Ребенок открывает мир

Дети и взрослые

Вы замечали, что у многих персонажей мультфильмов детская физиономия? Даже у животных? Укороченное лицо, выпуклый лоб, круглые глаза, пухлые щеки. Почему так?

Ученые-этнологи считают, что такие черты — стимуляторы родительских чувств. Неважно, кому они принадлежат: ребенку, зайчонку или щенку. Нежность к этому существу появится у нас рефлекторно, независимо от нашего желания. Художники-мультипликаторы используют данную особенность.

Итак, первое отличие — внешность, это на поверхности. А чем еще различаются ребенок и взрослый? Ну, рост, вес, сила, знания, умения... тоже ясно. А еще? Равны ли они перед лицом права, морали, традиции? Мораль и право говорят нам: взрослый уникален, неповторим, его жизнь — высшая ценность. А ребенок? Каков его вес на «весах Фемиды»? Пропорционален физическому? Равен весу взрослого?

Вопрос этот не случаен. Ведь от ответа на него зависит, будут ли мораль и право охранять жизнь и здоровье детей в той же степени, в какой охраняют жизнь и здоровье взрослого. И если мы ответим «да», встанет другой вопрос: а с какого момента? Когда будущий человек приобретает «гражданство»: в утробе матери, в момент рождения или позже?

Давайте разберемся. Во-первых, к кому обращены эти вопросы? К нам с вами? И да, и нет. Скорее, они обращены к тому, что принято называть культурой.

Культура — это все то, что на протяжении тысячелетий создавали люди своим трудом. Не только сады, машины, дома, ракеты, но и наука, искусство, нормы и традиции, принятые народом. Культура — творчество народа, всегда самобытное, оригинальное, свое. Не так-то просто русскому человеку общаться с французом или англичанином, не зная их обычаев и традиций.

И все же если мы сравним культуру стран Европы и культуру народов Африки, Индии, Китая, мы увидим, что во многом нормы и традиции европейских стран совпадают. И совпадение это не случайно. Ведь культура европейских стран исторически вышла из одной и той же «колыбели» — культур Древней Греции и Древнего Рима, а культура народов Африки, Индии, Китая, коренных обитателей Америки и Австралии развивалась другими путями, во многом отличными от путей европейской культуры.

Зачем мы обратились к культуре? А затем, что наши представления о ребенке сформированы нормами и традициями. Тысячью нитей пронизывают эти традиции науку, искусство, литературу. Вам не кажется, например, что в искусстве Италии, тесно связанном с традициями христианской религии, ребенок почти всегда изображался как воплощение чистоты? Как сама совесть смотрит он в глаза «испорченных» взрослых (вспомним бесчисленных мадонн с младенцами — излюбленную тему художников итальянского Возрождения). Не то у американцев с их культом «человека, сделавшего себя». Тут малыш скорее самостоятельный, независимый искатель приключений (Том Сойер, Гекльберри Финн). А в общем, как полагает американский антрополог М. Волфенштайн, для всех европейских культур, несмотря на их различия, ребенок — эталон моральной чистоты. Любовь малыша очищает жизнь взрослого, ведет к духовному возрождению.

Еще пример. Американские психологи проанализировали свою педагогическую литературу прошлого и нынешнего веков. И вот что обнаружили. В XIX в. — веке господства строгой пуританской морали — рекомендации к воспитанию детей были очень суровыми. Надо много и строго наказывать, подавлять капризы. Отвратительно, если ребенок сосет палец или прикасается к гениталиям. Не стоит обращать внимания на крик младенца, если он не вызван голодом или холодом. Совсем иные рекомендации дают американские психологи в XX столетии — веке погони за наслаждениями и распада старой пуританской морали. Ребенку — полная свобода движений. Наказывать — в исключительных случаях. Сосет палец, трогает гениталии? Ничего страшного. Даже полезно в качестве разрядки.

Но вернемся к нашим вопросам. Ответ, разумеется, всем известен: в европейских странах ребенок — полноправное человеческое существо. Его жизнь и здоровье охраняются законом и традицией. И даже если малыш родился больным или умственно отсталым, это не умаляет его ценности перед лицом закона и морали. В этом мудрость и зрелость культуры.

«Но ведь это естественно,— скажете вы.— Разве может быть иначе?»

Давайте посмотрим. Да, права детей, весьма незначительные в начале нашего столетия, резко возросли за счет прогрессивных социально-экономических преобразований. Правда, эти права распространяются лишь на детей, которые уже родились. А как же малыш, который еще не появился на свет? Он — тоже ценность, но другого рода. Ценный материал, из которого еще только в будущем получится человек.

Иными словами, европейские мораль и право проводят четкую возрастную границу, преступив которую, ребенок рождается не только физически, но и как полноправное юридическое лицо. И если мы учтем, что никаких строго научных оснований для проведения этой границы нет, наше гуманное отношение к новорожденным покажется не столь уж и естественным.

Действительно, почему мы не считаем человеком 5-месячный плод, а ребенка, родившегося 7-месячным, принимаем в нашу человеческую семью? Не наводит ли это на мысль, что указанную черту можно провести и в другом месте? Допустим, считать полноправным человеком ребенка, которому от рождения исполнился 1 мес., 1 г., 10 лет? Или считать ребенка человеком лишь после того, как ему дали имя?

И в самом деле, история говорит нам, что далеко не всегда жизнь ребенка охранялась законом, а детоубийство считалось преступлением. Древние жители Карфагена приносили детей в жертву своему божеству Молоху. В раскопках города Гезера найдено целое кладбище новорожденных, умерших насильственной смертью. Библейский Авраам, не задумываясь, готов принести в жертву своего сына. Жители древней Спарты бросали в пропасть детей, родившихся физически слабыми или дефективными. У древних римлян ребенка на пятый день жизни клали у ног отца. Если он отводил глаза, младенца убивали или оставляли в людных местах, где его могли бы подобрать другие. Если же отец поднимал ребенка, он тем самым давал обет воспитывать его. В языческой Исландии многодетные люди часто бросали новорожденных в пустынном месте, а герои исландских саг распоряжались жизнью детей, как своей собственностью.

В чем же причина такой жестокости древних по отношению к детям? Наверное, в каком-то совершенно ином, непонятном для нас отношении к ребенку, ином восприятии мира и человека. Но в чем оно заключалось?

Ответить на этот вопрос помогла эпоха великих географических открытий XVI—XVII вв. Колумб, Магеллан, Лаперуз, Кук открыли для европейцев целые миры. Навсегда ушли в прошлое наивные представления о других народах как о таинственных псоглавцах, безголовых, имеющих глаза и рот на груди, тененогих, прикрывающихся ступнями от солнца, фанезийцах, закутывающихся в свои громадные уши как в одеяла. Перед удивленным взором европейцев предстали многочисленные народы, живущие, по существу, еще в каменном веке и сохранившие в целости верования, обычаи и традиции глубочайшей древности. В их лице история совершила грандиозный и жестокий эксперимент, как бы сохранив для нас самые глубинные и архаичные слои культуры.

Вслед за путешественниками и конкистадорами в далекие экзотические страны Африки, Америки, Океании двинулись торговцы, чиновники, миссионеры. Многие из них десятилетиями жили среди покоренных народов, изучали их язык, описывали нравы и обычаи. Описанное ими было удивительно, непостижимо, почти невероятно. В обычаях архаичных народов обнаружили мышление, внутренний строй которого был в корне отличен от европейского. Французский психолог Леви-Брюль условно назвал такое мышление пралогическим. В чем же его основные особенности?

Сначала давайте пристальнее посмотрим на то, как думаем и рассуждаем мы — люди, воспитанные в традициях европейской культуры. Мы уже знаем: для нас все, что мы видим, чувствуем, переживаем, разделено на два противоположных полюса, на два мира. Один из них — мир объективный, материальный, состоящий из самых разнообразных вещей: от телефона до космической ракеты, от атома до галактики. Несмотря на пестроту и разнообразие, все вещи сходны в одном — они подчинены строгим законам развития природы и общества. Все в этом мире взаимосвязано, каждое следствие имеет свою причину, и мы твердо уверены: даже если сейчас мы не знаем этих причин, когда-нибудь они обязательно будут обнаружены.

Иными словами, в материальном мире нет места никаким волшебным, магическим и тому подобным сверхъестественным силам. Авторучка в моей руке не может превратиться в черного кота, а маска на стене никогда не заговорит.

Другое дело наш внутренний, субъективный мир, мир наших чувств и переживаний. Ведь далеко не всегда можно доискаться до причин появления тех или иных мыслей, образов, желаний, а такие сферы субъективного мира, как сновидения, галлюцинации, фантазия, дают нам примеры самых невероятных и «волшебных» превращений. Главное, что мы четко различаем эти два мира: сон и явь, галлюцинации и реальность, продукты фантазии и явления природы, и почти никогда не путаем их друг с другом.

Совсем не так построено пралогическое мышление. Для представителя архаичных культур вся окружающая его действительность полна таинственных, магических сил. Все предметы и явления мистически связаны друг с другом и с тем человеком, которого они окружают. Сон и явь как бы перемешаны: происшедшее в сновидении человек воспринимает так, как будто бы это случилось на самом деле, а связи реальных явлений часто осознаются им по аналогии с тем, что он видел во сне. Предмет может быть самим собой и одновременно чем-то иным; находиться в одном месте и в то же время в другом. Невероятно? Но раскроем «Первобытное мышление» Леви-Брюля и обратимся к примерам.

Бразильские индейцы племени бороро верили, что их далекими предками являются красные попугаи арара. И не только предками, но и соплеменниками. Для нас это непонятно, для бороро — просто. Ведь речь идет не о телесном, а о магическом, духовном родстве, которое и считается главным. Отсюда и примета: убить попугая — значит навлечь беду на все племя. Индейцы другого племени — гуичолы — были убеждены, что хищные птицы (орел или сокол) видят и слышат все. В перьях их крыльев и хвоста скрыта магическая сила; если перья наденет шаман, он будет знать все, что происходит на земле и под землей, сможет лечить больных, низводить солнце с небес. Индейцы племени чироки думали, будто рыбы живут такими же обществами, как и люди, имеют свои селения и дороги под водой и ведут себя как разумные существа.

Даже предметы, изготовленные человеком и служащие ему для употребления, имеют свои магические свойства и могут быть доброжелательными к человеку или опасными. Индейцы племени зунья «...представляют себе изготовленные человеком предметы живыми, на манер растений, животных, погруженных в зимнюю спячку, заснувших людей. Это своего рода приглушенная жизнь, тем не менее весьма могучая, способная проявляться пассивно своим сопротивлением и даже активно действовать тайными путями... производить добро и зло»,— писал Леви-Брюль. Мельчайшая деталь лука, дубины и т. п. обладает своей магической способностью; вот почему зунья, боясь рассердить духов, воспроизводят все детали с величайшей точностью. Если предметы сделаны по старому образцу, ими можно пользоваться спокойно. Если же что-то изменено, хорошего не жди. Духи разгневаются, и тетива лука порвется, копье не попадет в цель.

Для пралогического мышления нет ничего случайного, все имеет свою мистическую причину. Человек заболел или умер — значит, кто-то околдовал его. Он растерзан зверем, раздавлен деревом — и это не случайно: значит, кто-то злыми чарами наслал зверя, свалил дерево.

Вот и еще одна, уже знакомая читателю, характерная черта пралогического мышления — своеобразная непроницаемость для личного опыта, нечувствительность к логическому противоречию. Для нас явления природы — дождь, ветер — не зависят от нашей воли, существуют сами по себе. Не то — для архаичного человека. Он верит, что на явления природы можно влиять, что они — результат особых магических церемоний. И хотя в большинстве случаев такие церемонии ни к чему не приводят, это не смущает носителей пралогического мышления. Если церемония не состоялась, но дождь все же пошел, то это потому, что она все-таки была совершена, но не людьми, а какими-нибудь благожелательными духами. Если же она была совершена, а дождь не пошел — значит, кто-то из членов племени нарушил священный запрет (поел запрещенной пищи и пр.). Он прогневал духов дождя и сделал церемонию недействительной. Как правило, виновник всегда находится, и в итоге неудача, вместо того чтобы ослабить суеверие, еще больше утверждает в нем архаичного человека.

Конечно, вышеописанные свойства пралогического мышления относительны: в ходе экономического и культурного развития мышление представителей архаичных культур постепенно менялось, приближаясь к европейскому «логическому» типу, и сейчас почти везде стало уже историей. Но нас с вами интересует не этот процесс, а самые крайние формы пралогического мышления: ведь мы хотим понять, как относились к ребенку люди далекой древности, мышление которых, несомненно, напоминало пралогическое мышление людей современных архаичных культур.

Нет ничего удивительного в том, что особенности пралогического мышления распространяются и на представления архаичных людей о ребенке. Оказалось, что архаичный человек верит в тесную магическую связь родителей и ребенка. Пусть младенец еще в утробе — все равно все действия матери магически сказываются на его судьбе. Поэтому мать соблюдает строгие табу — воздерживается от некоторых видов пищи и недозволенных, «вредоносных» действий. В африканском племени бакитара беременной женщине запрещалось есть горячее, чтобы не обжечь ребенка. У кафров ей нельзя было есть губу свиньи: люди верили, что иначе у новорожденного будут слишком толстые губы. Африканцы племени ила думали по-иному: губа свиньи безвредна, но если будущая мать съест гуся, ребенок родится с длинной и тонкой шеей. Индейцы племени навахо считали: стоит беременной женщине завязать узел, и ребенок будет задушен пуповиной в утробе матери; если она разобьет кувшин, у ребенка не закроется темя. Один из наблюдателей, живший в Экваториальной Африке, рассказывал, что до тех пор, пока самка гориллы, которую он поймал, была жива, беременные женщины и их мужья не осмеливались приближаться к клетке. Они были убеждены, что если беременная женщина или муж ее только посмотрит на гориллу, то женщина родит не ребенка, а гориллу.

Возможно, эти верования еще могут быть с натяжкой объяснены логически, ведь как-никак пища и поведение будущей матери в самом деле влияют на ребенка. Но как можно разумно объяснить запреты, налагаемые на отца? Бразильские индейцы тенетахара считали, что, если муж беременной женщины убьет черного ягуара, ребенок непременно родится с хвостом и чертами ягуара; если он убьет кота, у ребенка будут слабые руки; а убийство орла приведет к рождению ребенка с горбатым носом. Даже в Китае в прошлом веке было распространено верование, будто муж должен быть очень осторожен во время беременности жены. «Если земля под ним будет трястись, то... будет нарушен также покой и рост плода в утробе женщины... Особенно опасно в это время вколачивать гвоздь в стену; это могло бы также пригвоздить духа земли, который пребывает в стене, и послужить причиной того, что ребенок родится с каким-нибудь парализованным членом или слепым на один глаз... К концу беременности ни один тяжелый предмет не должен быть передвигаем в доме, ибо хорошо известно, что духи земли имеют привычку селиться преимущественно в таких предметах»,— рассказывает в своей книге Леви-Брюль.

Еще ярче вера в таинственную связь отца и ребенка проявляется в странном обычае «кувады». У многих народов в момент начала у женщины родовых схваток отец ребенка ложился в кровать, стонал, корчился и изображал родовые муки. Тем самым он как бы помогал ребенку родиться. У австралийских аборигенов прошлого века в момент начала родов с отца снимали пояс и надевали на мать. Если по истечении некоторого времени не возвещали о рождении ребенка, муж, все еще без пояса и других украшений, медленными шагами 1—2 раза проходил вокруг стоянки женщин, делая это в намерении увлечь за собой ребенка.

В некоторых племенах бразильских индейцев сразу же после рождения ребенка отец вешал свой гамак возле гамака жены и оставался в нем до тех пор, пока у ребенка не отпадет пуповина. В продолжение этого времени родители не работали и почти не выходили из хижины. Питались они исключительно полужидкой кашицей и лепешками из маниока, накрошенными в воду. Всякая другая пища могла бы повредить ребенку; это было бы равносильно тому, как если бы сам ребенок стал есть мясо или рыбу. У индейцев бороро отец не только постился, но и принимал лекарства, если ребенок болел.

Совсем не похоже на наше и представление архаичных народов о причинах рождения ребенка. Для нас с вами зачатие, внутриутробное развитие и рождение — чистая физиология. Не то для архаичного человека. Он полагает, что душа человека в отличие от его телесной оболочки не умирает, а лишь перевоплощается, непрерывно возрождается, переходя от предков к потомкам. Всякое рождение — это перевоплощение уже существующей души. Поэтому неудивительно, что у индейских племен Северо-Западной Америки ребенок родится «...со своим именем, со своими социальными функциями, со своим гербом... Число индивидов, имен, душ и ролей является в клане ограниченным, и жизнь клана — это не что иное, как совокупность возрождений и смертей всегда одних и тех же индивидов» — так описывает Леви-Брюль обычаи индейцев. Подобно тому как смерть человека — лишь перемена обстановки и местопребывания души, так же и рождение для пралогического мышления есть лишь переход души к свету при посредничестве душ предков. «Ребенок,— пишут Спенсер и Гиллен, исследователи жизни австралийских племен,— не есть прямой результат оплодотворения. Он может явиться и без него. Оплодотворение лишь подготавливает, так сказать, мать к зачатию и рождению в мир ребенка-духа, наперед уже образовавшегося, обитающего в одном из местных тотемических центров» (тотем в верованиях архаичных племен — звероподобный предок племени или клана.— Е. С.). При этом ребенок-дух никогда не вселится в женщину, если она не является женой мужчины, принадлежащего к тому же тотему, что и этот ребенок. Находясь в камне, дереве, скале, колодце и любом другом священном культовом предмете, ребенок-дух подстерегает «подходящую» женщину и сознательно, по своей воле входит в нее. Женщина, которая не хочет иметь ребенка, тщательно избегает проходить мимо этих тотемических центров. «Если же ей все же приходится здесь проходить,—, продолжает Спенсер и Гиллен,— то она быстро бежит, умоляя детей-духов не входить в нее».

Итак, ребенок-дух входит в мать и, наконец, появляется на свет в новом обличье. «Но подобно тому,— пишет Леви-Брюль,— как человек, который испустил дух, еще не совсем покойник, ребенок, который только что явился на свет, далеко еще не совсем «рожден». Если говорить нашим языком, то рождение, как и смерть, совершается в несколько приемов. Подобно тому как мертвый становится «совершенным» лишь после заключительной церемонии, заканчивающей похороны, и только в силу этой церемонии, подобно этому и новорожденный становится «совершенным» лишь после заключительных церемоний посвящения».

Значит, по «архаичной логике» новорожденный — далеко еще не человек. Его духовная, магическая связь с общественной группой еще очень слаба. Он скорее кандидат на жизнь в общественной группе, чем полноправный член последней. Здесь нет еще ничего окончательного, решенного. Лишь после особых обрядов, которые как бы сливают душу ребенка с душой племени, он становится полноправным членом сообщества.

Одним из таких обрядов являлся обряд присвоения имени. Теперь вас не удивит, что в архаичных культурах ребенку нельзя было просто дать имя, как это делается у нас. Ведь для них ребенок — это возрожденный предок. Значит, надо сначала узнать имя этого предка, а уж потом дать его младенцу. Способы для узнавания были самые разные. Так, в Новой Зеландии, когда у ребенка отпадала пуповина, его несли к жрецу; тот, приложив к уху ребенка фигурку идола, читал длинный список имен предков. То имя, при произнесении которого младенец чихал, считалось именем бывшего обладателя души ребенка и присваивалось малышу. У индийских хондов рождение ребенка праздновалось на седьмой день жизни. Жрец опускал в сосуд с водой зерна риса, называя при опускании каждого зерна имя какого-нибудь предка. По движениям зерен в воде и по наблюдениям за младенцем жрец определял, какой именно предок возродился в ребенке, и давал ему имя этого предка.

Это первое имя — лишь одно из многих. Будут и другие: при посвящении во взрослые, при вступлении в брак и т. д. И каждое имя все теснее и теснее духовно связывает человека с племенем, прочнее скрепляет таинственные магические узы. Но первое имя — очень важный жизненный этап. Ведь оно означает официальное признание ребенка членом сообщества.

Итак, в архаичных культурах ребенок рождался как юридическое лицо только с получением имени. Но не давало ли это родителям повода для того, чтобы избавиться от неугодных детей? И в самом деле, еще в XIX в. обычай детоубийства был широко распространен в большинстве архаичных культур. Конечно, в первую очередь не везло детям, родившимся с каким-либо физическим недостатком. На Авроровых островах старые женщины решали, жить или не жить новорожденному; если ребенок обладал каким-либо недостатком, от него избавлялись. Индейцы Амазонки испытывали новорожденного на выживаемость: опускали на некоторое время с головой в ручей. Уничтожали также больных младенцев и детей с телесными аномалиями.

Не в лучшем положении были и близнецы. У кафров прошлого века рождение близнецов считалось большим несчастьем; представители этого племени полагали, что близнецы — больше животные, чем люди (по их понятиям, только животные рождают близнецов). Они навлекают на племя несчастья и эпидемии. Для бразильских тенетахара рождение близнецов было следствием близости женщины со злым духом; детей немедленно уничтожали. В ряде культур уничтожали новорожденных какого-то одного пола — мальчиков или девочек, если их воспитание было невыгодно для семьи, а в некоторых племенах Австралии прошлого века матери даже поедали нежеланных для них детей.

В чем же причина этих жестокостей? Не кроется ли она в некоторых особенностях пралогического мышления архаичного человека? Ведь мы знаем: для такого мышления все необычное, новое, неожиданное кажется опасным, полным враждебных и таинственных сил. И если уж малейшие изменения в способах выделки какого-нибудь орудия считались недопустимыми, то каково было носителю пралогического мышления пережить факт рождения аномального ребенка? Даже рождение близнецов — случай не столь уж редкий — воспринимался как из ряда вон выходящее событие, нарушение магического равновесия в природе, грозящее всякими бедами.

Быть может, архаичный человек и стерпел бы эти удары судьбы, если бы смотрел на жизнь новорожденного иными глазами. Но ведь в том-то и дело, что черту, отделяющую человека от «кандидата в люди», он проводит в ином месте. Не в момент рождения, а в момент присвоения имени и даже позже. А это значит, что избавиться от ребенка до наступления этого момента в глазах архаичного человека вовсе не являлось преступлением.

Наконец, в сознании архаичных людей гибель новорожденного совсем не равноценна гибели взрослого. Душа взрослого полностью слита с душой племени, она трудно и мучительно «отрывается». Душа ребенка, напротив, лишь отступает назад, возвращается туда, где она пребывала раньше и где будет готова возродиться опять. Вот почему, вероятно, архаичный человек не испытывал угрызений совести, избавившись от новорожденного. Ведь он полагал, что тем самым лишь отсрочил появление малыша. Возможно, в ближайшем году этот ребенок войдет в утробу той же матери. «Следует помнить,— пишут о верованиях австралийских арунта Спенсер и Гиллен,— что туземцы верят, будто дух ребенка возвращается непосредственно в Алчеринга (страну тотемических предков.— Е. С.)... и он может вновь родиться через весьма короткий срок, вероятно, даже от той же самой женщины».

«Но разве причины жестоких обычаев лишь в сознании архаичных людей? — спросит читатель.— А как же тяжелое экономическое положение, отсутствие медицинской службы и тому подобное?»

Конечно, действуют и эти причины. Ведь носители большинства архаичных культур еще недавно жили почти в каменном веке, занимались примитивным земледелием, скотоводством, многие вели кочевую жизнь. В таких условиях, конечно, трудно выкормить ребенка, тем более — близнецов.

Имелись и социальные причины. Так, во многих племенах (Индия, Африка) семья была заинтересована в сохранение мальчиков, ведь мальчик — продолжатель имени и традиций семьи. После женитьбы он приводит в семью еще одного труженика; девочка же уходит из семьи, и к тому же ей требуется большое приданое. Наоборот, в некоторых племенах Меланезии имя семьи и наследство передавались по женской линии, а когда девушка выходила замуж, за нее брали большой выкуп. Поэтому девочку ценили выше мальчика и никогда не отказывали ей в праве на жизнь.

Да, действуют и эти причины. Более того, именно материальные условия жизни во многом порождают архаическое, как и всякое другое, мышление. Но не будем забывать и о том обратном влиянии, которое сознание людей оказывает на их бытие и общение. Вряд ли экономические причины сами по себе сделали бы возможным варварский обычай, если бы пралогическое мышление услужливо не подсказывало архаичному человеку разные «смягчающие обстоятельства». Кроме того, мы встречаем много примеров, когда экономические причины не вели к детоубийству, так как оно противоречило обычаям и верованиям. У новогвинейских мундугамор детей, рожденных с пуповиной вокруг шеи, не только не убивали, как у некоторых других народов, а наоборот, очень ценили. Они считались прирожденными художниками. У американских индейцев мохейв рождение близнецов, столь огорчительное для представителей других архаичных культур, воспринималось как счастье. Они верили, что близнецы — это добрые духи неба, приносящие удачу родителям и племени. Поэтому с близнецами обращались бережно, давали им лучшую пищу, одевали на манер взрослых и вообще считали их маленькими взрослыми. У эскимосов и гималайских лепча экономические условия были не менее суровы, чем у других архаичных народов, но жизнь детей тщательно охранялась. Гуманизм? Отнюдь нет. Логика тут другая: просто считалось, что умерший ребенок превращается в мстительного злого духа, а это пострашнее, чем все тяготы воспитания малыша.

Но вернемся к тому, с чего мы начали путешествие в мир архаичных культур и пралогического мышления,— к вопросу о необычайной суровости наших далеких предков по отношению к своим детям.

Вся духовная культура, которую нам сохранила история — литература и искусство, сказания и мифы,— свидетельствует, что мышление наших предков мало отличалось от пралогического. Обычаи и верования древних египтян и ассирийцев, греков и римлян близки многим верованиям современных архаичных культур.

Так же как и современные архаичные племена, древние могли верить, что их род или племя происходит от какого-нибудь особого животного — тотема. Недаром в древних Фивах воздавали особые почести ласке, в Фессалии — муравью (фессалийские мирмидоняне считали, что они происходят от муравьев). На острове Самосе почитали овцу, в Дельфах — волка, а на предметах древней, еще догреческой критской культуры часто находят изображения быка. Как в древневосточных культурах (Ассирия, Вавилон, Египет), так и в Древней Греции даже богам часто придавался облик животных.

Не трудно догадаться, что и ребенка древние представляли себе существом, подчиненным магическим силам. Древние греки на пятый день рождения младенца обносили его вокруг очага, вверяя покровительству Гестии — богини семьи и домашнего очага. Во время этого торжества ребенку давали имя. Греки верили, что на третью ночь после рождения ребенка в дом приходят таинственные богини судьбы — Мойры — и определяют всю дальнейшую жизнь малыша. Чтобы умилостивить богинь, люди совершали жертвоприношения: ставили возле новорожденного вино, клали хлеб, печенье и деньги.

Итак, у древних греков мы видим три важных компонента, которые определяют отношение к ребенку в архаичных культурах: веру в магическое, связь ребенка с магическими силами и тот факт, что срок присвоения имени не совпадает со сроком рождения. А нельзя ли предположить, что до определенного времени (допустим, того, как дать младенцу имя) древние не рассматривали ребенка как человека? Не этим ли объясняется, что у них не считалось преступлением убивать и выбрасывать младенцев, неугодных родителям, а в Спарте обычай уничтожения хилых и уродливых детей был даже узаконен и обязателен? Видимо, люди не усматривали большого греха в том, чтобы отсрочить появление ребенка в мир и таким образом «исправить» врожденный дефект.

Теперь вернемся к началу этой главы. Мы видим, что вопрос о различиях между ребенком и взрослым не столь уж и прост. И то, как отвечаем на него мы — носители европейской культуры XX в.,— очень знаменательно. Ведь прошли тысячелетия экономического и культурного развития, прежде чем народы, вышедшие из колыбели средиземноморской цивилизации, освободились от пралогического мышления и ребенок из существа, являющегося в мир из таинственной Страны духов, превратился в продукт физиологических процессов, продукт деятельности и воспитания. Прежде чем новорожденный из существа, почти не связанного с людьми, превратился в полноправного человека и гражданина. Прежде чем появились и обрели возвышенные формы такие чувства, как материнская любовь, доброта, нежность, сострадание. И мы видим, как на наших глазах эти удивительные превращения продолжают происходить в культурах, которые мы называли архаическими и которые встали на путь интенсивных социально-экономических преобразований.

«И все-таки,— могут спросить меня,— для чего нам смотреть в столь далекое прошлое? Зачем знать историю отношения взрослых к ребенку?» Ответ очень прост: для того чтобы понять, с каким трудом далось людям то, чем мы обладаем. Чтобы ценить, беречь и развивать великое достижение культуры — гуманное отношение к детям.

Ребенок родился. Он пришел в мир взрослых и занял в нем место, отведенное ему обществом и культурой. А нам пришла пора перейти от истоков детства к первым шагам маленького человека в его великой одиссее психического развития.