Рок царя Эдипа

Глава 20 Странности любви

«Джип» затормозил у ворот, когда работа шла вовсю.

Василий Степанович перестраивал веранду. Столбы все прогнили, да и мала была старая веранда. Не веранда — а так, одно название.

Услышав шум мотора, Василий Степанович крикнул в дом:

— Алевтина! Алевтина, глянь — приехал к нам кто, что ли?

Но Алевтина Ивановна не слышала, в огороде была.

Пошел открывать сам. Распахнул калитку:

— Какие к нам гости! Здрасте-здрасте! Уж, надеюсь, не проездом. Погостить.

— Да. Я к вам, — смущенно улыбнулась Инна.

— На этом-то коне железном, — Василий Степанович похлопал «джип» по кузову, — вы что, из самой Америки приехали? То есть приплыли, извиняюсь?

— Нет, здесь напрокат взяла, — смеялась Инна.

Ей вдруг стало легко, радостно и спокойно. Отступило, словно забылось все, о чем она, правда не зная как, хотела посоветоваться с этими людьми. Разваливающаяся любовь Леши и Нади, морок, намеки, страсти — будто ветром унесло обратно в Москву. Осталось только чувство вины перед ними за прошлый раз.

А ветер шелестел зеленью кустов малины, перекатывал светлые завитки стружки, нес запах дерева.

— Ну и как вам дороги наши?

— Да ничего. Это же внедорожник.

— То есть у него на все четыре колеса привод?

— Да.

— Ну машина! Зверь! По нашим колдобинам только на таком и ездить. А вы его это, заводите… Сейчас мы ему ворота откроем…

И распахивал Василий Степанович ворота. Створки туго шли по высокой траве, ворота были крепкие, высокие, доска к доске, сколоченные давно, но прочно.

Инна села за руль, завела машину на участок.

— Где мне встать лучше? — высовываясь из окна, спрашивала хозяина.

— Да тут вот, у поленницы. Во-во. Левее чуть… Трави помалу! Есть.

Инна вынула ключ из зажигания, соскочила в траву. Рассматривала поленницу как картину: аккуратная, бревнышко к бревнышку, древесные кольца на спилах.

Дальше — доски, кирпичи, еще какие-то стройматериалы. Все сложено также аккуратно, хотя все время в работе. Пила, рубанок, воздушные горы стружки в траве.

«На попкорн похоже», — подумала Инна и сама улыбнулась такой глупой мысли.

Василий Степанович рассказывал про новую веранду, показывал широкими жестами, что уже сделано, как он остеклит ее и где потом поставит диван.

— Как вы это все успели? — восхищалась Инна. — Всего несколько дней прошло…

Но тут подошла Алевтина Ивановна.

— Батюшки мои! Инна Николаевна, здравствуйте! Что ж ты, Вася, мне не сказал… Пойдемте, пойдемте в дом, устали с дороги-то, машину-то сами вели, сейчас вот умыться — и обедать.

Алевтина Ивановна была рада и смущена неожиданным визитом высокой гостьи, хлопотала, принесла чистое, белоснежное, крахмально-хрустящее полотенце.

— Может, вам это… в туалет… В прошлый-то раз я и не показала. Это туда, — негромко сказала, кивнув в сторону дорожки.

И даже это маленькое отдельно стоящее заведение было сколочено будто на века. Инну умилило розовое сиденье с клеенчатой крышкой в цветочек, наличие туалетной бумаги и свежего номера еженедельника «Собеседник» (для чтения).

Вернувшись в дом, Инна вымыла руки, лицо, даже волосы намочила.

— У нас хоть канализации и нету, а вода есть — по всем правилам цивилизации и культуры, я сам насос поставил, — рассказывал Василий Степанович. — И газ у нас магистральный, не хухры-мухры.

Алевтина Ивановна куда-то исчезла — и вот снова появилась, подталкивая вперед женщину чуть ниже ее ростом, моложе, круглее, улыбавшуюся смущенно, с любопытством.

— Вот, познакомьтесь, Инна Николаевна, это Клава, сестра моя младшая.

— Я через улицу живу. Вот зашла. Не помешаю?

— Что вы! Очень приятно.

Инна протянула руку. Рукопожатие было крепким, но не напористо-сильным. От него становилось легко и весело.

— Ну, дамочки, сейчас обедать. Обедать, — гудел Василий Степанович.

Алевтина Ивановна и Клава накрыли на стол молниеносно. Инна подумала было предложить помощь, но поняла, что это будет не только бесполезно и даже не оскорбительно — это нарушит порядок.

Сели обедать.

Инна сидела за этим столом второй раз. Ей здесь нравилось. Здесь была неизменность. Так же в правом углу поставили тарелку с крупными, толстыми кусками белого хлеба. Так же, на том же месте, на том же завитке цветочного лепестка на клеенке стояла деревянная солонка.

Алевтина Ивановна подала огромный, пышный, квадратными кусками нарезанный пирог с картошкой.

Пили водку.

— Ну, со свиданьицем!

— Как там наша-то? Не капризничает, свекрови будущей не перечит?

— Да нет, что вы. Надя — умница, она замечательная.

— А Лешенька как, здоров?

— Здоров, спасибо.

— Он у вас мальчик видный, но больно уж умный. О здоровье, боюсь, не думает.

— Ну, давайте-ка еще по одной.

— Это вы, Инна Николаевна, хорошо сделали, что приехали. Очень даже правильно.

— Верно говоришь, Алевтина. В точку. Что вам там киснуть, в выхлопных газах этих ядовитых. Леша-то с Надькой молодые, сами справятся. Свадьба — дело важное, но надрываться не надо.

— Я… В общем… Во-первых, извиниться хотела. За Лешу, что тогда так получилось…

— Ой, да мы забыли давно.

— Плюньте и забудьте вы это, Ин Николаевна, я вам так скажу. По-простому, по-родственному. Ну выпил парень лишку, с кем не бывает.

— Вон Василий, когда молодой был, — как наберется, мозги уж отключатся, так идет на бровях, аж через весь город, в родительский дом, будто своего еще не построил. Все по юношеской памяти туда проспаться приходил.

— Ну ты, Алевтина, ври, да не завирайся.

— Да что ты, Вась. Я отлично помню. Приду, она ревет, как рева чухонская: «Клавка, он к Зойке пошел ночевать». А я ей говорю: «Не греши на мужика понапрасну, а то и вправду загуляет». Так я, представляете себе, Инна Николаевна, эту вот дуру здоровенную за руку хватаю — и бегом с ней по всей Рязани до его родителей.

— Ладно тебе, Клав, не позорь. Уж у меня щеки от твоей болтовни горят.

— Ну и ничего, это ж все так и было. И вот прибегаем мы с ней к его родителям светлой памяти, прибегаем — а он там уже, на кровати на своей храпит, как ангел. «Ну что, — говорю. — Ну где Зойка-то?» И бегом обратно — тут же у нее Надька маленькая, одна дома.

— Ой, вогнала ты меня в краску, Клавка. Но уж что было, Инна Николаевна, то было. Бывали такие пробежки. Вот он, спорт, откуда берется…

И так еще час, и еще. И вот уже следующая бутылка, разговор сбивчивый, жаркий, обед в ужин переходит. Появляется самовар. Варенье клубничное, свеженькое, и сливовое — прошлогоднее еще. Торопиться некуда, завтра — целый день впереди, а нынче — вечер, гости, веселье.

И телевизор включается, и бубнит себе из угла, не мешая разговору, а лишь обозначая, что все как у людей, цивилизация…

«Как же мне заговорить об этом? Не могу, не получится. Хотя бы намекнуть, тему обозначить. Потом напомнить Алевтине, поговорить с ней наедине».

Но в голове шумит, и мысли путаются, и Инна говорит не к месту какую-то фразу про странности любви.

— Ой, по странностям любви у нас в Приокском мастак живет. Яшка.

— Да уж, Ин Николавна, профессионал, можно сказать.

— Мужик из себя красивый — жуть.

— Такой крепыш, маленький, да удаленький.

— Про него сказки с самого пацанячества ходили.

— Да не сказки — правда. Вот он, к примеру, на танцульках в клубе — все там чинно, танцы-шманцы-обжиманцы. А он подходит к девке…

— К самой красивой, не хухры-мухры тебе.

— Ну и сгребает в охапку. И не танцует даже, а целует сразу взасос, да так крепко — аж звон стоит. И говорит сразу громко, не стесняясь: «Пошли отсюдова!»

— И шли, девки сами шли, Ин Николавна. И вот факт-то ненаучный: сколько ребята, друзья мои, и другие всякие грозились ему морду набить — не было этого. Он ведь всех так любил, любви-то в нем столько было, и простой такой был.

— Ну что ты, Вась, «был». Он и сейчас…

— А ты, Клавка, проверяла, что ли? Смотри, Володе расскажу.

— Я-то нет. А вот подружка моя — та регулярно проверяет. Лет уж десять. А он все такой же. Люблю, говорит, всех. Все приходите, никого не обижу. Мне с одной не получится никогда, завянет у меня все на корню.

— Он ветеринар, животину лечит, а сам — как бык здоровый.

— Так подружка моя со своей начальницей подралась, как увидела, что та от него идет.

— Уволила?

— Нет, не уволила. Начальница-то одинокая была. Она ребеночка от него родила — добрая стала, зла не помнит, все про своего сыночка, какой он красавец.

— Еще бабы треплют, что к нему мама с дочкой вместе бегали.

— А папа как же?

— Папа там в разводе был, не было папы. Так они вдвоем, друг от дружки не таясь, к нему бегали, только от жениха дочкиного скрывали.

— Неужто не узнал?

— Не узнал. Увез ее в Ленинград, живут себе хорошо, мама одна теперь ходит.

Разошлись поздно. Инна забралась на высокую кровать, утонула в крахмальных изломах белья — и проснулась от пронзительного «кукареку».

Вскочила, умылась. Часов шесть, рано.

Нет, не рано. Завизжала циркулярная пила — Василий Степанович принялся за работу.

Пытаясь перекричать визг пилы, Алевтина Ивановна сказала:

— Вася-то отгулы в пароходстве взял, а я сейчас на работу. Хотите со мной? Посмотрите пароходство наше, искупаетесь.

Инна согласилась.

Алевтина Ивановна снабдила ее двумя кусками пирога, завернутыми в полотняную салфетку, и полотенцем. Купальника на Инну, конечно, не было.

— Это ничего! Я вам место одно покажу на реке — там и голышом можно.

До пароходства было минут пятнадцать ходу.

Утро солнечное, день будет жаркий, но ветер дует свежий, сильный. Ветер словно приподнимает над землей. Запрокидываешь голову — небо синее-синее…

В пароходстве Инну больше всего поразило, что в одной из комнат на втором этаже, куда подниматься надо было по скрипучей деревянной лестнице, за допотопным письменным столом сидела вполне современная девушка и работала на вполне современном компьютере. Девушка водила «мышью» по столу, а рядом, на этом же столе, сидела самая настоящая кошка.

Она сонно щурила зеленые глаза на компьютерную «мышь», на свою хозяйку, на лучи солнца из открытого окна, на Инну, появившуюся в дверях…

А потом — песок, река, тишина.

Полное безлюдье.

Входишь в воду, в широкую спокойную реку.

Чувствуешь прохладу и силу течения всей кожей.

Плывешь на середину реки — и переворачиваешься на спину.

И только небо. Синева. Горячий, слепящий свет солнца.

Возвращалась Инна с мокрыми волосами, утомленная плаваньем до странного ощущения физического счастья от усталости.

Она быстро нашла пароходство, спросила, где найти Алевтину Ивановну.

— Алевтина Ивановна домой уже пошла, — сказала компьютерная девушка.

Кошка соскочила со стола, пересекла комнату, потерлась об Иннины ноги…

Еще не видно было дома за деревьями, но пронзительный визг пилы слышался отчетливо. Удивительно, звук этот Инну не раздражал. Может, потому, что ему сопутствовал свежий запах дерева, который Инна почувствовала, открыв калитку.

— Ну как вам наша Ока? — приветствовал ее Василий Степанович, выключив пилу.

— Замечательно. Искупалась — просто ожила.

— Да вы у нас и так женщина живая…

Алевтина Ивановна сидела на скамейке, перебирала вишни — отрывала черенки, выдавливала косточки.

— Вот, насобирала. Мелкие, конечно, но на варенье сгодятся.

— Можно я вам помогу? — спросила Инна.

— Что уж за развлечение — вишни перебирать…

Алевтина Ивановна была совсем не против.

Говорили о рязанской жизни и жизни на ранчо Марго. Находили много общего.

Замолкали, потом одна произносила: «А знаете…» или «Вот у нас…».

После очередной паузы Инна осторожно сказала:

— Вот мы вчера о странностях любви говорили…

Алевтина Ивановна опустила глаза, покраснела даже. Потом засмеялась, махнула рукой:

— Ой, Инна Николаевна, не берите в голову… Ну, любим языками почесать. Оно понятно — городок-то маленький… Да и вправду — мужик этот зла никому не делает.

«Все. Разговор окончен. Хоть и не начинался», — подумала Инна.

Пальцы у нее были выпачканы багряным вишневым соком.

Потом пекли оладьи, ужинали.

Поздно вечером, в темноте, в своей комнате, Алевтина Ивановна говорила мужу:

— Вась, а Вась, спишь, что ли?

— Нет, мозгую.

— О чем это?

— Так, о жизни…

— Да, я вот тоже все думаю. Хорошая она женщина, но уж слишком молодая. Для свекрови это несолидно. И Америка эта… Далеко как-то.

— Я не про это. Я про кирпич мозгую, понятно?

— Да. Понятно, Васенька.

— А слишком молодых не бывает. Вот мы с тобой — молодые? А? Молодые же… Молодые.

— Ой! Что ж ты делаешь…

— Молодые же…

А Инна лежала в своей комнате, стараясь разглядеть в темноте невидимый потолок. И вдруг поняла, что комната эта, эта высокая железная кровать, на которой она сейчас лежала, — Надина. Первые семнадцать лет своей жизни каждый вечер Надя лежала, точно так же глядя в потолок, теряющийся в темноте…

«Я не допущу этого. Я не сломаю ее жизнь».

Впервые Инна совершенно честно, не соврав самой себе, подумала о Наде как о родном человеке. Как о своем ребенке.

А утром над ней склонилась Надина мама.

— Инна Николаевна. Инна Николаевна, вы в девять встать хотели. Сейчас десять почти…

— Надо ехать? — Инна села на кровати.

— Сперва-то позавтракать. Я уже яишенку с салом изжарила.

Инна позавтракала, попрощалась с Алевтиной Ивановной душевно, с объятиями, поцелуями, благодарностями и восторгами. Василий Степанович ни свет ни заря ушел на работу, в пароходство. Инна окинула взглядом его новую веранду.

«Я приехала два дня назад. Если он и дальше будет строить такими же темпами, через неделю он все остеклит и диван поставит».

Ворота были открыты.

Жарко припекало солнце.

Пахло свежеоструганным деревом.

У колеса «джипа» важно вышагивал петух.

— Кыш! — всплеснула руками Алевтина Ивановна.

Петух ушел…

Через три часа Инна открывала ключом дверь своей квартиры. То есть квартиры Николая Павловича.

Сам Николай Павлович окинул ее сурово-брезгливым взглядом:

— И эта явилась не запылилась.

И ушел в свою комнату.

На тумбочке сидел Леша. Стаскивал ботинки. Волосы всклокоченные, взгляд шалый. Глянул на мать — и отвернулся.

Из комнаты вышла заспанная Надя в халатике.

— Здравствуйте, Инна Николаевна.

— Здравствуй, Надюша, доброе утро.

— «Доброе утро», — вдруг передразнил ее Леша срывающимся голосом. — Ты где была?

Вскочил с табуретки, потряс перед Инниным лицом ее собственной запиской.

— Это что? Какие такие наши дела ты два дня и три ночи улаживала?! И как ты их уладила?!

— Во-первых, не кричи.

— Говорю как хочу. Ты же вот делаешь что хочешь. Исчезаешь, всех на уши ставишь.

— На ушах здесь стоишь только ты…

— Где ты была? — крикнул-взвизгнул он.

— В Рязани, — как можно спокойнее произнесла Инна, глядя Леше прямо в бешеные, потемневшие до глубокой синевы глаза. — В Рязани, у Надиных родителей.

— И что же ты там делала? — спросил язвительным, шипящим шепотом.

— Обсуждала свадебную церемонию, — не моргнув, соврала Инна и вспомнила, что об этом не сказала в Рязани ни слова. — А что ты, мой дорогой сын, делал тут?

— Ничего. Полное ничего, — сказал он так же злобно-задиристо, но взгляд отвел.

— Если я правильно понимаю, тебя этой ночью дома тоже не было. Так?

— Да ты ничего правильно не понимаешь, — прицепился к слову Леша.

«Это точно», — с горечью подумала Инна.

И повернулась к Наде:

— Надя, что здесь произошло?

У Нади дрожали губы.

— Инна Николаевна, не надо, — взмолилась она. — Я… больше не могу. Давайте потом как-нибудь, спокойно.

— Хорошо, Надюша.

Надя исчезла в комнате.

Леша пошел на кухню, загремел чайником.

Инна села к телефону, набрала номер. Ей ответил вежливый бодрый голос сотрудника прокатной фирмы.