Русские подвижники 19-ого века

ПЕЛАГИЯ ИВАНОВНА, ЮРОДИВАЯ ДИВЕЕВСКАЯ

Как чрезвычайна и удивительна была жизнь великого старца Серафима, так же необычайна жизнь и его послушницы, Христа ради юродивой Серафимо-Дивеевского монастыря, Пелагии Ивановны.

Эта избранница, мощная духом, сильная телом, отреклась от удобств всех и радостей мира, от требований житейских, от родства, наконец, от образа и подобия человеческого. Она перенесла насмешки, брань и истязания с кротостью и духовною радостью. Она бесстрашно обличала сильных мира в их неправых делах, как гром с неба, как сверкающая молния; и ласково как солнце грела смиренных и несчастных. Она знала сокровенные тайны людей, предсказывала будущее, исцеляла больных и, ни разу не ослабев на своем тяжком пути, до конца пронесла свой крест.

Пелагия Ивановна родилась в октябре 1809 года в городе Арзамасе Нижегородской губернии в семье зажиточного купца Ивана Ивановича Сурина, имевшего свой кожевенный завод. Сурин был человек умный, тихий, набожный. Умер он рано и мать Пелагии, оставшись с дочерью и двумя сыновьями, вышла замуж второй раз. Дети от первого брака не полюбили вотчима, Королсва, человека строгого, сурового. Жизнь девочки была не радостна.

К тому же еще в детстве с нею случилось что-то странное. Она точно заболела и, пролежав целые сутки в постели, встала не похожею на самую себя. Из исключительно умного ребенка она превратилась в какую-то дурочку, причем глупость эта была напускная. Несмотря на то, что следовало оставить Пелагию одинокою, не принуждая ее к браку, мать ее смотрела на вещи иначе.

Пелагия выросла высокою, стройною, крепкою и красивою, и мать надеялась, что при ее красоте сыщутся женихи, не смотря на ее странности. Минуло ей 16 лет — и мать поспешила ее пристроить.

Пришел смотреть невесту Арзамасский мещанин Сергей Васильевич Серебреников, молодой человек, не имевший собственного дела и служивший приказчиком у купца. По обычаю сели за чай и вывели невесту, наряженную в дорогое платье.

Пелания Ивановна, чтоб расстроить свадьбу, стала дурить — поливать чаем цветы на своем платье… Когда мать, смущенная этим, начала делать ей знаки, она отвечала: "Что вы, маменька: или вам больно жалко цветочков-то. Ведь не райские это цветы".

Не смотря на отговоры родных, Сергею Васильевичу невеста чрезвычайно приглянулась. Он утверждал, что она не глупая, а только не ученая; и, на что ни решалась Пелагия Ивановна, чтоб расстроить этот брак, ничего не помогало — едва минуло ей 17 лет, ее выдали за Серебреникова — 23 мая 1826 г.

Уже замужем, Пелагия Ивановна поехала с мужем в Саров. Старец Серафим беседовал с нею наедине чрезвычайно долго — говорят, до шести часов, дал ей четки. Содержание беседы этой осталось никому неизвестным.

Вскоре по возвращении домой, от одной Арзамасской купчихи Парасковьи Ивановны, тоже подвизавшейся подвигом юродства, она научилась Иисусовой молитве, которая стала на всю жизнь ее занятием. В ночное время Пелагия Ивановна целые ночи, стоя на коленях лицом к востоку, молилась в холодной стеклянной галерее, пристроенной к дому. Вместе с тем она приступила и к юродству. Бывало, наденет на себя самое дорогое платье, шаль, а голову обернет грязной тряпкой и пойдет в церковь, на гулянье, где побольше народу. Чем больше над нею смеялись, тем более она радовалась, потому что в ее душе была горячая жажда принять от жизни одно страдание.

В 1827 и 1828 гг. у нее родилось два сына, но оба вскоре умерли.

Поведение жены крайне не нравилось мужу, который стал ее бить так, что она начала чахнуть. Когда у нее родилась дочь Пелагия, она принесла ее в подоле платья к матери и сказала: "Ты отдавала; ты и нянчись теперь; я уже больше домой не приду". Она стала бегать по городу от церкви до церкви. Все уносила с собой, что попадало под руку, и раздавала это, а также и деньги, которые ей из милости совали, — бедным, или ставила в церкви свечи. Муж ловил ее и жестоко бил поленьями, палкою, морил ее взаперти холодом и голодом, а она делала свое и твердила: "Оставьте, меня Серафим испортил". Вместе с тем она всячески уклонялась от мира. Выведенный из терпения, муж решился на крайнюю меру, просил городничего без пощады наказать его жену в полиции. Наказание было так жестоко, что присутствовавшая при нем мать ее, с согласия которой наказание производилось, оцепенела от ужаса. Тело ее висело клочьями, кровь с нее лилась на пол, а она не издала ни стона. После наказания городничий видел страшный грозный для него сон и запретил кому бы то ни было обижать Пелагию.

Полагая, что она порченная, муж поехал с ней в Троице-Сергиеву лавру. Всю дорогу она была тиха и ласкова. Муж в радости, торопясь по важному делу, отпустил ее домой одну и дал ей денег. Вернувшись, он узнал, что все деньги она раздала, ведет себя по-прежнему и из дому все старается раздать.

Он заказал тогда железную цепь с железным кольцом, своими руками заковал жену и, приковав ее к стене, мог издаваться над нею, как хотел. Иногда ей удавалось разорвать цепь и тогда, гремя цепью, она полураздетая бегала по улицам города, к общему ужасу. Потом муж ее ловил, снова заковывал на худшие мучения. "Сергушка во мне все ума искал, говорила она впоследствии, да мои ребра ломал; ума-то не сыскал, а ребра-то все поломал". Однажды, сорвавшись с цепи, она в зимнюю стужу приютилась на паперти Напольной церкви в гробе, приготовленном по случаю эпидемии для умершего солдата. Здесь, коченея от холода, она ждала смерти. Когда мимо пошел сторож, она бросилась к нему, прося помощи. А он, приняв ее за призрак, в ужасе забил в набат и поднял на ноги весь город.

После этого муж отрекся от нее и притащил ее к матери. Здесь она тоже много терпела от отчима, который бил ее своими руками, и от его шестерых от первого брака детей. Как-то мать ее послала ее с другими богомолками на поклонение святыням в Воронеж и Задонск. В Воронеже зашли они к архиепископу Антонию. Благословив всех, он сказал Пелагии: "А ты, раба Божия, останься", — и пробеседовал с нею наедине три часа. Спутницы ее роптали в это время на такое его внимание к "дурочке". Выйдя, наконец, с Пелагией, архипастырь сказал: "Ну уж, ничего не могу говорить тебе более. Если Серафим начал твой путь, то он же и докончит", а затем, по прозорливости своей, добавил ее спутницам: "Не земного богатства ищу я, а душевного".

Второй раз побывала с дочерью мать в Сарове, рассказала о. Серафиму, что дочь от рук отбилась, что на цепь ее пришлось посадить.

— Как можно, — воскликнул старец. — Пусть она по воле ходит. А то страшно будете за нее Богом наказаны.

Тогда родные не стали уже держать ее на цепи. Получив свободу, она почти всю ночи проводила на погосте Напольной Арзамасской церкви. Ее видали здесь молящуюся по целым ночам Богу под открытым небом с поднятыми вверх руками, со вздохами и слезами. Днем же она юродствовала, бегала по улицам, кричала, прикрытая лохмотьями, без куска хлеба, голодная и холодная. Так прошли четыре года.

Великого старца Серафима уже не было в живых.

Наконец, одна монахиня из Дивеевской общины предложила взять Пелагию в Дивеев, на что она с радостью согласилась. Эта монахиня высокой жизни и добрая увезла ее с собою. Ей было 28 лет. В Дивееве Пелагия Ивановна провела последние 47 лет своей жизни.

В монастыре она продолжала подвергаться побоям, которые вызывала своими поступками в приставленных к ней суровых женщинах. Она бегала по монастырю, бросая камни, била стекла в келлиях, колотилась головой и руками о стены. Большую часть дня она проводила на монастырском дворе, сидя или в яме, ею выкопанной и наполненной навозом, или в сторожке в углу, занимаясь непрерывно Иисусовой молитвой. Летом и зимой она ходила босиком, становилась нарочно ногами на гвозди, прокалывала их насквозь и истязала себя вообще всеми средствами. Питалась она хлебом и водою, которых иногда не бывало. Случалось, вечером голодная она пойдет нарочно просить хлеба по келлиям сестер, которые ее не жаловали, и вместо хлеба получала толчки и пинки. Она была, если одна, в постоянной возне. Возьмет платок, салфетку, тарелку, наложит большими камнями и перетаскивает с места на место.

Конечно, в этих действиях ее заключался какой-нибудь смысл, какая-нибудь цель.

Как-то стала она бегать в кабак… Тут-то нельзя было обобраться пересудов. А, между тем, ее милосердная и прозорливая душа шла к великой цели. Она сохранила двух людей. Целовальник замышлял покончить со своей женой. Однажды, ночью, завел он ее в винный погреб, и занес было над нею руку, как притаившаяся за бочками Пелагия Ивановна схватила его за руку и закричала: "Что ты делаешь? Опомнись, безумный!" — и тем спасла обоих. Больше уж она в кабак не ходила.

Лет семь о родных ее не было ни слуху, ни духу. Наконец, как-то собралась посмотреть на дочь ее мать со своей падчерицей. Прозорливая Пелагия Ивановна была весь этот день скорбная и объяснила, что мать не хочет показаться ей на глаза, а думает увидать ее из окошка одной келлии. Видимо, как крепок ни был ее дух, ее глубоко огорчало отчуждение от нее ее родных. Она предложила ходившей за ней доброй монахине Анне Герасимовне пойти к ним: "Они боятся, чтобы я с ними не поехала. Так вот что: как запрягут лошадей-то, я в их повозку взойду, да и сяду. Они и подумают, что я с ними хочу". Она грустно, точно сквозь слезы улыбнулась, и у монахини сердце перевернулось от жалости.

Поздоровавшись с родными, Пелагия Ивановна вдруг побежала, прыгнула в запряженную повозку и ударила по лошадям. Чрез несколько времени она вернулась и сказала рассерженной матери и сестре: "Нате, Бог с вами; не бойтесь; до гроба я к вам не поеду".

Раз приехал ее родной брат, велел сшить ей кожаные коты, — и кожу привез, чтоб она босою не бегала, сшили ей, а она их забросила.

Пелагия Ивановна всегда заранее знала про приезд родных. Раз говорит она Анне Герасимовне.

— Ныне Арзамасские приедут, я буду у церкви, тогда придешь за мною, — и ушла.

Подходит в этот день к этой монахине хорошо одетый молодой, бравый мужчина и спрашивает:

— Королсва здесь?

Это было имя отчима Пелагии.

— Здесь, а что вам, что нужно?

— Кажется, будто сродником считался, — говорит он.

Монахиня повела его к церкви. Увидав Пелагию Ивановну, мужчина говорит:

— Полно дурить-то, будет; поедем-ка в Арзамас.

Это был ее муж. Сопровождавший его приказчик стал ему доказывать, что она безумная, дура, а он говорил, что она притворяется.

Поклонившись мужу, Пелагия Ивановна сказала: "Не ходила я в Арзамас, да и не пойду, хоть всю кожу сдери с меня".

Муж молча ей поклонился и пошел.

Это было их последнее свидание.

Чрез несколько лет, летом 1848 г., Пелагия Ивановна стала вдруг стонать и плакать.

"Умирает он, — кричала она, — да умирает-то как: без причастия!"

Чрез несколько времени приехал приказчик почившего. Оказалось, что все, что телодвижениями показывала Пелагия Ивановна, то и случилось с Сергеем Васильевичем: его схватило и, корчась, он бегал по комнате, стоная и приговаривая: "Ох, Пелагия Ивановна, матушка, прости ты меня, Христа ради. Не знал я, что ты терпишь Господа ради. А как я тебя бил-то. Помоги мне! Помолись за меня!"

Затем в течение почти 40 лет Пелагия Ивановна не упоминала о муже. А как-то 25 сентября 1883 года сидит она печальная, подпершись рукой.

— Что это ты, матушка? — спросила ее Анна Герасимова.

"Ох, Сергушка, Сергушка, — отвечала она с тяжелым вздохом; — по тебе и просфорки-то никто не подаст!"

Вероятно, это был день именин покойного и, конечно, Пелагия Ивановна постоянно молилась за него.

Из дому Пелагии Ивановне не прислали ничего из ее имущества, когда она переехала в Дивеев. Как-то в одно из посещений ее матери она сказала вскользь:

— Ведь Палага безумная. Куда хотят, туда и мытарят серебро-то ее.

Тогда мать привезла ей две серебряные ложки.

— А что ж мой жемчуг не привезла? — спросила она.

— Я его внучке Наде отдала.

— Напрасно. Я и сама нашла бы куда поместить.

Из этих двух ложек блаженная одну сунула келейнице игуменьи, кратко поясняя ей: "Отдай матушке", а вскоре сказала Анне Герасимовне: "Мы с тобой люди-то кой-какие; к чему нам это? — отошли матушке", и подала ей другую ложку.

Она вообще находила несправедливым, что братья и мать не отдали ее имущества в монастырь.

Когда Пелагия Ивановна кончила возиться с камнями, которые она собирала, чтоб бросать в ямы, — она полюбила цветы — всегда ее руки были полны цветов. Их ей наносили целые пуки, так что был ими покрыт весь пол келлии. И с этих пор она меньше бегала, больше сидела дома. Ее любимое место в келлии, где она прожила все время, было на проходном месте, между трех дверей у печки на войлоке. Здесь она повесила изображение старца и первоначальницы обители, матушки Агафьи Симеоновны Мельгуновой, и все время вела с ними беседу, подавая им цветы.

Сна она себе почти не давала — иногда днем подремлет, а ночью выходила и в каком-нибудь месте обители, не обращая внимания ни на дождь, ни на стужу, стояла лицом к востоку, вероятно, молясь.

Больна она никогда не была. Только раз, за три года до смерти, на ночной молитве она была застигнута бураном. И, заблудившись, в бессилии упала на гряды монастырского огорода, ее сарафан примерз к земле, а отделить его и подняться у нее не хватило сил. Ее нашли и еле отходили. Эта 72-х летняя женщина пробыла тогда в одной рубашке и сарафане на буране 9 часов. С тех пор она уже не выходила из келлии.

У Пелагии Ивановны было то, что называется на языке подвижников — даром слез… Ее заставали иногда в поле плачущею так, словно реки текли из ее глаз, и, когда Анна Герасимовна спрашивала, не побили ли ее, она отвечала: "Нет; это я так; надо мне так плакать. Вот я и плачу".

В последние годы жизни, слыша, сколько беззаконий творится на Руси, она, уже не скрываясь, страшно плакала.

— Что это, значит, матушка? — спрашивала мать Анна.

— Эх, если б ты знала это! Весь бы свет теперь заставила плакать.

Она была очень покорная и послушная при всей несообразности своего поведения. Когда она бегала, всегда о том предваряла. Когда мать Анна просила ее помочь ей в шитье, она подвязывала фартучек, надевала наперсток и прилежно шила. Пряла также нитки.

Терпение у нее было замечательное. Если ей нарочно наступали на ноги, давя их, она только морщилась. На всю ругань, побои, она только улыбалась или скажет: "Я ведь вовсе без ума, дура". Она любила поношения и не выносила похвал.

Она одевалась в то, что ей давали из милостыни; но приносимого не брала: все получала мать Анна, и уже надевала на нее. Некоторые только вещи Пелагия Ивановна клала "в свою житницу" — себе за пазуху. Для того, чтоб удручать себя, носила она там бездну вещей, как бы большой мешок, привязанный к шее.

Деньгами она никогда ничего не брала. Раз пришла к ней бедная барышня и после беседы дала ей рубль медью.

— Оставь, — сказала ей Пелагия Ивановна: — у тебя у самой это последнее.

Так и оказалось — это был последний ее рубль.

Все ей были равны: ругатели ее и благодетели — она одинакова была со всеми, говоря лишь то, что надо было каждому для его пользы. Кого она бранила, кому улыбалась, от кого отворачивалась, с кем плакала.

Народ не переводился у нее с раннего утра до поздней ночи. Все шли к ней со своими недоумениями, за советом.

Примеров прозорливости ее не перечесть. Она также исцеляла, причем крепко била по больному месту.

Вот, один из примеров прозорливости этой дивной старицы.

Художник Петров, после бурной жизни побывав на Афоне и в Иерусалиме, не знал, жениться ли ему или идти в монастырь. В 1874 году он приехал в Дивеево и в первое свидание с Пелагией Ивановной спросил ее, как ему быть в его колебании. Она ничего не ответила на его трехкратный вопрос, и он вышел от нее очень недовольный. Целый месяц прожил он потом в Дивееве, занимался живописью в соборе; и не был у нее. Наконец, по уговорам игумении, он с неохотою пошел к ней.

Пелагия Ивановна встала пред ним во весь рост. То была женщина высокого роста и красивого сложения с необыкновенно живыми, блестящими глазами. Постояв, она начала бегать, хохотать и ударила посетителя по плечу. "Ну что?" — сказала она. От этого удара ее прекратилась у него боль в руке, давно болевшей от паралича. Посетитель стоял пред старицей в стороне. Затем она рассказала ему всю его жизнь с подробностями, о которых он знал один на свете, рассказала, что писано в полученном им из Петербурга письме. Волосы стали у него на голове дыбом. Он невольно упал на колени. С тех пор ни шагу не делал он без ее совета. "Она, говорит он, вытащила меня со дна ада".

В 1881 г., больной в дифтерите, он лежал в Петербурге. На шестой день болезни, взглянув на ее портрет, он сказал: "Что же ты меня не навестишь? ты была больна? я нарочно к тебе ездил". Он увидел во сне стоящую рядом с собой Пелагию Ивановну. Она сказала: "Вот, я пришла навестить тебя. Не бойся, не умрешь". И он выздоровел.

Однажды Пелагии Ивановне налили чаю, а она, схватив чашку, выбежала на улицу и вылила чашку по направлению к одной деревне. На следующий день пришла из этой деревни женщина и рассказала, что у них накануне был пожар, и, когда стал загораться ее амбар с хлебом, она, упав на колени, закричала: "Матушка Пелагия Ивановна, спаси!" — ветер тотчас подул в другую сторону. Это случилось в ту самую минуту, когда Пелагия Ивановна выплеснула чашку.

В жизнеописании великой подвижницы[12], по которому составлен этот очерк, приведено много удивительных случаев ее прозорливости.

Старица Пелагия имела дивные посещения. К ней приходил из лучшего мира великий старец Серафим, подолгу беседуя с ней — бывали и другие посещения.

Незадолго до кончины Пелагия Ивановна сказала как-то: "Кто меня помнит, того и я помню. И, если буду иметь дерзновение, за всех буду молиться".

Она тихо скончалась в час с четвертью по полуночи 30 января 1884 года, 75 лет.

Ее убрали в белую рубашку, сарафан, голову повязали шелковым платком — как никогда не наряжалась она при жизни. В правую руку положили букет цветов, так как она при жизни так любила их; на левую надели те самые шелковые четки, которые дал ей старец Серафим, благословляя на тяжкий подвиг юродства Христа ради.

Восемь дней стояла она сперва в маленькой душной келлии, где не переводился народ, горели свечи и служились непрерывно панихиды при нестерпимой жаре, потом в теплом Тихвинском храме. С каждым днем народу все прибывало, так что пришлось разрешить доступ к гробу и ночью. От жары в церкви текла вода струями по стенам, и в холодных папертях было тепло, как в топленных келлиях. А раба Божия не предавалась тлению, лежала как живая, сияя духовною красотою. Вся она была осыпана цветами, которые разбирались народом и заменялись другими.

Пред закрытием гроба многие брали ее руки, которые были гибки, мягки и теплы, как у живой.

Против алтаря Дивеевского Троицкого собора возвышается чугунный памятник. На нем четыре надписи:

1) Пелагия Ивановна Серебренникова, урожденная Сурина, по благословению старца Божия иеромонаха Серафима за святое послушание оставила все счастье земной жизни, мужа и детей, приняв на себя подвиг юродствия и приняла гонения, заушения, биения и цепи Христа Господа ради. Родилась в 1809 году, прожила в монастыре 47 лет, и 30 января 1884 года отошла ко Господу 75 лет от роду.

2) Блажени есте, егда поносят вам, и изжденут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради. Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех. Все здесь претерпевшая и все превозмогшая силою любви твоей к Богу, любви Его ради потерпи нашу немощь духовную, и крестом подвига твоего заступи нас.

3) Свято-Троицкого Серафимо-Дивеева монастыря Серафимов Серафим, блаженная Пелагия[13]. Пелагия, взяв крест свой ради Бога, на земле жила вся в Боге и на небе живет вечно с Богом.

4) Блажени изгнани правды ради, яко тех есть царство небесное. На тернистом пути подвига твоего не оставляла ты никого, к тебе прибегающего; не забуди и там, в блаженстве вечной Божией славы, обитель, тобою излюбленную". Неприкосновенною сохраняется в обители келлия Пелагии Ивановны: ее иконы Спасителя с евангелием, раскрытым на словах: "Приидите благословеннии Отца моего!" — благословение отца; Владимирская икона Богоматери, благословение матери.

Вот место на полу у печки, и войлок, где проводила она ночи в молитве за мир; вот кровать, тюфяк и подушки, на которых она покоилась лишь трое последних суток своей жизни, ее убогая одежа, одяло, железный пояс, который восемь лет носила на себе в миру, так что он врос в ее истерзанное побоями тело, и она с кровью сняла его, придя в монастырь. Вот железная цепь, на которой муж и родная мать приковывали ее к стене…