взрослые не очень-то склонны подражать альтруистическому поведению ближнего.

А дети? Что если посмотреть, как поведут себя дети в подобной ситуации? Обратимся вновь к нашим экспериментам с флажками. Попросим ребенка просто посидеть в комнате, а задание вырезать флажок и распорядиться маркой предложим взрослому авторитетному человеку (воспитателю). Ну конечно, воспитатель оказывается на высоте: кладет марку в коробочку. А теперь снова поставим малыша в эту же ситуацию.

Но что это? Все дети по-прежнему забирают награду себе. И более того: самые смелые советуют сделать то же воспитателю («Зачем вам на эту выставку отдавать, возьмите лучше себе»). Да, с подражанием личному примеру у детей что-то не ладится. А могло ли быть иначе? Не слишком ли это было бы просто: посмотрел, и вот уже ты альтруист? Так мы бы сразу всех злых переделали в добрых, плохих в хороших... Нет, тут что-то не то; в природе чудес не бывает. Наверное, наблюдение альтруистичного поведения дает лишь представление о том, как следует поступать, но вовсе не формирует желание делать так же, не вызывает у ребенка альтруистических мотивов.

Вы спросите: как же их создать? А что, если... наш альтруизм не так уж и бескорыстен? Что, если добрый поступок мы совершаем лишь потому, что хотим «заплатить» человеку за совершенное нами зло и таким образом вернуть его хорошее отношение к нам? Абсурдно? И тем не менее подобное предположение существует.

И в самом деле, приходите вы, допустим, вечером домой, усталый, раздраженный: на работе неудачи. А жена просит в магазин сходить, холодильник в ремонт отвезти. Ну и отказываетесь сгоряча: дай отдохнуть, и так одни неприятности. Жена, конечно, обидится; а вам и отдых не в отдых, тревожит чувство, что вы поступили нехорошо. Вы беретесь за дело. И вот уже продукты на столе, холодильник в ремонте. Теперь вы чувствуете облегчение: ощущение вины перед близким человеком проходит да и неприятности по работе кажутся не такими страшными.

Видите, наше предположение не так уж и абсурдно. И даже заслуживает, чтобы его проверили в эксперименте. Представьте, что вас приглашают в комнату и дают какое-нибудь задание. Одновременно с вами то же задание выполняет другой человек. Только очень уж он любопытный: у стоящего рядом электронного прибора то одну, то другую ручку повернет. А теперь еще и вас отрывает от дела: просит прибор в сеть включить. Вы включаете и — о ужас! — вызываете катастрофу: треск и дым от сгорающих ламп и сопротивлений наполняет комнату. Тут, как назло, появляется экспериментатор, и вам приходится признаться в совершенном «преступлении». Правда, экспериментатор оказался тактичным, простил вас, но зато предложил участвовать в новом психологическом эксперименте: теперь вы будете решать задачи, а за ошибки вас будут бить слабым электрическим током. Слабый-то он слабый, но все же приятного мало. В другой раз вы ни за что бы не согласились, а тут неудобно: все-таки причинили человеку ущерб.

Вам, конечно же, невдомек, что любопытный испытуемый соблазнивший вас включить прибор, на самом деле ассистент экспериментатора. В вас сначала возбудили чувство вины, а потом предложили совершить альтруистический акт (участвовать в опыте с болевым наказанием). Такова была цель «хитрого» эксперимента американцев Уоллеса и Садалла. И действительно, оказалось, что испытуемые, «сломавшие» прибор, проявляли больший альтруизм, чем те, у которых чувство вины не возбуждали.

В опытах других американских психологов (Фридмэн и др.) чувство вины возбуждали по-другому: испытуемые, которые по заданному им в опыте условию не должны были ничего знать о предстоящей работе, «случайно» узнавали о ней все, однако скрывали свою осведомленность. По окончании эксперимента их просили принять участие в опытах с болевым наказанием (т. е. проявить определенный альтруизм). И снова гипотеза подтвердилась: среди этих испытуемых нашлось гораздо больше желающих вынести слабые удары током, чем среди тех, кто не был занят в первой части эксперимента; видимо, на душе у них было неспокойно. «А вдруг экспериментатор узнает, что я его обманул? Нет уж, лучше я соглашусь на неприятный опыт и «заплачу» за обман» — так, возможно, думал каждый из них.

В других, еще более остроумных опытах этих же ученых испытуемым, у которых было возбуждено чувство вины, предлагали бескорыстно помочь на выбор либо человеку, перед которым они провинились, либо совершенно постороннему лицу. Как вы думаете, кому они помогали охотнее?

«Конечно, тому, перед кем провинились»,— скажете вы. Совсем наоборот: «провинившиеся» испытуемые гораздо охотнее проявляли альтруизм по отношению к постороннему человеку, чем к тому, перед кем они чувствовали вину. Подтверждается житейская мудрость: мы любим человека за то добро, которое сделали ему сами; причиненное же человеку зло делает для нас неприятным дальнейший контакт с ним.

А что, если проверить данное предположение на детях? Тем более что сделать это не так уж сложно. Пригласим малыша, который в наших опытах упорно не желает отдавать марку на благо других и предложим ему поиграть какой-нибудь игрушкой, например электрическим луноходом. Нам, конечно, не составит большого труда сделать так, чтобы во время игры луноход «сломался». Ребенок растерян: ему кажется, что это он испортил игрушку. Но не будем жестокосердны: простим малышу это маленькое «прегрешение» и тут же предложим снова вырезать флажок и распорядиться маркой (взять себе или отдать на выставку).

Что произойдет? Конечно, можно думать и так: у ребенка возникнет чувство вины и малыш, чтобы избавиться от него, будет стремиться проявить альтруизм. Так полагают американские исследователи. Но ведь может произойти и другое. Тут ребенок не проста совершил нарушение — он еще и прощен взрослым. А ведь акт прощения — это акт доброты. Акт бескорыстия со стороны взрослого. Прощая, мы как бы говорим ребенку: «Да, ты совершил ошибку, но я все равно верю в тебя, в то, что ты хороший и добрый человек». Слов много, но в жизни они излишни. Каждый из нас и без слов понимает язык доброты.

А что, если у ребенка, испытавшего прощение, чуть-чуть изменится отношение к себе? «Если взрослый считает меня хорошим, значит, наверное, я и есть такой?» — так можно расшифровать чувства малыша. А раз так, возможно, у ребенка изменится самооценка? Появится подлинный, бескорыстный альтруистический мотив? Какая из гипотез верна? А может быть, верны обе? Одни дети будут восприимчивы к чувству вины, другие — к акту прощения? У одних возникает поведение, лишь внешне похожее на альтруизм, у других — подлинный альтруизм? Проведем опыт.

Ну вот мы и добились своего. Оказывается, теперь многие из бывших эгоистов охотно отдают марку на общее благо. Казалось бы, гипотеза подтверждается: альтруизм есть не что иное, как желание отплатить добром за причиненный ущерб.

И все же мы, чувствуем: что-то не так. Кто-то слишком уж ярко демонстрирует свой альтруизм, слишком громко кричит, выходя из комнаты: «Я марку в коробочку опустил!»; «Я на выставку отдал!». А ведь истинный альтруизм не нуждается в афишировании, подлинному благородству чужда реклама. Кто-то уходит молча, не обращая на взрослого внимания. Придется, наверное, поглубже проверить наших новоиспеченных альтруистов.

Давайте немного изменим наш опыт: пусть дети «ломают» игрушку, но мы перестанем замечать поломку и вновь предложим им испытание на альтруизм. Но что это? Дети, афишировавшие свой альтруизм, снова забирают марку себе. Те же, которые уходили, ничего не сказав взрослому, опять опускают ее в коробочку. Вот он и проявился: двойной эффект нашего воспитательного воздействия. На одних детей акт прощения проступка оказал возвышающее действие — у них возник подлинный, бескорыстный альтруистический мотив. У других этого не произошло. Они просто стремились отплатить взрослому за причиненный ущерб, восстановить хорошее мнение о себе. Опуская марку в коробочку, ребенок не забывал поставить об этом в известность взрослого. Когда же тот «не замечал» ущерба, прагматический альтруизм исчезал, подлинный оставался.

А теперь вспомним «хитрый» опыт Уоллеса и Садалла. Они тоже решили прозондировать подлинность альтруистических чувств у своих испытуемых: теперь, войдя в комнату, экспериментатор «не замечал» сломанного прибора, а просто предлагал участвовать в опытах с болевым наказанием. Оказалось, что никакого повышения альтруизма не наблюдается.

Вот теперь нам все ясно: иногда можно найти альтруизм там, где его на самом деле нет и в помине. Это просто желание отдать долг за причиненный ущерб; если же ущерб остается необнаруженным, платить долг никто не хочет. Какое уж тут бескорыстие! Просто поведение по принципу «ты — мне, я — тебе».

Теперь мы знаем, что есть альтруизм подлинный, бескорыстный, а есть мнимый, прагматический, и можем критически оценить разные теории альтруизма.

Ну что вы скажете, например, если вас будут убеждать в существовании альтруизма у... животных? Вам приведут примеры взаимопомощи и взаимозащиты, заботы о больных и раненых сородичах у обезьян, примеры «дружбы» у дельфинов, «самопожертвования» у муравьев. А крик предупреждения об опасности, который издают птицы при приближении врага? Разве это не альтруизм? Разве птица не обращает при этом внимание врага на себя, не жертвует собой ради спасения стаи?

Но это что! Вам сошлются на тщательно проведенные эксперименты с использованием всего арсенала научных средств. Вот, например, опыты американцев Эванса и Брауда. Представьте себе небольшой лабиринт в виде буквы Т, в каждом ответвлении которого стоит чашка со сладкой водой. Крыса, пущенная в лабиринт, устремляясь к лакомству, мечется то направо, то налево, пока не осушит обе чашки. А теперь в конце одного из ходов сделаем стеклянную клетку, поместим в нее другую крысу и будем бить слабым током зверька всякий раз, когда крыса-лакомка побежит в этот ход пить воду. Та, конечно, замечает страдания сородича: сначала пьет воду с аппетитом, а затем заглядывает сюда все реже и реже, явно предпочитая не причинять боль другому животному. Даже ценой отказа от лакомства.

А вот опыты американцев Массермана и Вечкина с обезьянами. Животное помещали в клетку с двумя лампочками и двумя цепочками. Обезьяна быстро усваивала: если загорится красная лампочка, тяни за левую цепь, получишь банан; загорится синяя лампочка, тяни за правую цепь, тоже полакомишься. Но вот в соседнюю клетку помещают другую обезьяну, получающую удар током всякий раз, когда первое животное тянет за правую цепь. Ну что за удовольствие от банана, если рядом твой сородич кричит от боли? Постепенно лакомка вообще перестала дергать за правую цепь и использовала только левую, не опасную для партнера. Итак, обезьяна скорее будет голодать, чем получать пищу за счет страданий сородича. Разве это не альтруизм?

И трудно было бы нам возразить, если бы наше «счастливое» заблуждение не привело нас к открытию мнимого альтруизма. Ну конечно, это он, наш старый знакомый. Ведь животное само испытывает неприятное чувство при виде страданий соплеменника, и это чувство — врожденное. Животному и приходится «откупаться» от него отказом от еды, так же как испытуемые Уоллеса и Садалла откупались от чувства вины согласием участвовать в опытах с болевым наказанием.

Однако мы опять увлеклись. Итак, использованный нами метод; возбуждения чувства вины и прощения... может воспитывать у ребенка как подлинный, так и мнимый альтруизм. А есть ли другие методы?

Вы, конечно, помните, как нам удалось сформировать у малышей моральные мотивы поведения, поставив детей в позицию проводников и контролеров моральных норм. А что, если воспользоваться тем же методом и на этот раз? Вновь «сыграть» на самооценке? Ведь желание повысить самооценку — бескорыстно, а только такой мотив и может лежать в основе формирования подлинного альтруизма.

Давайте предложим Андрею, проявившему эгоистичное поведение в опыте с задачей «себе или другим», присутствовать при выполнении того же задания другим ребенком. Дадим мальчику такую инструкцию: «Ты смотри, как Вова будет вырезать флажок. Если он захочет забрать марку себе, напомни ему, что это нехорошо; гораздо лучше и правильнее отдать марку на выставку. Но только не заставляй его силой, пусть делает, как хочет».

А теперь выйдем из комнаты и понаблюдаем за поведением малыша. Тот вырезает флажок, берет марку и идет к двери. Андрей останавливает его: «Если ты сюда положишь (указывает на коробку), то дети и родители будут смотреть и радоваться, а так только ты один».

Мальчик с сомнением смотрит на него и уходит с маркой. Так же неудачно окончилась попытка Андрея «воспитать» и другого ребенка. Теперь экспериментатор предлагает самому Андрею выполнить задание. Андрей вырезает флажок, берет марку, рассматривает, тянется с нею к коробке, затем кладет ее на стол и стоит в раздумье. Шепчет: «Я должен ее в коробку опустить». Опускает до половины в щель, держит, затем вынимает и кладет на коробку. Выходит из комнаты и спрашивает экспериментатора: «А я в коробку должен опустить или себе забрать?» — «Это ты сам должен решить».

Андрей идет в комнату, решительно кладет марку в коробку и молча уходит.

Как видно, и тут доверие к ребенку, передача ему функций руководителя и воспитателя благотворно влияет на формирование у него альтруистического поведения, причем подлинного, а не мнимого. Ведь ни один из тех, у кого мы сумели сформировать альтруистические мотивы поведения, не афишировал своего поступка. Правда, нам удалось достичь желаемого результата лишь у половины детей. Но абсолютного успеха и не следовало ожидать; ведь наше воздействие было сравнительно кратковременным.

А теперь попробуем сделать то же при воспитании у детей желания помочь партнеру. Попросим малышей, ранее отказавшихся оказать помощь товарищу, наблюдать за поведением других детей и напоминать им, что надо помогать друг другу.

И тут мы добились — теперь уже почти полного — успеха. И вот что интересно: и в первом, и во втором опыте наши испытуемые не только не видели со стороны других детей образца альтруистического поведения, но, наоборот, постоянно сталкивались с эгоизмом. Детям не удалось, например, склонить своих «подопечных» отдать марку на выставку; и все же теперь они совершили альтруистический акт. Не свидетельствует ли это еще раз о том, что пример как таковой мало влияет на поведение?

Но тут, наконец, наш критик не выдерживает: «Как же так? Неужели совсем все равно, встречает ли ребенок в жизни эгоистов или альтруистов, в хорошей он живет семье или в плохой?»

И в самом деле, нередко мы видим, что в семье, где родители и близкие взрослые проявляют по отношению к ребенку доброту и альтруизм, вырастают хорошие, добрые дети. И наоборот, если дети в семье или на улице постоянно сталкиваются с проявлением эгоизма, они часто вырастают эгоистами. И все же жизнь не так проста; бывают и противоположные случаи: растет ребенок в хорошей семье, удовлетворяются его желания, а в результате получается эгоист, да еще яркий, законченный, убежденный... Нет, тут без опыта, точного эксперимента опять не обойтись.

«Как же здесь можно построить эксперимент? — спросит читатель.— Не можем же мы искусственно «выращивать» детей в хороших или плохих семьях, как семена в пробирках?»

Не можем. Но мы можем упростить ситуацию. Давайте предложим двум детям вырезать из бумаги флажки, а за выполнение задания пообещаем награду: две красивые марки. «Тот из вас, кто первый вырежет свои флажки,— скажем мы им,— может распорядиться этими марками: или взять обе себе, или одну взять себе, а другую оставить товарищу». Но чтобы опыт удался, надо пойти на маленькую хитрость: одному ребенку дать меньше флажков, другому — больше. А теперь посмотрим, что будет.

Ну вот, так мы и думали: один закончил быстрее и вынужден теперь распорядиться марками. Видите, как он колеблется; наконец берет одну марку и уходит. Другой ребенок забирает обе марки. Ну разве не забавно: каждый стремится закончить побыстрее, победить, а когда наконец добивается права распорядиться марками, испытывает недовольство; в самом деле, взять одну марку — жалко вторую, взять две — покажешься жадным. Поневоле задумаешься,

так ли уж лучше иметь, чем не иметь. Но вот, наконец, все дети разделились примерно поровну: одни проявили альтруизм, оставили марку товарищу, другие — эгоизм.

А теперь приступим к главному: попросим ребенка, который в первом опыте играл пассивную роль, снова вырезать флажки вместе с другим партнером. Но теперь мы дадим ему меньше флажков: пусть получит право распорядиться маркой.

Вот и заработала наша модель; сейчас мы узнаем, будут ли дети, испытавшие на себе эгоизм сверстника, более эгоистичными в поведении, чем обычные испытуемые; и наоборот, проявят ли теперь «облагодетельствованные» партнером больший альтруизм.

«Но разве это бескорыстие, альтруизм? — слышу я вопрос.— Это просто поведение по принципу «добро за добро, зло за зло». Вы же сами говорили, что это ложный альтруизм».

Да, это было бы так, если бы ребенок в наших опытах «платил» тому же партнеру, от которого видел альтруизм или эгоизм. Но ведь в том-то и дело, что партнер другой. Тут уж никак не объяснить поведение малыша принципом «око за око». Ну в самом деле, если вам оказал услугу один, а отблагодарили вы другого — разве это не больше похоже на альтруизм, чем на благодарность?

Опыт показал вот что. Маленькие дети (4—5 лет), испытавшие на себе в первом опыте альтруизм или эгоизм сверстника, не изменили своего поведения: «облагодетельствованные» не стали добрее, а «обиженные» не ожесточились. А вот у старших (6—7 лет) было по-иному: испытавшие альтруизм стали значительно добрее, чем те, кто видел по отношению к себе эгоизм.

«Ну уж если малыш отзывается на доброту сверстника, то к доброте взрослого он будет еще чувствительнее»,— скажете вы.

Вероятно, но все же проверим. Сделаем так, чтобы дети, зарекомендовавшие себя эгоистами, испытали альтруизм взрослого, а альтруисты испытали эгоизм. (Надо только не забыть потом объяснить «обиженным» малышам, что это был опыт, и отдать заслуженную награду.)

Да, тут вы оказались правы: дети, испытавшие на себе доброту взрослого, в большинстве проявили альтруизм по отношению к другому незнакомому взрослому; те же, кто были «обижены», не стали от этого хуже.

Итак, делаем окончательный вывод: доброта, альтруизм, проявленные к ребенку другим человеком, положительно влияют на поведение старших дошкольников, делают их более альтруистичными. Испытанное же ребенком зло (эгоизм партнера) большого воздействия не оказывает. Как видно, добро сильнее зла.

Ясно нам и другое: ребенок, который воспитывается среди хороших, альтруистичных людей, скорее вырастет альтруистом, чем ребенок, живущий среди эгоистов.

«Что же получается? — вновь слышу я голос читателя.— Сначала мы никак не могли «раскопать» корней альтруизма, а теперь сразу три корня нашли? Как же надо воспитывать альтруизм у ребенка: прощать его проступки, доверять ему роль воспитателя или просто самим проявлять к нему доброту и альтруизм?»

Наверное, и первое, и второе, и третье. Ведь во всех этих методах, как мы уже видели, воплощен бескорыстный стиль общения. А он и формирует у ребенка нравственную самооценку — основу как подлинной морали, так и подлинного альтруизма.

Подлинного ли? Ведь удовольствие от того, что ты совершил добрый, благородный поступок,— тоже своего рода корысть! Да, но такая, в которой польза индивида и польза общества слиты воедино. А это совсем иное, чем корысть, в обычном смысле слова, когда то, что является благом для индивида, приносит вред обществу или, по крайней мере, бесполезно для него. Последняя рождается вместе с ребенком, первая же — результат (и вершина) духовного развития.

А теперь вернемся к таким вопросам: «Почему в хороших семьях бывают плохие дети? Почему среди альтруистов иногда вырастают эгоисты?»

Снова встает проблема: доброта или требовательность? Бескорыстное общение или прагматическое? И опять мы приходим к выводу: слово «или» тут не на месте. Теоретически, конечно, можно и нужно противопоставлять, разделять корысть и бескорыстие, метод наказаний и метод доброты. Практика же воспитания не терпит абсолютов и крайностей. И все-таки иногда они проникают в реальную жизнь. Если общение с ребенком построено лишь по принципу «ты — мне, я — тебе», вряд ли мы можем надеяться воспитать альтруиста.

А если оно целиком построено на бескорыстии? Не получается ли так: малыш «тонет» в доброте, «купается» в альтруизме мамы и папы, бабушки и дедушки, но сам-то никогда не выполняет роли защитника альтруистических норм, не берет на себя ответственности, не находит мужества постоять за добро. А зачем такому вообще быть добрым? Достаточно того, что к нему проявляют доброту, не требуя ничего взамен. Да и понять, почувствовать добро как «добро» он не в состоянии: ведь с отношением к себе окружающих, основанном на принципе взаимных требований, наказаний и поощрений, он в жизни не сталкивался. Правда, наступает время, когда ребенку приходится войти в сферу новых отношений между людьми: отношений со сверстниками, учителями... Вот тут-то мы и разводим руками от удивления, начинаем спрашивать сами себя: откуда у ребенка эгоизм?

И снова мы пришли к выводу: не только «потребление» добра, но и его «производство», ощущение ответственности за доброе в мире — не это ли есть главный корень формирования альтруизма?

Но ведь ответственность — это трудно! Так что ж? Добро не дается даром, люди не рождаются альтруистами. И лучшее, что мы можем,— это помочь ребенку дерзнуть на такой труд, сделать первый шаг в альтруизм.