Ребенок открывает мир

Механизмы воспитания

Позади первые радости, связанные с появлением нового члена семьи, и мы приступаем к нелегкому повседневному труду. Кормим, купаем, меняем пеленки, вывозим на прогулку — словом, помогаем малышу преодолеть барьер адаптации и приспособиться к жизни в новой, необычной среде. Но уже теперь мы думаем, мечтаем, о том, каким он станет. Сильным, ловким, смелым, добрым, умным, честным... И мы понимаем, что само собой это не произойдет. Если там, в утробе матери, свою удивительную работу совершала природа, то теперь многое зависит от нас. В том числе и от нашего представления о качествах личности, которыми должен обладать ребенок. Откуда оно берется? Да из книг, кинофильмов, наблюдений над людьми, усвоенных нами моральных норм, из нашего жизненного опыта. Представление это не изобретается каждым человеком в отдельности, а формируется и существует в культуре. И мы пытаемся воздействовать на ребенка, чтобы сделать его таким, каково это представление. Собственно говоря, это и есть воспитание. С чего же оно начинается?

Казалось бы, нет оснований говорить о воспитании новорожденного или 2-месячного младенца. Ведь малыш еще ничего не смыслит: лишь через 7—8 мес. он начнет понимать и произносить первые слова. Так, наверное, и думали родители и ученые до тех пор, пока в первой половине XX в. не было обращено внимание на госпитализм — болезнь, возникающую у ребенка при недостатке общения со взрослыми. Но и тут прошло немало времени, прежде чем осознали, что воспитание надо начинать с первых же дней жизни ребенка. Улыбка, ласковые слова, прикосновение к телу малыша, ношение на руках, кормление грудью — из этого и складывается неуловимая и такая важная форма воспитания, которую мы называем непосредственно-эмоциональным общением.

Конечно, пока еще рано говорить о формировании у ребенка таких качеств, как честность, смелость, доброта и др. Однако то, что создается общением, не менее важно. Это — чувство эмоционального благополучия, теплоты и уюта в новом и незнакомом мире. Чувство, подобное благодатному дождю, орошающему нежные побеги первых знаний и умений ребенка. Исследования показали, что в условиях «засухи» человеческих чувств, при дефиците общения эти побеги развиваются плохо, а иногда и совсем увядают. И не удивительно, что большинство матерей, живущих в промышленно развитых странах, теперь как можно дольше кормят малышей грудью, избегая заменять ее бутылочкой с молоком. А ведь еще совсем недавно кормление из бутылочки по расписанию было очень распространенным. Удивительно другое — осознать важность общения для психического развития ребенка помогли наблюдения за развитием малышей в архаичных культурах.

Уже самые первые наблюдатели обратили внимание на то, что раннее детство в условиях неевропейских архаичных культур существенно отличается от детства ребенка в цивилизованных странах Европы и Америки. Прежде всего бросились в глаза необычайная длительность и интенсивность кормления ребенка грудью, близкий телесный контакт матери и ребенка. Так, у австралийских аборигенов ребенка кормили грудью до 4—5 лет. Мать носила его на бедре или в специальной люльке из древесной коры. Малыш спал с матерью и получал грудь по первому требованию в любое время дня и ночи. У народов Новой Гвинеи ребенка носили за спиной в тонкой сетке, привязав под грудь или на бедро, а то и просто, придерживая рукой, на спине. В Бали ребенок первый год жизни почти все время проводил на руках или бедре матери, пассивно приспосабливаясь к ее движениям; его опыт непосредственно-эмоционального общения с матерью был необычайно богат. На Окинаве мать не снимала малыша со спины даже во время тяжелой работы в поле.

То же самое можно было встретить в совершенно иной культуре — у коренных обитателей Америки. Ацтеки прекращали кормление грудью тогда, когда ребенку исполнялось 3 г.; несмотря на сильное влияние европейской культуры, эта традиция долго сохранялась в большинстве индейских племен Северной и Южной Америки. Большинство наблюдателей отмечало, что ребенка кормят по первому требованию; при этом кормление — не только средство утоления голода и жажды малыша, но и способ его успокоения, повод для игры и общения с ним.

Но ярче всего тесный контакт матери и ребенка выступает в африканских культурах. У народа зунтвази (Юго-Западная Африка) принято привязывать малыша к спине. Вся дневная жизнь младенца проходит на спине или бедре матери; он бодрствует, играет с бусами матери, пассивно участвует в ее общении с другими людьми, спит. Сигналом для кормления является не только крик малыша, но и масса других признаков, которые мать фиксирует в силу близкого телесного контакта с ним: «рисунок» движений ребенка, бульканье в животе, мимика лица, ритм дыхания. Дети зунтвази — «непрерывные сосуны»: они требуют и получают грудь в среднем каждые полчаса.

Но вот наступает драматический для ребенка период — отлучение от груди. Драматический потому, что он означает не только переход к новому типу питания: резко падает интенсивность общения матери и ребенка, увеличивается число применяемых к нему наказаний, появляются новые требования, изменяется вся его жизнь. Лишь в немногих культурах отлучение происходит сравнительно безболезненно и постепенно; у большинства же оно является резким. Причиной обычно выступает новая беременность матери.

Так, на Филиппинах ребенка отлучают от груди в возрасте 2—2,5 лет; при этом мать уходит на несколько дней к родственникам и прекращает общение с ребенком. Если по ее возвращении малыш настаивает на том, чтобы ему дали грудь, мать мажет соски перцем или горьким соком трав. На ночь ребенка всякий раз отправляют к родственникам до тех пор, пока его требования не прекратятся. Точно так же отлучали и в большинстве других архаичных культур: мать обмазывала грудь перцем, никотином из трубки, детским калом и т. п. и на несколько дней прекращала общение с ребенком.

Драматизм этой ситуации для малыша состоит еще и в том, что до отлучения он, как правило, занимает привилегированное положение в семье. С ним много общаются, не наказывают, удовлетворяют его желания, предъявляют минимум требований и т. д. После же отлучения он вдруг оказывается на самом «дне» социальной лестницы, разом лишаясь всех своих привилегий. Его притязания на общение отвергаются, возрастает число требований (соблюдать нормы опрятности, не мешать родителям, выполнять элементарные трудовые задачи), за невыполнение которых наказывают. Центром же внимания в семье становится новый ребенок.

А как обстоит дело у нас, в культурах, которые мы назвали европейскими? Во-первых, внимание, которое оказывает ребенку мать, значительно слабее. И не из-за того, что француженка или англичанка любит своего ребенка меньше, чем африканка. Ведь и африканская мать так много общается с ребенком не по той причине, что ей известна роль эмоционального общения в развитии его психики. Просто таковы обычаи, традиции воспитания. А традициям, как известно, трудно не подчиняться.

Прежде всего, европейская женщина не носит своих детей на спине или на боку. А если бы и носила, то напрасно: одежда (тоже европейская традиция) надежно изолирует ребенка от близкого телесного контакта с матерью. Европейский малыш большую часть времени проводит в кроватке или коляске. Во-вторых, если даже малыша кормят грудью, то значительно реже, чем в большинстве архаичных культур. Считается, что строгое расписание способствует хорошему пищеварению, дисциплинирует ребенка, приучает его к цикличности сна и бодрствования. Так ли это?

Так, но не совсем. Выше мы уже говорили, что кормление — не только переливание молока из груди матери в желудок ребенка; это зрительный, слуховой и телесный контакт, общение. Наконец, длительность кормления грудью по нашим европейским традициям значительно меньше (всего около 1 г.), чем срок кормления в неевропейских культурах.

Все это заставляет нас сделать вывод: средняя «доза общения», которую получает в сутки маленький европеец, значительно меньше той, что достается на долю африканского или балинезийского младенца. Но зато — нет худа без добра — не нужно и отлучать ребенка от груди. Вернее, отлучать нужно, но разве можно сравнить драму избалованного общением малыша-африканца с драмой вышколенного маленького европейца?

А что, если попытаться сравнить ход психического развития европейских и неевропейских детей на первом году жизни? Не окажется ли это развитие более интенсивным у детей из архаичных культур, живущих в условиях «повышенного общения»? Подобное предположение кажется невероятным. В самом деле, разве можно сравнить мир, окружающий европейского ребенка, по разнообразию и обилию вещей с миром детей из архаичных культур? Тут и всякие погремушки, кубики, картины на стенах и электрические лампочки, музыка и еще многое, многое другое. Ничего подобного, конечно, у африканских и австралийских детей нет. И все же такая гипотеза оправдалась.

Читатель уже знаком с исследованиями француженки Жебер по сопоставлению нормы развития движений, социального поведения и речи у европейских и африканских детей. Оказалось, что маленькие африканцы на первом-втором году жизни значительно опережают европейских детей: раньше начинают держать голову, сидеть, ползать, стоять, у них раньше формируются ходьба и речь. Интересно, что такое быстрое развитие наблюдалось преимущественно у детей из сельских семей. А вот в семьях интеллигенции, перенявшей образ жизни и заодно способы воспитания детей у европейцев, развитие детей ничем не отличалось от развития европейского малыша.

Однако к третьему году жизни развитие маленьких африканцев постепенно замедлялось; европейские сверстники догоняли, а затем и перегоняли их. Чем это объяснить?

Все дело в отлучении, полагают авторы исследований. Ведь отлучение от груди — своеобразная психическая травма, замедляющая ход развития африканского ребенка, в то время как его европейские сверстники, которым, по существу, «нечего терять», продолжают равномерно развиваться.

И в самом деле, посмотрим, как описывают драму отлучения от груди американские ученые Альбино и Томпсон, наблюдавшие ее у детей из африканского племени зулусов. В первые дни отлучения малыши проявляют негативизм, агрессивность, склонность к сосанию пальцев. «Нападения» на мать, манипуляции с ее грудью перемежаются с периодами апатии и безразличия ко всему. Чуть позже малыши становятся беспокойными, «липнут» к матери, не отпускают ее ни на шаг. Усиливается негативное поведение. Дети с удовольствием делают то, что запрещено: играют с водой и огнем, разбрасывают мусор, опрокидывают блюда с едой и т. п. Лишь постепенно ребенок возвращается к нормальному поведению. Конечно, все это не способствует психическому развитию.

Оказалось, что нормы и традиции культуры влияют не только на скорость психического развития, но и на его качество. Американские антропологи Мид и Макгрегор засняли на пленку движения балинезийских детей и сравнивали их с движениями американских сверстников. Поразительной оказалась гибкость балинезийских детей (особенно пальцев рук и ног); у американских же детей подобная гибкость наблюдается лишь в первые месяцы жизни, а затем быстро исчезает. Пытаясь объяснить это явление, исследователи обратили внимание на то, что балинезийский ребенок большую часть первого года своей жизни проводит на бедре матери, привязанный куском полотна и лишь слегка придерживаемый рукой взрослого. В такой позиции ребенок ест, спит, общается со взрослыми. Каждую минуту он вынужден приспосабливаться к движениям матери; не потому ли врожденная гибкость, быстро исчезающая у американских детей, сохраняется у балинезийских?

Мид и Макгрегор сопоставили последовательность развития движений у тех и других детей. И вновь маленькое открытие! У американцев (и вообще европейцев) дети сначала учатся ползать на четвереньках, затем встают на ножки и, наконец, идут. Не то у балинезийцев. В балинезийской культуре ползание — традиционный символ нравственного падения (уподобление животным) и не одобряется взрослыми. Зато любимой позой отдыха родителей является сидение на корточках. Поэтому и малыши вначале учатся сидеть на корточках, затем вставать и ходить.

Итак, мы рассмотрели первые шаги воспитания в европейских и архаичных культурах. И обнаружили любопытный факт: не всегда методы воспитания европейцев идут впереди архаичных. Кое в чем европейским мамам следует поучиться у африканских. Правда, это касается лишь такой формы воспитания, как общение. Формы, которая не требует специальных педагогических знаний, регулируется традицией и, наверное, не очень-то изменилась за последние несколько тысяч лет. Вероятно, кормящая мать и в каменном веке общалась с младенцем примерно так же, как и современная европейская женщина. Возможно даже, общалась больше и лучше. И через десять тысяч лет в какой-нибудь трансгалактической культуре вряд ли малыш, лишенный эмоционального общения со взрослым, вырастет нормальным человеком.

И все же сравнение развития европейских и африканских детей убедительно показало: даже эти «стихийные» формы воспитания со временем изменяются. А что, если наша культура в своем развитии завела нас немного «не туда» и создала традиции, больше оберегающие покой родителей, чем развитие и здоровье детей? Вот тут нам и пригодятся знания о методах воспитания в разных культурах; они помогут нам выбрать оптимальный путь. Недаром опыты психологов и антропологов, показавшие важность эмоционального общения с ребенком, получили такой общественный резонанс и ощутимо повлияли на наши традиционные формы воспитания.

Теперь пойдем чуть дальше. Посмотрим, какие еще формы воспитания младенцев можно обнаружить в сокровищнице культур.

В европейских культурах мы таковых не находим. И в самом деле, что еще, кроме общения, можем мы предложить ребенку? Внушать младенцу общепринятые нормы поведения — «будь честным, правдивым», «не совершай насилия над слабым»? Но чтобы усвоить их, малыш, по крайней мере, должен овладеть речью, а до этого еще далеко.

По-иному обстоит дело в архаичных культурах. Мы знаем, что в глазах архаичного человека ребенок — совсем иное существо, чем в глазах европейца. Для нас «место приложения» воспитательных усилий — тело и психика малыша. Для архаичного же человека гораздо важнее дух, воплощенный в ребенке. Именно он управляет поведением человека и определяет, будет ли тот смелым или трусливым, добрым или злым. Значит, на дух и надо воздействовать. И воздействовать не обычными, а особыми, магическими средствами.

Так, у кафров после рождения сына отец подпаливал на огне перья грифа и давал подышать младенцу. Считалось, что смелость и сила этой птицы сосредоточены в ее перьях и вместе с дымом магически передаются ребенку. Та же процедура проделывалась с перьями павлина. На этот раз целью было избавить малыша от страха перед душами предков; павлин, согласно верованиям, живет в стране, откуда вышли тотемические предки племени. Африканские бушмены запрещали мальчику есть сердце шакала из страха, что трусость шакала войдет в душу ребенка. Индейцы хопи клали новорожденному на руку быстрое насекомое, веря, что это сделает малыша хорошим бегуном. У многих архаичных племен новорожденным в руки вкладывали орудия их будущего труда (копье, нож и т. п.) в надежде, что душа ребенка приобщится к душе орудия, а значит, в будущем малыш быстро и умело овладеет им.

Большое значение в архаичных культурах придавалось обрядам, связанным с плацентой и пуповиной. В нигерийском племени тив пуповину мальчика закапывали под кустом красного перца, а пуповину девочки — под фиговым деревом. Люди верили, что сила перца, передавшись через пуповину, сделает мальчика сильным и крепким, а к девочке перейдут нежность и красота фигового дерева. Индейцы шошон закапывали пуповину под муравейником, стремясь привить ребенку трудолюбие муравьев. Для индейцев чейен, напротив, закопать плаценту или пуповину значило обречь малыша на верную смерть. Поэтому плаценту бережно заворачивали и подвешивали к ветке дерева. Пуповину же высушивали и помещали в маленький кожаный мешочек, который прикрепляли к одежде малыша. Ребенок носил амулет до наступления зрелости. Чейен верили, что амулет убережет ребенка от склонности к воровству и другим аморальным поступкам. Подобные же формы воспитания во множестве встречаются и в других архаичных культурах.

Итак, мы видим: в культурах архаичного типа тесно сосуществуют два различных подхода к воспитанию. Первый — в форме общения — направлен на тело и психику ребенка; тут люди действуют стихийно, по традиции, без всяких теорий (надо же ребенку просто есть и пить). Второй — и главный в глазах архаичного человека — направлен на душу маленького человека. Он целиком и полностью является следствием веры в магические свойства вещей, в то, что эти свойства передаются от вещи к вещи через прикосновение, пространственные и временные связи и т. п.

Очень возможно, что такой двойственный подход к воспитанию был и у наших духовных предков, основателей европейской культуры. Ведь история, мифология, литература древности дают нам массу примеров того, какая большая роль в воспитании отводилась греками и римлянами различным гороскопам, амулетам, гаданию и другим магическим влияниям на ребенка. Лишь постепенно, по мере того как пралогическое мышление уступало место логическому, воспитание освобождалось от магических одеяний и приобретало современные, рациональные (пер. с лат.— от слова «разум») формы.

Но продолжим наше восхождение по возрастной шкале. Посмотрим, как осуществляется воспитание в тот период, который по нашей, европейской, периодизации лежит между ранним дошкольным и средним школьным возрастом (примерно от 2 до 12 лет). Назовем его периодом «среднего детства».

Как известно, в этот период малыш вступает в «возраст разума» — овладевает речью, основами интеллекта, умением контролировать свое поведение. В чем теперь главная задача воспитания? Она очень «проста»: приспособить ребенка к жизни в обществе. Сформировать у него качества, необходимые для сосуществования с другими людьми. И задача эта, в общем, одинакова для всех культур, на какой бы стадии общественно-экономического развития они ни находились.

Различия начинаются тогда, когда выясняется, что это за качества и каким нормам должен подчиняться ребенок, живущий в той или иной культуре. Иными словами, каковы духовные ценности, которые определяют «этический облик» культуры и задают конечную цель воспитания.

Вряд ли следует подробно говорить, каковы эти ценности в нашей европейской культуре. Конечно, и в европейских культурах, тем более в странах с разным общественно-политическим строем, цели воспитания различны. И все же во всех современных цивилизованных странах имеются такие общие ценности, как запрет на убийство, насилие, воровство, ложь, прелюбодеяние и т. п. И это не удивительно: в противном случае люди разных стран просто не могли бы общаться друг с другом, как не могли общаться с другими народами племена древней Тавриды, по преданию, приносившие всех чужеземцев в жертву богине Артемиде. Эти общие всем европейским культурам ценности существуют давно и, вероятно, не скоро исчезнут; вряд ли и через тысячу лет люди будут одобрять убийство, насилие или обман. Но будущее предвидеть трудно. А вот в прошлое, пожалуй, стоит заглянуть.

Обратимся к греческой мифологии, которая в том виде, в каком мы ее знаем теперь, складывалась преимущественно в XIII—XII вв. до нашей эры. Попробуем оценить поступки известных богов и героев с точки зрения нашей современной морали. Что мы увидим?

Родоначальник всех богов Уран сбрасывает своих детей в бездонные пропасти Тартара. Титан Кронос калечит отца, а затем глотает детей, рожденных ему женой Реей; уцелевший от расправы Зевс сбрасывает Кроноса в Тартар... и т. д. и т. п. В общем, отношения отцов и детей весьма далеки от идеала. Да и в других сферах жизни греческие боги не отличаются высокой нравственностью. А люди?

Знаменитый Геракл в припадке гнева убивает жену и детей. Красавец Тезей бросает на необитаемом острове спасшую его от гибели Ариадну, обрекает на смерть своего сына Ипполита и похищает малолетнюю царевну Елену, поставив под угрозу гибели свой родной город. Жена ахейского царя Агамемнона Клитемнестра, ослепленная любовью к другому, убивает своего мужа...

И все же... Титан Прометей, пожалев беспомощное человечество, выкрал для людей небесный огонь и тем спас их от гибели. Просто так, бескорыстно, за что и был Зевсом прикован к скале, где миллион лет ежедневно орел терзал его печень. Могучий Ахилл, не задумываясь, вступает в битву за погибшего друга Патрокла, хотя и знает, что это навлечет на него гибель. А Гектор? Мужественный Гектор, идущий на верную смерть во имя родного города? Пенелопа двадцать лет хранит супружескую верность своему Одиссею. Разве это не примеры высоких нравственных и моральных ценностей? Да и те герои, кто в ослеплении или по злому умыслу совершил преступление, в конце концов несут суровое наказание. Геракл за убийство детей осужден совершить двенадцать смертельно опасных подвигов, Тезей обречен на изгнание, а Клитемнестра гибнет от руки собственного сына.

Значит, и для людей той далекой эпохи бескорыстие, самопожертвование, верность не были пустым звуком. Возьмем другой источник — Библию (древнейший вариант возник примерно в IX в. до нашей эры). И здесь можно проследить, как постепенно создаются нравственные ценности, созвучные нашим современным представлениям о морали. Ценности эти вплетены в контекст религиозных представлений; тем не менее в них нетрудно увидеть реальные нормы общежития, которым подчиняли свою жизнь и воспитание детей древнесемитские народы. Пожалуй, именно здесь впервые письменно возникают запреты «не убий», «не укради», «не лги», «не лжесвидетельствуй»... А разве современный человек откажется от таких, например, заповедей, как «чти отца своего и мать свою», «люби ближнего своего»?

Много позже, в начале нашей эры, возникает и утверждается другой великий нравственный принцип — принцип альтруизма. Раньше люди не видели для своих отношений другого закона, кроме «зло за зло, око за око, зуб за зуб». Новый принцип гласит: «не отвечай злом на зло». И еще: «если делаешь кому-то добро, старайся, чтобы ни одна душа не узнала об этом, и не жди за это награды».

Конечно, каждому ясно: если человек будет придерживаться только принципа альтруизма, он не выживет в современном мире. Еще менее вероятно, что он выжил бы сто или тысячу лет назад. И все же этот принцип необходим: он живет среди нас как мерило самопожертвования и истинного благородства, как символ высшего нравственного прогресса. Потому что выше ничего не придумаешь. Ведь на зло можно ответить либо злом, либо добром — третьего не дано. Недаром через 17 столетий великий немецкий философ Иммануил Кант, по существу, повторил принцип альтруизма: «Относись к другим так, как ты хотел бы, чтобы другие относились к тебе».

Ну, а что говорят нам о конечных целях воспитания исследователи современных архаичных культур? Оказывается, и тут мы находим нормы, очень близкие европейским. Такие, как ненависть ко лжи, уважение к старшим, запрет на убийство соплеменника, на прелюбодеяние. И это везде: в Африке, Австралии, Океании... Правда, ни одна из этих норм не универсальна, все они варьируются от культуры к культуре. Например, уважение детей к взрослым и родителям не считалось обязательным у народа манус (Новая Гвинея). Запреты на убийство, ложь, половые извращения, добрачные половые связи и другие отсутствовали в некоторых архаичных культурах. Добрачные половые связи считались нормой в Полинезии и некоторых африканских культурах.

Что же в итоге? Можно сделать два вывода. Во-первых, что существуют некоторые нравственные нормы, возникшие в древности и общие для большинства современных европейских и архаичных культур (запреты на убийство, половые отношения между родственниками и др.), но все же и они — продукт исторический. Во-вторых, что надо отдать справедливость европейским культурам: именно в их лоне был сформулирован и получил развитие великий нравственный принцип — принцип альтруизма. В архаичных культурах мы его не находим. Да это и понятно: ведь только в культурах, освободившихся от пралогического мышления, возможна идея подлинного бескорыстия. Любая вера в духов делает человеческое деяние подконтрольным; человек, творя добро, ждет «благодарности» от этих мистических сил и тем самым уже не бескорыстен.

Итак, общество предъявляет ребенку те или иные нормы и требования. Дело за «малым»: заставить соблюдать их. А к этому пока есть только два пути: или устроить так, чтобы ребенок сам захотел выполнять ту или иную норму поведения, или принудить его. Первое предпочтительнее, но и труднее. Ведь желание быть добрым, справедливым и т. п. не рождается вместе с ребенком. Это нам, взрослым, наши моральные, правовые, этические нормы кажутся правильными и разумными, а дети так не думают.

Зато все они с удовольствием помогают взрослым в их серьезных делах. Удивительно, но факт: во всех культурах и у всех народов 3—5-летнего малыша хлебом не корми — дай помочь отцу охотиться, рыбачить, печатать на машинке, а матери — толочь зерно, готовить пищу, мыть посуду. И задача взрослых тут не в том, чтобы стимулировать малыша, а скорее в том, чтобы сдерживать его чрезмерную активность. А что если направить эту детскую энергию в нужное нам русло? Заставить работать на моральное воспитание? Но как раз это-то и составляет главную трудность. Проще пойти вторым путем — путем принуждения, поощрений и наказаний. Так думали издревле, так думают многие и сейчас.

«Можно ли наказывать ребенка?» — часто спрашивают меня. А вы найдите семью, в которой бы воспитание обходилось без наказаний в той или иной форме, а ведь они очень разнообразны. Можно сделать ребенку мягкий выговор, можно лишить его (на время) общения, можно оставить без сладкого или поставить в угол. В английских школах, например, до самого последнего времени существовали телесные наказания. И хотя последние в большинстве цивилизованных стран запрещены законом, мягкие формы наказания по-прежнему остаются одним из главных рычагов воспитания. Почему?

Да потому, что это просто и эффективно, по крайней мере, на первый взгляд. Разве мало в жизни случаев, когда какие-то действия ребенка (ложь, грубость, физическая агрессия) требуют от нас немедленной реакции? Когда мы не можем ждать, упрашивать, бесстрастно увещевать? Когда мы должны сказать наше активное, решительное «нет»? Вряд ли тут можно обойтись без наказания. Иное дело — наказать так, чтобы не оттолкнуть малыша, не травмировать его психику.

И все-таки вопрос «Можно ли наказывать?» говорит о многом. Прежде всего о том, что не только ученые, но и большинство родителей в европейских культурах осознают неполноту, недостаточность, бесперспективность такого метода воспитания. Каким бы ни было наказание, оно действует, пока ребенок чувствует на себе строгий глаз воспитателя. Но ведь очевидно: подлинная честность, справедливость, доброта там, где человек добр не по принуждению, а по внутренней потребности. Там, где можно бы и солгать и никто не узнает и не накажет, а человек все-таки не лжет. Короче говоря, там, где есть бескорыстие. Как его воспитать?

Вопрос нелегкий. Сотни лет бьются над ним философы, психологи и педагоги. Пока без особых успехов. Ясно одно: метод кнута и пряника тут не поможет. Ведь желать награды, бояться наказания — корыстные побуждения и из них при всем желании бескорыстия не получишь. Нужны иные методы.

А как в архаичных культурах? Тут проблема решается проще. В самом деле, раз идея бескорыстия отсутствует (а это мы установили), то награды и наказания остаются единственным методом управления поведением ребенка. Вот только как именно наказывать — тут точка зрения носителей пралогического мышления не совсем совпадает с нашей.

С одной стороны, мы встречаем наказания — и весьма суровые — с обычной целью: вызвать боль. В священной книге ацтеков описано, как за нарушение религиозных и этических норм 8-летним детям показывали орудия наказания и угрожали их применением; 10-летним связывали руки и ноги, кололи тело колючками или били палками. Мальчиков постарше держали над дымящимся костром, заставляя вдыхать дым, или привязывали к столбу на площади. Индейцы ряда северных племен не уступали по жестокости ацтекам: за нарушение различных табу ребенка на некоторое время лишали воздуха, укутав его одеялом, или наливали в нос воду. Африканцы племени бадвин заставляли ребенка, укравшего пищу, держать руки в муравьином гнезде; кафры в наказание за ложь насыпали в ладони малышей горячее зерно.

Однако сколь ни суровы такие наказания, в глазах архаичного человека их роль в воспитании ничтожна. И в самом деле, в суровых условиях жизни дети быстро привыкают к лишениям и боли. Да и взрослый носитель пралогического мышления соблюдает моральные и правовые табу вовсе не из боязни физических наказаний. Он боится другого: нарушение табу может разгневать духов; а с ними лучше не связываться, иначе не оберешься бед и для себя, и для племени. К тому же от них не спрячешься, не убежишь; с хищным вниманием следят они за каждым твоим шагом и только и ждут, чтобы к чему-нибудь придраться. Поэтому надо с раннего возраста прививать ребенку страх перед духами.

Американские индейцы хопи и зуни создали целый институт воспитания такого страха. Раз в год один из мужчин, надев маску страшного бога Сойко, с топором, ножом, луком и корзиной (в которую он якобы забирает непослушных детей) проходит по деревне. За ним с не менее устрашающим видом следует группа других богов. Бряцая оружием, они подступают к дому и требуют у родителей выдать ребенка. При этом боги перечисляют «грехи» малыша и грозят убить его. Родители, конечно, знают, что ничего страшного нет, но виду не подают; они откупаются от богов едой и подарками. Цель тут двойная: запугать ребенка, привить ему страх перед местью духов и в то же время привлечь к себе, выступив в роли спасителя. В других индейских племенах детей запугивают русалками, призраками и т. п. Время от времени кто-нибудь из взрослых, обрядившись в соответствующую одежду, также обходит деревню, наводя на детей ужас. Сходные обычаи мы видим на Филиппинах: тут в качестве пугала выступает злой демон Вавак. Два раза в год одна из женщин в маске Вавака обходит деревню, угрожая забрать непослушных детей. Как правило, после такого обхода дисциплина среди малышей заметно улучшается.

Иногда телесные и магические воздействия на ребенка объединяются, как, например, в «ритуале цыпленка» у гватемальских индейцев педранос. Педранос верили, что старший ребенок завидует младшему, на которого обращено основное внимание матери; на языке пралогического мышления это значит, что душа старшего стремится съесть душу младшего и, если не провести особый ритуал, младший ребенок заболеет и умрет. В целях профилактики такого события знахарь брал цыпленка и бил им по спине старшего; затем пострадавший съедал цыпленка под аккомпанемент приказа: «Ты не должен есть своего маленького брата. Твоя еда — этот цыпленок. Его мясо — как мясо твоего маленького брата. Ты должен заботиться о нем и не пугать его». Таким образом, педранос сразу убивают двух зайцев: устрашают ребенка и ублажают его духа.

Вполне возможно, что в обычаях архаичного воспитания, как в зеркале, отражается далекое прошлое европейских культур. Ведь для древнего грека нарушить принятые в обществе нормы значило не только вызвать на себя людской гнев, но и восстановить против себя суровых богинь мести — Эриний. В Ветхом Завете мы находим множество красочных описаний всех болезней и бед, которые обрушиваются на нарушителя заповедей.

А телесные наказания? Мы знаем о них мало, но все же ясно: мягкостью они не отличались. Библия за систематическое непослушание рекомендует даже смертную казнь: побитие камнями. В средние века суровая палочная дисциплина царила в семье, в цехе ремесленников, в школьном классе. Посмотрите на картину известного немецкого художника Амбросиуса Гольбейна, изображающую сценку из школьной жизни: одной рукой учитель показывает ученику, как писать буквы, в другой держит пучок розог. Так учили грамоте в Европе XVI в.

В ходе исторического развития европейский подход к воспитанию сильно изменяется. Во-первых, распадается пралогическое мышление, с ним отмирают и всевозможные ритуалы «магической педагогики». Во-вторых, идет процесс гуманизации; отношение к ребенку становится более мягким. Делается очевидным, что от суровых наказаний, в сущности, больше вреда, чем пользы. «Страх и почтительность должны дать вам первую власть над их душами,— писал о детях выдающийся философ XVII в. Джон Локк,— а любовь и дружба должны закрепить ее: ибо должно прийти время, когда они перерастут розгу... и тогда,— я вас спрошу,— если любовь к вам не сделает их послушными и не внушит им чувства долга, если любовь к добродетели и желание поддержать свою репутацию не будут их удерживать на достойном пути,— какое у вас будет... средство повернуть их на этот путь?»

Наконец, умы воспитателей все больше завоевывает идея воспитания у детей бескорыстных, альтруистических мотивов, такого воспитания, где награды и наказания вообще неприменимы.

Такова краткая история некоторых методов воспитания ребенка в период его «среднего детства». А как живет сам ребенок на временном отрезке от 2 до 12 лет? По-разному, смотря где. В европейских культурах он овладевает речью, умениями и навыками, играет; воспитывается дома или ходит в детский сад, общается со сверстниками и взрослыми. Затем — школа, учение, и, наконец, мы получаем готовый продукт воспитания.

Много всякого — хорошего и не очень — встречает ребенок на своем пути; в разных странах у каждого детство свое. Но есть и общее — плавность. У европейских детей плавное детство. Выучил в детстве свое имя — и носишь его до конца своих дней; узнал впервые своих родителей — и живешь с ними или возле них. Конечно, с возрастом ребенка его положение в обществе меняется: то, что требуют от 5-летнего, не потребуют от годовалого; жизненные задачи у школьника сложнее, чем у дошкольника. И все же перемены эти совершаются медленно, постепенно. Лишь дважды в жизни ребенка наступает «переворот»: когда он впервые идет в школу и когда покидает ее.

Совсем по-иному складывается жизнь ребенка в архаичных культурах. Как мы знаем, для архаичного человека ребенок — далеко не полноправный член общества. Как настоящий, взрослый человек он еще «не родился»; душа его еще не слита с душой племени. Для укрепления этой духовной связи и существуют особые ритуалы — ритуалы возраста.

Ритуал возраста — это праздник. Горы фруктов, вино, веселье, музыка... Но главное тут — особое магическое действо; оно-то и поднимает маленького человека еще на одну ступеньку по лестнице взрослости. Обычно такой ритуал оставляет след на теле ребенка: выбитый или обточенный зуб, татуировку и пр.; он получает новую одежду и украшения. Как правило, виновник торжества приобретает новое имя и тем самым как бы рождается заново, переходя на иную социальную и духовную ступень.

Самый важный и удивительный из серии этих ритуалов — инициация (посвящение во взрослые). Читатель уже знаком с ним. Обычно мальчик, как и девочка, живет с матерью в той части дома, которая специально отведена для женщин, и почти не соприкасается с жизнью мужчин. Но наступает возраст половой зрелости, и в один прекрасный день все меняется. Мальчика отделяют от женщин и ведут на особую площадку, где и происходит инициация.

Прежде всего посредством специальных магических действий (купание, обтирание маслом и т. п.) юношу «очищают» от тех «следов», которые оставила в его душе жизнь ребенком. Тело юноши декорируют сажей, глиной, пухом птиц, нанося их в форме особого тотемического узора. Затем наступает время самой важной и «священной» операции — обрезания или обрядов, которые его заменяют (разные виды татуировки, нанесение порезов на тело и т. п.).

Не успевают раны юноши затянуться, как его ждут новые суровые испытания: проверка на выдержку, смелость, силу. Так, у племени басума (Новая Гвинея) мужчины, держа палки утыканные кусочками обсидиана, выстраивались в два ряда, создавая коридор; задачей каждого было нанести удар посильнее по спине юноши, пробегавшего между ними. Австралийские арунта разжигали костер и клали на него зеленые ветки; на такой «кровати» обнаженные юноши должны были лежать, пока им не разрешали подняться (испытание огнем). Варианты этого обряда — забрасывание горящими ветками, разведение костра на спине — встречались и у других племен. Существовали и такие испытания, как обливание ледяной водой, удушение дымом, частичное утопление, укусы муравьев, разъедание кожи солью, кормление отбросами, испытание голодом и жаждой, выбивание зубов, обрезание пальцев... Индейцы мандан, например, устраивали такие «соревнования»: через мышцы икр юноше протыкали железные прутья с привязанными к ним гирями, а затем заставляли бежать наперегонки с лучшими бегунами. При этом следили, чтобы юноша выдерживал испытание без всякого признака боли или страдания. Был и еще один вид испытаний — испытание трудом. Вернее, испытание на ловкость и умение ловить рыбу, охотиться, делать вырубку в лесу и т. п.

После испытаний наступает новый этап — изоляция. Юношу уводят далеко от стоянки племени и оставляют в лесу. Недели, месяцы и даже годы проводит он в полном одиночестве, соблюдая обет молчания; изредка ему приносят еду, а в остальное время он должен обеспечивать себя сам. А ведь надо еще соблюдать различные табу: многие виды пищи, которые можно добыть в лесу, считаются запретными. Лишь иногда юношу посещают взрослые члены племени: они вновь подвергают его испытаниям и заодно обучают разным племенным обычаям, обязательным для взрослого мужчины. Считается, что юноша как бы умер. Вернее, умер ребенок. Для того чтобы родился мужчина. В период же изоляции он — никто: не мальчик, не мужчина и даже не член племени.

Отметим: то, как юноше сообщают новые правила его жизни, совсем не похоже на суховатые нравоучения европейских пап и мам. Лишь в моменты сильной боли, тяжелых физических мук юноше говорят то, что отныне должно скрижалью вписаться в его сознание: «Теперь ты мужчина: не играй с детьми, не кради, не лги, не соблазняй чужую жену. Чти родителей, не женись на сестре» и т. п. Можно себе представить, как глубоко внедряется в память юноши эта «учеба», если от боли хочется кричать, а кричать нельзя.

Но и это не все, и даже не главное в обряде инициации. Главное же в том, чтобы передать кандидату в мужчины духовный, магический опыт взрослого человека, члена племени. Передать кроющиеся в нем силы, без которых юноша никогда не будет мужчиной, стань он даже седым стариком.

Делали это по-разному. У одних народов юношу заставляли пить кровь, собранную у стариков или у взрослых мужчин, а затем натирали ею его тело. У других на тело юноши наносили глубокие надрезы кристаллами кварца или ножом, предварительно вводившимся в тело взрослого члена племени. Суть была везде одна: по «закону сопричастия» магическая сила взрослого «перетекала» в тело юноши.

Вот теперь юноша — почти взрослый. Наконец его можно ознакомить с секретами и тайнами племени. Ему показывают святая святых — тотемические места, фигурки идолов, священные обряды и ритуалы, к которым допускаются лишь взрослые мужчины. Это знак особого почтения, признания взрослости и равенства; под страхом смерти должен юноша хранить тайны от непосвященных — женщин, детей и иноплеменников.

Наконец наступает торжественный период: «вновь рожденного» мужчину принимают в социальную группу. Его освобождают от обета молчания, дарят оружие, новые украшения и новую одежду. Дают новое имя. Веселый праздник и священные тотемические церемонии завершают инициацию, подчеркивая значимость момента.

Теперь юноша окончательно становится взрослым, полноценным членом племени. Вся жизнь его изменяется. Он получает новые права: создавать семью, постигать секреты племени, участвовать в тотемических церемониях; новые обязанности: теперь он охотник и воин. Иными словами, он действительно как бы родился заново: и социально, и психологически.

Но это лишь одна сторона медали, важная и единственная для нас, но далеко не самая важная для носителей пралогического мышления. Ведь для них новое рождение — не метафора, а вполне реальное рождение взрослого мужчины, приобщение души юноши к духу племени. Новая, теперь уже полная, сопричастность индивида и рода, сопричастность бесповоротная, окончательная. Это, и только это, дает новопосвященному право на социальные привилегии взрослого, а вовсе не его естественный, «хронологический» возраст. Так, например, фиджийцы не делали никакого различия между непосвященными мужчинами и детьми, называя их одним именем — коирана (дети). У австралийских аборигенов мужчины, не прошедшие инициацию, не считались взрослыми людьми. «На стоянке туземцев,— пишет исследователь жизни австралийцев Гоуитт,— гостили... двое или трое мужчин из племени бидуэлла с женами и детьми, кроме них был еще мужчина из племени крауатун курнает с женой и ребенком. Когда церемонии начались, то ушли все гости, за исключением одного, так как ни бидуэлли, ни крауатун курнаи не имели церемоний посвящения и, следовательно... не «сделались мужчинами». Остался один патриарх из племени бидуэлли, но и его сейчас же прогнали, сконфуженного, к женщинам и детям. Причина здесь совершенно ясна: он никогда не «сделался мужчиной», следовательно, он был только мальчик».

Конечно, в обрядах инициации можно увидеть и рациональное зерно. И даже своеобразную психологическую проницательность: ведь «кодекс» племенных обычаев сообщается не как-нибудь, а в условиях повышенного эмоционального возбуждения, острой психологической восприимчивости. А разве испытания на выносливость, смелость, выдержку не есть своего рода экзамен на жизнь в суровых условиях?

Все так. Но если мы увидим только это, то не поймем самого главного: глубокого магического значения, которое скрыто для архаичного человека в каждом этапе инициации. Значения, которое превращает испытания из цепи бессмысленных жестокостей в серию своеобразных архаических воспитательных воздействий.

И вот что удивительно: еще в конце первой трети XX в. ритуалы эти встречались почти во всех архаичных культурах Африки, Азии, Америки, Австралии... Различны лишь были формы. В чем же причина такой устойчивости, вездесущности инициации? Пытаясь ответить на данный вопрос, английский ученый Хэмбли предположил, что эти обряды возникли в те невообразимо далекие времена, когда люди кроманьонского (биологически современного) типа жили еще в какой-то единой «праколыбели» культуры, до расселения по другим материкам. В самом деле, иначе трудно объяснить, почему, например, обрезание мы встречаем у племен Африки, Америки и Австралии, столь удаленных и изолированных друг от друга.

В современных европейских культурах мы уже не видим ритуалов возраста. Средневековая Европа еще знала их следы: торжественное вручение меча знатному юноше, посвящение в рыцари. В дальнейшем и они исчезли.

Почему? Вероятно, распад пралогического мышления означал конец инициаций. Таинственный духовный «мостик», магическая связь ребенка и общества перестает существовать в сознании людей. А значит, ритуальные воздействия на ребенка теряют свой смысл. Они умирают.

В этой главе мы сравнивали некоторые методы воспитания детей у европейских и неевропейских народов. И вряд ли ошибемся, если сделаем вывод: воспитание современного европейского ребенка и сложнее, и проще того, которое было в древности и сохранилось в архаичных культурах.

Его сложность — в большей организованности, осознанности. Лаборатории, институты, целые отрасли науки специально занимаются разработкой проблем воспитания. Их цель не столько воспитывать (это задача практической педагогики), сколько понять, как надо это делать.

Архаичный человек не думает специально о воспитании; формирование личности ребенка не выступает перед ним как самостоятельная проблема. Он просто живет, и воспитание для него — часть жизни, так же как труд и отдых. Как и вся жизнь, оно подчинено традициям, является их частью. А традиции не исследуют, не придумывают. Им подчиняются. В этом — простота архаичного воспитания.

Но в этом же его сложность. Для нас объект воспитания — потребности ребенка и мотивы его поведения — то же, что для скульптора камень. Мы уверены: стоит нам узнать, где и сколько надо отсечь, и успех обеспечен. Личность, как и любое явление природы, есть продукт строгих закономерностей, звено в бесконечной цепи причин и следствий. В этой спокойной уверенности — сила и простота европейского воспитания.

Не то для архаичного человека. Тут объект воспитания не личность, а душа. Когда архаичный человек вкладывает в руку новорожденного копье или совершает ритуал обрезания, он тоже «управляет» и «формирует», но по-своему, употребляя средства «магического воздействия». Правда, иногда достигает и того, что мы называем формированием личности. Но это побочный результат, а не цель архаичного воспитания.

Современная педагогика многих стран, в том числе и нашей,— на перепутье. Ее цель — гармоничный, всесторонне развитый человек, творческий, раскованный и свободный. Но что такое свобода и что такое гармония? Свободен ли человек, действия которого ограничены нравственным законом? Известно, что многие из титанов эпохи Возрождения, будучи гармонично развитыми, пребывали вместе с тем не в ладах с моралью и законом. А как оценить то, что происходит сейчас среди неформальных молодежных объединений? Что это — поиск нового идеала или полное отсутствие такового? Провал традиционной педагогики или ее «точка роста»?

Решение данных задач возможно лишь на научной основе. Оно требует глубокой и всесторонней разработки конкретных форм и методов воспитания, объединения усилий таких наук, как психология, педагогика, этика, антропология, и др. Немаловажное место в разработке этих задач принадлежит и истории воспитания; она не только может подсказать ученым правильные пути и предостеречь от ошибок, но и придаст их работе глубокий смысл исторического деяния.